Памяти поэтессы Наталии Крандиевской-Толстой

На литературное формирование поэтессы оказала влияние творческая атмосфера, окружавшая ее с детства. Для дочери книгоиздателя и писательницы было естественным общаться в своем доме с друзьями семьи – видными литераторами того времени.

Наталия Крандиевская пережила и годы Серебряного века, и революционные годы, и годы эмиграции, и советское существование. Она не утратила оптимизма, оставшись в осажденном Ленинграде, а в старости, когда она потеряла зрение, в ее стихах звучали спокойствие и мудрость.

Старший внук Наталии Васильевны, Михаил Никитич Толстой, в настоящее время живет в Менло-Парке и хорошо помнит бабушку со времени своего послевоенного детства.

 

Алла Ранская (А. Р.): Михаил Никитич, какой вам запомнилась бабушка?

Михаил Толстой (М. Т.): С бабушкой было всегда очень спокойно и весело. После войны мы (мои сестры и я) жили с ней на даче и каждый день гуляли в лесу. Она велела нам ходить и петь: «Черничный дедушка, пошли нам ягодку». Ягодка при этом находилась. Свидетельство бытия черничного дедушки было неопровержимым.

Позже, когда мне было пора поступать в школу, врачи запретили, сказав, что после эвакуации этому туберкулезному дистрофику нельзя, слишком худ. Я плохо ел, не было аппетита. Бабушке было сказано, что можно меня отдавать в школу, если я за лето прибавлю четыре кило. Она проявила чудеса кулинарного искусства, кормила меня, как рождественского гуся, и справилась с задачей. Меня приняли сразу во второй класс.

Помню дождливые дни на даче, когда мы играли с бабушкой в буриме. Она придумывала четыре смешные рифмы, как можно более несуразные, а мы, дети, должны были написать к ним стихи так, чтобы получилось складно. Читали, что получилось, и хохотали, бабушка смеялась больше всех и всех хвалила. Она рассказывала, что в ее детстве, когда у родителей были гости, чтобы дети не мешали и не путались под ногами, мама говорила им: «Ну подите займитесь чем-нибудь, стихи попишите хотя бы».

Когда мы чуть подросли, бабушка научила нас играть в покер. Это была ее любимая игра после того, как она на пароходе, который вывозил ее с Алексеем Толстым и детьми в эмиграцию из Одессы в 1919 году, от безденежья и отчаяния села играть в карты с богатой компанией. К ужасу и удивлению Толстого, она выиграла огромные по тем временам деньги, получив в покере редчайшую, непобедимую комбинацию из четырех одинаковых карт с джокером. Мы очень любили этот ее рассказ, восхищались бабушкиной бесшабашностью (она села играть, не имея ни франка) и сражались в покер, как будто сами ехали на корабле в Париж. Бабушке не везло, мы выигрывали.

Ее большую квартиру, где мы все жили до войны и где я родился, занял высокопоставленный сосед, служивший в Смольном и исчезнувший впоследствии в пучинах «Ленинградского дела». Бабушка переехала в маленькую квартирку, стены которой были обиты, как ей нравилось, красивой синей материей, а не оклеены обоями, и любила приглашать внуков в гости. Мы попадали в другой мир, спокойный, без суеты, где чувствовали себя ее друзьями, и только у нее я пил чай из красивых чашечек тончайшего фарфора на таких же блюдечках. (В доме родителей быт отходил на последнее место, во главу угла ставили духовное, бабушке же удавалось удивительным образом объединять эти два начала, эстетическая красота окружавшего ее оставалась неотъемлемой частью повседневности.)

Бабушка окружала внуков (их накопилось 13) любовью и уютом, но, к несчастью, наступавшая слепота не давала ей возможности разглядеть лица младших, о чем написано в ее стихах. Она никогда не жаловалась на трудности жизни, обладала какой-то неотмирасегосинкой, называла милиционера «городовой» и не умела правильно определить время, глядя на часы. Но ей это не мешало, а нам не мешало ее обожать.

А. Р. Известно, что первая встреча Н.В. с Алексеем Толстым произошла в художественной студии, где они обучались у Добужинского и Бакста. Получили ли дальнейшее развитие ее художественные способности наряду с музыкальными и неоспоримым литературным талантом?

