Ослепительный миг

Часть 3. ТРАВА

“У тебя остались телефоны московских родственников? Давай попробуем позвонить?” И через неделю емайл начинает пухнуть от приложений: раздел за разделом, десятилетие за десятилетием разворачивались и свтились перед глазами страницы, исписанные знакомым почерком. Простенькие школьные тетради…

И вот тогда – исподволь, потихонечку – строчки на экране начали цеплять и тянуть из памяти далёкие, отрывочные мамины рассказы, которые вдруг сами собой хронологически выстроились, обрели последовательность и глубину, будто нанизавшись на эту суровую нить. А казалось, что она оборвана навсегда.

Город Д. стоит у реки с пологими травянистыми берегами, в окружении густых, тёмных лесов и равнин.

“Это самый молодой город Белоруссии, – заливается виртуальный гид: “Он славится своими чудесными валенками, но главное – добрыми, приветливыми людьми. В городе Д. нет преступности, и многие жители даже не запирают двери.”

Там, возможно, и сегодня ещё собирают и едят дикие грибы и ягоды, а у крыльца сажают георгины и гладиолусы. В тех краях, наверное, до сих пор косят траву на сено в урочное время, а не режут каждую неделю на потеху и глупость: трава, если её не трогать, вырастает густой и высокой. Если дать ей пожить, она уже к концу июня становится выше колена, переливается серебристыми волнами, дышит и буйствует полевыми цветами, гудит пчёлами и мельтешит бабочками. Каждая травинка неудержимо тянется вверх; наливаясь соками, она нежится под солнцем, не зная, что уже следующим утром её снесёт под корень стальной косилкой.

У Ханы была старинная фамилия – дер Мацехе, или “Мори Цкени Харав”, что означало “дочь раввинов”. Имя былo исковерканo на немецкий лад, а имя её мужа, Янкеля Рабиновича – уже на славянский. Но гордое древнее имя – когда и кого сумело оно от чего-то уберечь?

Получив образование в Лейпциге, Янкель и три его брата разъехались кто куда. Мы никогда не узнаем, что завело его в ту часть Европы. Мы не узнаем, что пришлось ему повидать и пережить на своём недолгом веку и почему на него такой ужас наводил огонь.

Но известно, что однажды, возвращаясь домой, он увидел издали высокий столб дыма. “Это горит ваш город Д.” – сказал ему встречный. Там, в горящем городе, оставались Ханa и дети, и Янкель побежал изо всех сил. И бежал, пока не упал на дороге.

Но город, хоть и был весь деревянный, в тот раз не сгорел. Зато Янкель в ту же ночь умер от разрыва сердца.

Шиву в тёмном покосившемся домике сидели Хана, две маленькие дочки и 10-летний мальчишка – единственный оставшийся в семье мужчина. Это и был мой прадед Абрам-Мордух, или по-маминому “дедушка Мордух”.

Но закончилась шива, кончился и соседский чолент – а жизнь-то продолжалась: нужно было добывать пропитание. Всё их богатство составляла тощая лошадка, и Хана с сыном стали ездить по деревням, развозить товары. Понемногу пришлось ездить и одному. Как мать отпускала, не знаю, но выхода, похоже, не было. Хоть и лежал в телеге под сеном топор, но ведь он был мальчишка.

“Беда была в том, – писал дедушка, – “что папа ещё был мал и не доставал ногой засупонить хомут, и каждый раз приходилось просить кого-то”.

Между тем, у него хорошо покупали: жидёнок был расторопный, честный, цепкий памятью, а уж считал в уме лучше взрослого.

Мало-помалу стало у них вдоволь хлеба. Мордух в труде и сытости начал быстро расти и вдруг за одно лето так вытянулся и раздался в плечах, что сразу превратился в рослого и сильного парня с низким, звучным голосом. Кто растил сыновей, тот знает.

Дедушка писал: “Шли годы. Отец подрос и развил торговлю, продавал за наличный расчёт и в кредит под залог. Все с ним рассчитывались осенью после урожая. Стал комиссионно снабжать товаром лавочников, человек 30-40. В общем, дело наладилось.”

Места там были глухие, красивые – река, сосны. В городе Д. было пять синагог, взрослого населения – полторы тысячи.

“Все товары он получал из Могилёва, это 60 вёрст. Железной дороги ещё не было, всё доставлялось гужевым транспортом. Папа уже сам не ездил, всё поручал более толковому возчику, давая ему кратенькую записку, вроде накладной. Также по записке возчик получал товары. Папа пользовался кредитом. Не было случая, чтобы вексель шёл в протест.” – так писал дедушка.

Он построил большой дом, а маленький сдал в аренду. Из нищего сироты он превращался в богатого и уважаемого человека.

На много вёрст вокруг простирались леса, болота и тихие небогатые сёла, а в усадьбе Мордуха с утра до вечера кипела работа – там растили телят, овец, везли в Германию зерно, овчину и масло, а оттуда на подводах – выделанные меха на ярмарки и какие-то диковинные корма и удобрения.

Помещик Епифанов, хозяин окрестных земель, сдал в аренду участок под пивоваренный завод. Мордух начал скупать отходы – жмых и некондиционное зерно – и ставить на откорм тощий скот. Коровы отъедались так, что после отёла молоко давали необычайной густоты и жирности. Одна за другой стали строиться маслобойни – М. Вильнера, Л. Муравина, В. Любизера, З. Шифрина, И. Певзнера.

