Пардон! Ошибочка вышла…

В Америке слово «сорри» мусолят по поводу и без, превратив его в расхожий эквивалент не столько сострадания, сколько дежурной вежливости. Оно второе по частоте использования в речи после традиционного вопроса о том, как обстоят дела. А может быть, даже и первое, потому что стоит неосмотрительно поделиться своими неурядицами, на которые поинтересовавшемуся товарищу ровным счетом наплевать, как последует обязательное «сорри». Вот и весь сказ. Так о чем, спрашивается, говорить? Я часто сопоставляю американские извинения и те, одесские, уже давно ставшие легендарными…

Историй про Мишку Япончика мне приходилось слышать на Молдаванке немало. Да и как их было пропустить от чуть ли не очевидцев? Адрес его рождения – Госпитальная улица, дом № 23 – сегодня в Одессе известен каждому, но тогда, во времена моего детства, о Япончике в его и моем дворе говорили шепотом. Правда, громким. И тогда же я узнал о «гусарском насморке» – о неприятности, случающейся иногда с мужчинами. Благо старшие пацаны просветили меня, сопляка, о ней, а те в свою очередь узнали о жуткой болячке из рассказов молодых людей, интерес которых к соседским барышням уже плавил их мозги. Вообще-то дворовые университеты у каждого поколения свои, но на Молдаванке в то время они еще и отличались определенной направленностью открытий в сфере жизни взрослых. Впрочем, речь все же о Мишке Япончике и о том, что с ним однажды приключилось…

Нетрудно представить, как он был расстроен, обнаружив у себя некие нежелательные симптомы после случайного и непродолжительного знакомства с милой барышней. Ее он увидел в кафе Фанкони и угостил лучшими в городе пирожными. И она не осталась потом в долгу – ну вы понимаете… А через неделю – такое несчастье на его голову. И как, спрашивается, тому следовало реагировать на грустный факт, что часть его молодого и всегда послушного ему тела, вовремя приведенная в соответствие необходимого завета с Всевышним, вдруг стала источником беспокойства? Причем беспокойства достаточно серьезного, чтобы обратиться с этой неприятностью к известному в Одессе венерологу. Диагноз Мишке поставили неутешительный. Ученый эскулап назвал обнаруженное заболевание по латыни и, увидев вопросительный взгляд коренастого франта, одетого с показным шиком, добавил:

– Гонорея, голубчик. Да-с.

Пациент переваривал обескуражившую его новость недолго.

– Доктор, – сказал молодой человек тоном человека, привыкшего решать свои проблемы немедленно и без проволочек, – имею сильный интерес избавиться от этой гнусной хворобы, и мое впечатление говорит, что я могу довериться вам, как евреи доверились Моисею и не прогадали. Вы получите за труды, сколько скажете, и главный раввин в синагоге Бродского будет молиться за вас утром и вечером. Я буду послушный, как первый ученик в ешиве, и можете быть покойны, что все, сказанное Мойше Винницким сейчас, – это не сор на смитнике.

Лечение доктор собирался проводить у себя дома. Венеролог занимал большую квартиру в доме Либмана на Преображенской, где в одной из комнат и принимал своих пациентов. На процедуры, предписанные раз в неделю, Мойша прибывал без опозданий. Подкатывал в пролетке в сопровождении двух молодцов, одетых так же, как и он, претенциозно, и пока им занимался доктор, те коротали время внизу, в бильярдной, расположенной в кондитерской, хозяином которой был тот же богатый одесский промышленник 4-го разряда Бернард Либман. Лечение подходило к концу, оставалось всего два визита, как вдруг произошло событие, запомнившееся доктору очень надолго. На его квартиру был совершен налет.