М. Т. Обучение в студии для обоих было расширением их художественного взгляда на мир, но не овладением профессией. Бабушка хорошо играла на рояле, рисовала, знала языки, сама писала музыку, например, ее «Колыбельная Никите» была напечатана с ее же нотами в первом номере «Зеленой палочки», вышедшем в Париже в 1920 году. А.Толстой не знал языков, не владел игрой на музыкальных инструментах, хотя у него был музыкальный слух, и, говорят, был хорошим актером. Оба они были совершенно литературоцентричными людьми. Литература была их жизнью, а жизнь состояла в литературе. Их дети обладали абсолютным слухом, сын Митя стал композитором, закончив консерваторию по классу Шостаковича. В последние годы он написал цикл романсов на стихи своей матери. Ее сестра Крандиевская-Файдыш стала художницей и скульптором, а племянник А. Файдыш стал архитектором, он – автор знаменитого памятника космонавтике (титановая взлетающая ракета с огромным хвостом) на ВДНХ в Москве, напротив гостиницы «Космос».

А. Р. Как относился к творчеству Н.В. Алексей Толстой?

М. Т. Известно, что А. Толстой в ответ на похвалы себе ответил: «Что я? Вот Туся – это действительно мастер». Он знал наизусть ее стихи, любил цитировать их наряду со стихами Сергея Есенина, Веры Инбер, постоянно советовался с ней в вопросах литературы.

А. Р. Делилась ли Н.В. с вами воспоминаниями о годах, проведенных ею с А. Толстым в эмиграции, и что заставило их вернуться в Россию?

М. Т. А. Толстой никогда не принадлежал ни к какой партии и не был заражен никакой идеологией. Ближе всего к мировоззрению А. Толстого были взгляды на историю и революцию М. Волошина, его друга, выраженные им в поэме «Россия». Возвращение в Россию не было отказом от каких-либо прежних убеждений. Сам А. Толстой выразил это во фразе: «Я хочу вбить свой гвоздь в расшатанный бурями корабль российской государственности». Советская власть, правда, смотрела на все это по-своему.

Толчком к возвращению послужила угроза потери детьми русского языка. В Берлине мой 5-летний отец, увидев чуть было не столкнувшиеся машины, сказал родителям: «Мог быть маленький катастрофф». В бабушкиных воспоминаниях записано: «В этот день Толстой принял окончательное решение вернуться». Без русского языка они не представляли себе своего существования. Что касается комментариев к этому поступку, то их авторы не остаются без работы по сей день.

А. Р. После литературных успехов в молодости и появления ее сборника «От лукавого», изданного в Германии в 1922 году, Н.В. перестала печататься, и следующие стихи появились только в конце 30-х годов. Почему?

М. Т. Действительно, досадно, что молодая талантливая поэтесса перестала печататься после возвращения в Россию. Как известно, Н.В. не была счастлива в первом браке с адвокатом Ф. Волькенштейном, именно в тот период ее поэтический дар достиг апогея; в 1913 году вышел ее первый сборник стихов, получивший высокую оценку поэтов-современников. Не только поэтическим талантом отличалась Н.В., она была удивительно хороша собой, и Бунин, и Бальмонт были влюблены в нее. Но только Алексей Толстой смог завоевать ее сердце. В 1915 году она ушла к А. Толстому. К сожалению, встреча с ним отодвинула поэзию. Как отмечает А. Варламов в книге об А. Толстом, она «принесла себя и свой дар в жертву дому», создав все условия, способствующие ЕГО творчеству. Она жила творческими интересами мужа, вела переписку с издателями, вычитывала корректуры, перебеливала новые рассказы Толстого. Только в эмиграции начала писать стихи для детей. Мы с сестрами любили бабушкины стихи, изданные в Германии: «Гришкины путешествия» – приключения с картинками про мальчика, путешествующего по миру на самокате. Там было, например, про нападение на Гришку людоедов в Австралии, он залез на дерево и ждал смерти. «А на дереве удав, /Ничего не разобрав, /И давненько не обедав, /Съел обоих людоедов…» Гришка был спасен, а мы полюбили удава на всю жизнь.

Счастливая в замужестве с А. Толстым, она, как было сказано, принесла себя и свой дар в жертву дому и творчеству любимого мужа. Сожалела ли она о том, что ее собственное творчество отложено так надолго? Возможно. Думаю, в глубине души она понимала масштаб самоотречения. 20 лет спустя, уже после разрыва, Н.В. напишет: «Нет, это было преступленьем, /Так целым миром пренебречь /Для одного тебя, чтоб тенью /У ног твоих покорно лечь». Вообще чем больше испытаний выпадало на ее долю, тем ярче она проявлялась как поэт.

