Песни с папой

Первая песня, которую мы исполнили вместе в таком вот положении, это всем известная «У попа была собака». Мне она безумно нравилась. Не знаю, поют ли ее дети в России сегодня. Позже, когда мне было лет пять, мы пели уже серьезные вещи – песни военных лет. Папа, бывший военврач, демобилизовался в 47-м; военная тематика еще долго звучала в нашем репертуаре. Вот несколько строф из запомнившихся мне песен, которые, думаю, мало кто знает:

Кто сказал, что надо бросить

Песни на войне?

После боя сердце просит

Музыки вдвойне!

 

Нынче у нас передышка,

Завтра вернемся к боям.

Что ж твоей песни не слышно,

Друг наш, походный баян?

 

Эта песня Лебедева-Кумача есть в интернете, а вторую я так и не смог найти:

 

На старой Почтовой,

Где в дымке багровой

Повешенных трое висят.

Старушка седая,

Сестра молодая,

Растерзанный немцами брат…

 

Папина любовь к военным песням объяснялась не только близостью прошедшей войны. Позже я узнал от мамы, что папа очень неохотно расставался с армией: то ли его прельщала быстрая карьера, то ли ему шла военная форма… В 70-х меня призвали на недельные военные сборы и направили в наш райвоенкомат обрабатывать какую-то статистику. И я при первой же возможности заскочил в комнату с грифом «секретно» и открыл папин файл. Много интересного я там увидел. Но главное – его заявление о демобилизации, написанное знакомым маминым почерком.

Вокруг папы всегда вились женщины. Один раз они с мамой из-за этого даже разошлись, аж на два месяца. Помню, по воскресеньям папа водил меня то в зоопарк, то в мое любимое кафе-мороженое. Виновницу их временного расставания я не видел. По-видимому, она была моложе мамы – врезалась в память фраза, сказанная мамой при мне какой-то своей подруге: «Я уже была такая, как она; а будет ли она такой, как я?»

Папа с 12 лет рос без отца и, похоже, в плохой компании. Мама говорила, что учиться папа не очень любил, но любил и умел драться. В детстве я пару раз видел его в драке, но меня он драться, к сожалению, не научил. Научил только садиться на ходу и прыгать с трамвая. Мне это несколько раз пригодилось.

Из папиного «плохого детства» в наш песенный репертуар попала знаменитая «Мурка»:

 

Ты зашухерила все нашу малину,

А теперь маслину получай!

 

Маслины, как папа объяснил мне, на фене – пули. Действительно похожи. Он даже подарил мне самиздатовский «Словарь воровского жаргона». На титульном листе стояло: «Для работников МВД и прокуратуры, только для служебного пользования». Я этим словарем очень гордился – он был предметом зависти всех моих школьных товарищей.

Папа часто брал меня в поездки к морю летом. Машин тогда почти ни у кого не было, и обычно компания человек в 20–25 договаривалась с каким-нибудь водителем автобуса, который отвозил и привозил их на загородный пляж. Мама почему-то никогда не ездила с нами, и мы с папой, сидя подле какой-нибудь хорошенькой врачихи, хором распевали: «Субботним вечером, вечером, вечером, когда пилотам, скажем прямо, делать нечего…»

В конце концов я повзрослел настолько, что мне разрешалось присутствовать на родительских вечеринках – это уже было классе в 8–9. Но продолжалось недолго: вскоре я стал убегать из дома на свои гулянки, но все же несколько песен от папы зацепил. Пить он меня не научил, поскольку никто в доме, включая папу, никогда толком не пил. Папа пьянел после двух бокалов вина и начинал петь. Но у нас всегда было весело и без выпивки.

Вы наверняка знаете такой номер: «Однорукий флейтист». Папа любил исполнять его слегка подшофе. Я ему часто помогал готовиться к этому номеру, а потому запомнил технику. Одна рука прячется параллельно телу в брюки, расстегивается ширинка, надевается пиджак, пустой рукав засовывается в карман. Обязательны шляпа на голове, темные очки и трость в руке – типичный однорукий слепой. Наряженный таким образом папа выходил и запевал, нарочито гнусавя:

Великий русский писатель Лев Николаич Толстой.

Не ел он ни рыбы, ни мяса, ходил по аллеям босой.

Жена его, Софья Андревна, напротив, любила поесть,

Но нет, не ходила босая, спасая фамильную честь.