Надо сказать, что в доме Либмана жили небедные люди. В квартирах, оборудованных электрическим освещением и прочими новомодными удобствами, нашлось бы чем поживиться. И докторская семья не была исключением. И почему-то именно к ним и ворвались ночью. Бандиты с Молдаванки не церемонились. Связали перепуганных домочадцев, как и опешившего доктора, пригрозив расправой, если те вздумают шуметь. Ну никто и не шумел, естественно, пока обчищали квартиру. И произошло это как раз накануне очередного врачебного сеанса, назначенного Мишке Япончику на следующий день. Вывезли практически все: и посуду, и столовое серебро, и обстановку, не говоря уже о драгоценностях докторской жены и наличных деньгах в ассигнациях и в золотых червонцах.

А утром без опозданий к дому подъехала пролетка с пациентом и его сопровождающими. Дверь постучавшему в нее Мойше открыла горничная, не пришедшая в себя от ночного происшествия. Она тряслась и не могла вымолить ни слова. В прихожей царил беспорядок, удививший Япончика, а в гостиной, куда его провела горничная, и вовсе картина была удручающей. На пустых стенах торчали лишь крюки от картин. Из своего кабинета вышел доктор – взлохмаченный, в малиновом шлафроке и с повязанным вокруг лба платком. Увидев Мишку, он сделался того же цвета, что и его шлафрок. Потом затрясся и, затопав ногами, выплеснул весь прожитый ужас бессонной ночи:

– Негодяй! Босяк! И ты еще смеешь здесь появиться?

Мойша все понял и побледнел от оскорбительной для него мысли:

– Доктор, обождите так громко кричать. Похоже, сюда к вам заявились те, кого вы желали видеть, как французскую булку вместо мацы на Песах, но видит Бог, это не мои люди!

Он развернулся и, не пускаясь в дальнейшие объяснения, кинулся в бильярдную.

Первая подвода с тюками и мебелью подъехала к дому через два часа, и те же люди, что грабили доктора ночью, начали заносить в квартиру привезенные вещи. Затем подъехала другая, и бандиты лишь уточняли, куда, что и как расставлять. Тюков оказалось на пару штук больше, чем грабители с собой унесли, и из некоторых выглядывали явно чужие вещи. Однако о такой безделице эти лихие люди, похоже, не переживали. Ситуация принимала оборот какой-то безумной фантасмагории. Недавние жертвы налета ошалело смотрели на своих обидчиков, плохо соображая, что происходит, а когда один из подручных Мишки Япончика галантно предложил жене доктора выбрать из небольшого саквояжа свои драгоценности, та и вовсе чуть не лишилась чувств. Доктору они аккуратно отсчитали ассигнации, которые ранее выгребли из его письменного стола, и с той же аккуратностью банковского клерка выдали золотые червонцы. Апофеозом этого безумного визита стали расшаркивания того же подручного с саквояжем:

– Пардон! Ошибочка вышла. Мальчики дико извиняются.

Смущенно-сконфуженный вид бандитов Гирша Фукса выдавал их растерянность и желание загладить вину. Они переминались с ноги на ногу, словно нашкодившие дети, осознавшие, как дурно поступили. Распорядитель необычного для них действа, не выпуская из рук саквояж, на прощание снял свое роскошное дорогое канотье и, прижав его к груди, заверил доктора:

– Больше вас никто не побеспокоит. Это слово Короля.

Ну так я вас спрашиваю, как можно сравнить жалкое заграничное «сорри» с полными сожаления одесскими извинениями? Одесское заверение в чувстве вины – это же совершенно другой коленкор! Не понимать этого то же, что думать, будто тетя Циля, жирная торговка из рыбных рядов на Привозе, которая жила на Госпитальной № 23, похожа на пышнотелую диву – мастерицу бельканто, исполняющую арию «Пречистая дева» в Одесской опере. И, наверное, точно так же будет выглядеть бумажный цветок из похоронного венка, доставленного артелью глухонемых в контору ритуальных услуг, по сравнению с корзиной свежих роз, срезанных в оранжерее в присутствии заказчика. А именно такие благоухающие букеты и были доставлены доктору на следущий день по его адресу на Преображенской…

Виктор БЕРДНИК