Обида была, однако достоинство было выше. Даже когда А. Толстой в сердцах на посвященной Н.В. сказке «Буратино», в которой остались написанные ею кукольные стихи (в том числе великолепные «Карабас-Барабас, /Не боимся очень вас»), сменил свое посвящение на имя другой, она с грустным юмором ответила ему в стихах: « Разве так уж это важно, /Что по воле чьих-то сил /Ты на книге так отважно /Посвященье изменил? /Тщетны все предохраненья, – /В этой книге я жива, /Узнаю мои волненья, /Узнаю мои слова. /А тщеславья погремушки, /Что ж, бери себе назад. /Так «отдай мои игрушки!» /Дети в ссоре говорят».

А. Р. Что, по-вашему, стало главной причиной ее разрыва с Толстым?

М. Т. Для стороннего обывателя все просто: молодая энергичная секретарша вытеснила привычную и стареющую жену. Как всегда, все было гораздо сложнее, и причин было много. Бескомпромиссность и самопожертвование, присущие Н.В., были противопоказаны надвигавшемуся порядку вещей в стране и окружению А. Толстого. Душевный контакт исчезал, А. Толстой был в моральном и творческом кризисе. Приняв мироощущение Н.В., он погубил бы и себя, и ее, отказавшись от выполнения требований власти и от своего круга общения. Шел вопрос о выживании. Расстрелянные в конце 30-х деятели искусства оставили после себя выбитые из них показания о заговоре. Кольцо сжималось, но А. Толстой вовремя умер: к концу войны уже было подготовлено «дело писателей», где «паровозом» должен был идти «английский шпион А. Толстой».

Разрыв фиксировал новый status quo, новый порядок и новый мир, неприемлемый для Н.В. Она первая почувствовала это, покинула их совместный дом в Детском (бывшем Царском) Селе, стала жить с детьми в Ленинграде: «Нет. Уходи. Святотатства /Не совершу над любовью. /Пусть – монастырское братство, /Пусть – одиночество вдовье».

А. Толстой перебрался в Москву. Н.В. отказалась от любимого мужа, не проявив ненависти, напротив, ее стихи по-прежнему наполнены любовью, но уже смешанной с чувством горечи: «Милый, бедный, глупый! Только смерть научит /Оценить, оплакать то, что не ценил. /А пока мы живы, пусть ничто не мучит, /Только бы ты счастлив и спокоен был».

А. Р. Замечательные стихи написаны Н.В. в блокадном Ленинграде. Почему она приняла решение остаться в осажденном городе?

М. Т. Было что-то, что можно назвать гордостью, нежеланием покоряться никакому насилию, и это выразилось в таком парадоксальном, самоубийственном решении. Тем оно ценнее. «Я не покину город мой, /Венчанный трауром и славой…» И «Утешусь гордою мечтою /За этот город умирать…» Любопытно, что город в блокаде прославили не поэты, а поэтессы – Берггольц, Ахматова, Инбер, Крандиевская. Однако Берггольц и Ахматова ненавидели советскую власть, Крандиевской на власть было наплевать, а о любви вообще нечего говорить.

Власть отомстила непокорным. В 1946 году расправились с Ахматовой, заодно и Крандиевскую запретили печатать, разобрали набор уже подготовленной ее книги. Берггольц спилась, реверансы власти ее не размягчили. Ныне цикл блокадных стихов Н.В. удивляет оптимизмом и отсутствием пафоса, такое присуще только внутренне свободному человеку, он остается самим собой в любых нечеловеческих условиях, и это дает ему силы выжить.

Цензурное око не дремало еще сорок лет. Даже в издании 1985 года были запрещены ее строки, посвященные смерти Цветаевой: «И все та же российская сжала петля /Сладкозвучной поэзии горло…»

А. Р. О чем писала Н.В. в послевоенное время?