 

Вот так разорялось дворянство, вот так распадалась семья,

В заброшенной старой лачужке скончалась мамаша моя.

 

Тут папа вытаскивал из ширинки указательный палец спрятанной руки, перехватывал им трость, другой рукой снимал с головы шляпу и обходил хохочущих дам со словами: «Подайте незаконнорожденному сыну Льва Николаича Толстого».

Позже я много раз тоже исполнял этот трюк, даже в Америке на одном из fundraising event, и собрал аж целых 300 долларов. Но меня всегда несколько смущало: почему сын Толстого – незаконнорожденный? Как-то зашел у нас в компании разговор о песнях. Песнях, которые все знают, а авторов не знает никто. Так вот, Городницкий, который знает почти все на свете, напел мне недостающие куплеты:

Однажды любимая мама на графский зашла сеновал.

Случилась ужасная драма – граф маму изнасиловал.

Граф умер в посконной рубахе, не давши детям ни х…я.

И вот тут уже становилось понятно, почему:

В заброшенной старой лачужке скончалась мамаша моя.

Была еще одна таинственная песня, которую я никогда не слышал в папином исполнении, но почему-то, когда звучала мелодия знаменитого Венского вальса Штрауса, мама с папой – а если были гости, то и гости – смущенно улыбались. Каким-то образом это, как я вычислил, было связано с турпоездкой моих родителей в Румынию и Болгарию. Тайну эту раскрыл мне много лет спустя один из папиных друзей. Я уже был в таком возрасте, когда друзья моих родителей могли при мне рассказывать анекдоты с ненормативной лексикой. Анекдот этот я знал, но оказалось, что в каком-то румынском ресторане, где оркестр вдруг заиграл этот вальс, папа подошел к микрофону и спел эту историю про попа и татарина в поезде.

Последний раз мы с папой пели вдвоем на его пятидесятилетии. Что пели, не помню, но было, как всегда, весело. Я подарил папе набор инструментов для хозяйства с надписью на каждом: «Напильник – это не жена, он пилит лучше, чем она». А давний друг родителей Борис Платонов читал свои стихи: «В раю известна птица Сирин, в Минздраве сокол – Вова Щирин. Жми своих врачих в углу, поддай им жар, как Кероглу!»

Но постепенно наше совместное пение стало сходить на нет. Я женился и стал жить отдельно, потом и сестра вышла замуж. Они с мужем жили в квартире наших родителей, где им выделили отдельную комнату. У них родился мальчик, названный в честь деда – Илюшей. А вскоре Нана с Ромой собрались в Америку. Это было событием огромной важности для всей семьи. До сих пор не могу простить себе малодушия и глупости, не позволивших мне поехать вместе с ними.

Мама и папа остались одни в большой, по тогдашним меркам, трехкомнатной квартире. У нас с Женей уже росла дочка. Я навещал их, как мне казалось, достаточно часто. Хотя можем ли мы знать, что есть «достаточно часто» для родителей?

Решение уехать в Америку пришло ко мне неожиданно, вместе с армяно-азербайджанским конфликтом. Отрывать родителей от родного дома приходилось с трудом, особенно папу. Это как пересаживать взрослое дерево. Разумеется, поскольку они прощались не только с домом, но и с любимой работой, и с кругом друзей.

В отличие от мамы, которая сразу стала втягиваться в американскую действительность – в свои 70 активно учила и довольно прилично выучила английский, завела новый круг знакомств, – папа Америку не принял. Если вернуться к сравнению с пересадкой дерева, корни были повреждены. Они с мамой жили у сестры, в ее большом доме в Нью-Джерси. Днем папа возился в саду, читал русские газеты, а когда я приходил, мы играли в его любимые нарды. Незаметно подкралась коварная болезнь, а возможно, папа и приехал уже больной. Мама, онколог, никак не заслужила, чтобы ее последним пациентом был папа. Ее диагнозы и рекомендации никогда не расходились с точнейшей американской диагностикой. Но несмотря на все это он не прожил в Америке и трех лет…

Не знаю, почему я написал этот рассказ. Наверное, потому (хотя я уже почти догнал папу по возрасту), что вдруг захотелось стать вновь маленьким мальчиком, усесться у папы на животе, трогать его кадык и беззаботно хохотать.

Григорий (Геня) ЩИРИН