Не раз потом в oкоченелые блокадные ночи снилось дедушке это обильное, густое, исходящее сливками молоко родного дома в больших глиняных чанах, его жёлтое, сводившее с ума глянцевое масло.

У прадедушки Мордуха работали пильщики, косцы, скотники. “Где и когда он учился, я не знаю, – вспоминал дедушка, – но он прекрасно писал на идиш, по-немецки и по-русски, не говоря уже о вычислениях в уме. И вот в 1887 году в Могилёве ему сосватали невесту.” Потому что то, что выковано тысячелетиями, должно вызревать в детях и внуках, a не уходить в песок – так думали в то время.

Утончённая, прихотливая прабабушка Галит любила коляски “на резиновом ходу”, шёлковые чулки и поездки на воды: oдин из её братьев-меховщиков, купец первой гильдии, держал торговый дом в Лейпциге.

Абрама-Мордуха из города Д. она выбрала сама. И подарила ему то, о чём испокон веков мечтает человек труда – счастье сидеть во главе широкого, покрытого крахмальной скатертью стола, вокруг которого, мал-мала-меньше, сверкают детские головки.

“Когда мы приедем в Америку,” – говорила мама, осторожно складывая большую, старинного тиснения, скатерть, – “мы обязательно будем вечером собираться за столом. И будем приглашать много гостей.” Счастье семейного застолья – она ещё помнила его.

Таким было счастье Мордуха Рабиновича, добытое мозолями, потом и кровью, трудом и талантом, и оно было ему тем слаще. И было оно, его счастье, ослепительно коротко.

 

Часть 4. ГОЛОЕ МЕСТO

“История – это союз между умершими,

живыми и еще не родившимися.”

Эдмунд Бёрк.

 

Наступил 1908 год. Еврейские штетлс обычно поджигали с большого и красивого дома, а от него занимались надворные постройки и соседние дома. В тот пожар сухой ветреной ночью сгорело всё, только скот успели выпустить. И вновь оказались в маленькой избушке.

“К счастью, папа духом не пал,” – писал дедушка. Засучил рукава и начал всё отстраивать заново, на голом месте – и дом, и имущество. “Торговля постепенно наладилась и приняла прежние размеры. Стали думать о постройке дома; дом затеяли большой и строили его частями.“

Скот между тем жирел и множился, покупатели приезжали уже за сотни вёрст. Мало-помалу прокладывались дороги, росла торговля: Bосточная Европа неспешно и степенно вползала в капитализм.

Hачали собирать деньги на строительство железной дороги, создали товарищество. Потом, во время войны, эта ветка была дорогой снабжения 2-го Белорусского фронта – работает она и сегодня, только вряд ли кому интерeсно, кто и когда основал её.

Весной 1914 года – опять пожар, опять пепелище, опять начинать всё заново. Но одно дело – начинать с нуля, когда ты нищий сирота, или когда дети маленькие, и совсем другое – одним из самых уважаемых людей города, когда за тобой возвышаются плечом к плечу шестеро подросших сыновей и взрослые дочки.

“Помещица сама приехала к маме и предложила любой план на её земле. Мы выбрали план на середине базарной площади, с готовым насыпным фундаментом, и затеяли большую постройку,” – писал дедушка.

Cтроили сыновья: один занимался лесом и доставкой брёвен, другой возил с лесопильного завода доски на пол и потолок, третий следил за стройкой. “Я с рабочими, – писал дедушка, – изготавливал специальный кирпич на станке, полученном от кредитного товарищества доктора Блажевича…

Лесопромышленник Лурье отвёл нам большой участок леса… Все шли навстречу, всё давали по доступной цене на льготных условиях… За одно лето построили добротный, просторный дом, и на редкость, на удивление хороший.”

В первые годы Советской власти доктор Блажевич покончил с собой. Какая судьба постигла помещиков Епифановых, неизвестно.

А между тем сыновей Мордуха, одного за другим, лесенкой, по годам рождения, стали призывать на срочную службу. Счастье жило ещё в доме, но уже плакала Галит, когда никто не видел, проводив своих мальчиков.

Дедушка сразу попал на войну 14-го года.

Он снова и снова рассказывал про свой первый день службы – как его, сильно выделявшегося ростом и статью, трижды отбирали в гвардию, а потом, заглянув в документы, трижды возвращали в строй. И как же тоскливо и противно было ему пережить в молодости то знакомое всем нам будничное оскорбление, которое и сформировало характер сразу нескольких поколений.

Воюющая Европа – плохое место для бизнеса, и потому и могилёвские, и лейпцигские родственники без долгих раздумий собрались и сделали самое блестящее в своей жизни капиталовложение – купили билеты и уплыли в Америку.

Я, вообще говоря, давно нашла запись о них на Эллис Айленде, а совсем недавно – на фейсбуке: фамилия прабабушки Галит очень редкая. Со снимков глядят типичные лохматые калифорнийские енты, до обидного похожие на прабабушку. И, как по заказу, на одной фотографии – в обнимку с “заспанным”, а на другой – с “товарищ Парамоновой”. Короче говоря, элита, интеллектуалы. Нет, мальчики, о нас они ничего не узнают…

© Helen Brook, New York.

Елена Брук