М. Т.  В последние годы жизни в ней крепло, хотя и никогда не исчезало, философское отношение к жизни и смерти. Смерть – это не конец, жизнь переходит к следующим поколениям: так звучит ее эпитафия самой себе, выбитая на могильной плите. Много стихов Н.В. обращено к детям и внукам. Единственные стихи, где звучит непоправимая грусть, посвящены моему брату-близнецу Алеше, умершему в младенчестве («Упадут перегородочки…»). Нас назвали в честь дедов – Михаил и Алексей. Он умер от голода: врожденное сужение пищевода у новорожденных тогда не умели оперировать. В чем роковой смысл, что именно его назвали Алешей?

Даже наступившая слепота не останавливала ее – она продолжала сочинять, не видя текста. Ее стихи, посвященные одной из младших внучек, Шурочке, лица которой она не может разглядеть, пронизаны ощущением сожаления, но все же и счастья.

Жизнь Н.В. подтверждает слова, сказанные ею в одном из ранних стихотворений: «И есть ли что мудрее, люди, /Так, молча, пронести в тиши /На приговор последних судей /Неискаженный лик души».

А. Р. К сожалению, не так просто найти книги Н. Крандиевской-Толстой. В библиотеке Русского центра Сан-Франциско есть только небольшой сборник «Дорога», изданный в 1985 году в Москве. В библиотеке Стэнфордского университета ситуация несколько лучше: там, наряду с изданиями 70–80-х годов, есть даже первый сборник «Стихотворения», изданный в 1913 году в Москве. Можно ли надеяться, что в ближайшие годы сборники стихов и воспоминаний появятся на полках книжных магазинов? Что делается в направлении будущих изданий?

М. Т. Сестра Татьяна готовит полное собрание стихов и прозы бабушки, а также воспоминания ее матери, Анастасии Романовны, которая жила в Царском Селе вместе с Толстыми до конца 30-х годов, и большая часть ее архива сохранилась.

А. Р. Спасибо, Михаил Никитич, за интересный и содержательный рассказ.

 

Избранные стихи
Н.В. Крандиевской-Толстой

 

Из раннего сборника «Стихотворения»                                                                   

 

***

Ах, мир огромен в сумерках весной!

И жизнь в томлении к нам ласкова иначе…

Не ждать ли сердцу сладостной удачи,

Желанной встречи, прихоти шальной?

 

Как лица встречные бледнит и красит газ!

Не узнаю свое за зеркалом витрины…

Быть может, рядом, тут, проходишь ты сейчас,

Мне предназначенный, среди людей – единый!

1915 г.

***

Мороз оледенил дорогу.

Ты мне сказал: «Не упади»,

И шел, заботливый и строгий,

Держа мой локоть у груди.

Собаки лаяли за речкой,

И над деревней стыл дымок,

Растянут в синее колечко,

Со мною в ногу ты не мог

Попасть, и мы смеялись оба.

Остановились, обнялись…

И буду помнить я до гроба,

Как два дыханья поднялись,

Свились, и на морозе ровно

Теплело облачко двух душ.

И я подумала любовно:

«И там мы вместе, милый муж!»

1918 г.

 

Из цикла «Разлука», 1935–1938

 

Люби другую, с ней дели

Труды высокие и чувства,

Ее тщеславье утоли

Великолепием искусства.

 

Пускай избранница несет

Почетный груз твоих забот:

И суеты столпотворенье,

И праздников водоворот,

И отдых твой, и вдохновенье –

Пусть все своим она зовет.

 

Но если ночью иль во сне

Взалкает память обо мне

Предосудительно и больно,

И, сиротеющим плечом

Ища плечо мое, невольно

Ты вздрогнешь, – милый, мне довольно,

Я не жалею ни о чем!

 

***

Так тебе спокойно, так тебе не трудно,

Если издалека я тебя люблю.

В доме твоем шумно, в жизни – многолюдно,

В этой жизни нежность чем я утолю?

 

Отшумели шумы, отгорели зори,

День трудов окончен. Ты устал, мой друг?

С кем ты коротаешь в тихом разговоре

За вечерней трубкой медленный досуг?

 

Долго ночь колдует в одинокой спальне,

Записная книжка на ночном столе…

Облик равнодушный льдинкою печальной

За окошком звездным светится во мгле.

 

Милый, бедный, глупый! Только смерть научит

Оценить, оплакать то, что не ценил.

А пока мы живы, пусть ничто не мучит,

Только бы ты счастлив и спокоен был.

 

***

Нет, это было преступленьем,

Так целым миром пренебречь

Для одного тебя, чтоб тенью

У ног твоих покорно лечь.

 

Она осуждена жестоко,

Уединенная любовь,

Перегоревшая до срока,

Она не возродится вновь.

 

Глаза, распахнутые болью,

Глядят на мир, как в первый раз,

Дивясь простору и раздолью,

И свету, греющему нас.

 

А мир цветет, как первозданный,

В скрещенье радуги и бурь,

И льет потоками на раны

И свет, и воздух, и лазурь.

 

***

Памяти внука Алеши

Упадут перегородочки,

Свет забрезжится впотьмах.

Уплывет он в узкой лодочке

С медным крестиком в руках.

 

Будет все как полагается, –

Здесь, на холмике сыром,

Может, кто-то разрыдается,

Кто-то вспомнит о былом.

 

И вернутся все трамваями

В мир привычной суеты.

Так умерших забываем мы.

Так его забудешь ты?

 

«В осаде», 1941–1943

 

 

На улице

 

***

На салазках, кокон пряменький

Спеленав, везет

Мать заплаканная, в валенках,

А метель метет.

 

Старушонка лезет в очередь,

Охает, крестясь:

«У моей вот тоже дочери

Схоронен вчерась.

 

Бог прибрал, и слава Господу:

Легше им и нам.

Я сама-то скоро с ног спаду

С этих со ста грамм».

 

Труден путь, далек до кладбища,

Как с могилой быть?

Довезти сама смогла б еще –

Сможет ли зарыть?

 

А не сможет – сложат в братскую,

Сложат, как дрова,

В трудовую, ленинградскую,

Закопав едва.

И спешат по снегу валенки –

Стало уж темнеть.

Схоронить трудней, мой маленький,

Легче умереть.

………………………………..

Идут по улице дружинницы

В противогазах, и у хобота

У каждой, как у именинницы,

Сирени веточка приколота.

 

Весна. Война. Все согласовано.

И нет ни в чем противоречия.

А я стою, гляжу взволнованно

На облики нечеловечии.

 

……………………………………….

Вдоль проспекта, по сухой канавке,

Ни к селу, ни к городу цветы.

Рядом с богородицыной травкой

Огоньки куриной слепоты.

 

Понимаю, что июль в разгаре

И что полдень жатвы недалек,

Если даже здесь, на тротуаре,

Каблуком придавлен василек.

 

Понимаю, что в блокаде лето,

И, как чудо, здесь, на мостовой,

Каменноостровского букета

Я вдыхаю запах полевой.

 

Лето 1942

 

«Вечерний Свет», 1958–1961

 

***

Будет все, как и раньше было,

В день, когда я умру.

Ни один трамвай не изменит маршрута.

В вузах ни один не отменят зачет,

Будет время течь, как обычно течет.

Будут сыны трудиться, а внуки – учиться,

И, быть может, у внучки правнук родится.

 

На неделе пасхальной

Яйцо поминальное

К изголовью положат с доверием,

А может быть, сочтут суеверием

И ничего не положат.

Попусту не потревожат.

 

Прохожий остановится, читая:

«Крандиевская-Толстая».

Это кто такая?

Старинного, должно быть, режима…

На крест покосится и пройдет себе мимо.

 

1958. Больница Эрисмана

 

Внучке Шурочке

 

Черт лица твоего не вижу,

Слышу голос любимый твой.

Подойди ко мне, стань поближе,

Дай коснуться тебя рукой.

 

От волос твоих – запах теплый.

Чтоб тебя разглядеть как-нибудь,

Протираю очков своих стекла…

Надоела в глазах эта муть!

 

Говоришь: «Не хочу уходить».

И к плечу прислонилась невольно.

Разве этого мне не довольно,

Чтобы все же счастливою быть?

 

1958. Репино

 

 

 Эпитафия

 

Уходят люди, и приходят люди.

Три вечных слова: БЫЛО, ЕСТЬ и БУДЕТ,

Не замыкая, повторяют круг.

 

Венок любви и радости, и муки

Подхватят снова молодые руки,

Когда его мы выроним из рук.

 

Да будет он, и легкий, и цветущий,

Для новой жизни, нам вослед идущей,

Благоухать всей прелестью земной,

 

Как нам благоухал! Не бойтесь повторенья:

И смерти таинство, и таинство рожденья

Благословенны вечной новизной.

 

1954

Интервью с Михаилом Толстым
ведет Алла Ранская