Он так рано ушел, так мало успел…
У моих родителей было странное убеждение, что телевизор – это не детское развлечение, по-этому в детстве телевизор доставался мне мало и редко. Отыгрывалась я летом. Каждый год в конце июня я забиралась в кузов нанятого родителями левого грузовика, забитого нехит-рым нашим скарбом – одежда, белье, одеяла, подушки, продукты – устраивалась поудобнее и предвкушала прекрасное будущее, два месяца полной свободы в лесу у реки.
На даче. Только с бабушкой, без родителей. Дача была маленькой и неудобной, еда – простой и скудной, но кого это заботит в семь, десять и даже тринадцать лет.
Кроме леса, реки, друзей и свободы на даче был кинотеатр, если можно так назвать приземистый сарай из шифера с шиферной же крышей и тридцатью длинными скамейками внутри. Что за человек был директор этого заведения, где он доставал свои фильмы и почему он выбирал именно эти – загадка, неразгаданная мной до сих пор. Но был и выбирал, и многие шедевры мирового кино, начиная со «Звуков музыки» и кончая «Кабаре» я впервые увидела именно в шиферном сарае, причем большей частью в возрасте, совершенно для этого не подходящем. Строго говоря, детей туда не пускали вообще, но каждый вечер, едва кассир, он же механик, тушил свет и уходил в свою будку, через подкоп в углу под экраном в зал тараканами устремлялись дети, рассаживались на полу перед первой скамьей или на скамье, если повезло и были места. Никто нас не гонял в те простые времена, никто не воспитывал.
Именно там я впервые и увидела Смоктуновского, чей столетний юбилей недавно остался печально незамеченным. Я увидела и на всю жизнь запомнила его летом 1976 года, сидя на земле в дачном шиферном сарае. Показывали «Звезду пленительного счастья». Это был такой девочковый фильм о красивых благородных мужчинах, искавших свободы, и не менее красивых и благородных женщинах, последовавших за этими мужчинами на каторгу. Дамы в зале рыдали, у меня тоже щипало в носу, и все же было понятно, даже мне, даже тогда, что это такая красивая сказка, что на самом деле все это было не так красиво и совсем не так пленительно.
Но смутное ощущение сказочности исчезло начисто, как только на экране появился Смоктуновский. Это было воплощенное зло, тем более страшное, что не было ни рогов, ни копыт, ни погонь, ни пыток. По комнате расхаживал респектабельный пожилой мужчина, то во фраке, то в мундире, говорил мягким елейным голосом простые слова: «Голубушка, княгиня Екатерина Ивановна, потерпите». Но это было невыносимо страшно. И жуткая полубезумная старуха мать в задней комнате, и отвратительный слуга, и постоянные хлопки как зловещий сигнал к началу чего-то уже совершенно адского. Ад был тем более полным, что нам, зрителям показали то, чего переживающая этот ужас княгиня Трубецкая не знала. Не знала и верила, и надеялась, и невозможно было ей объяснить.
Я посмотрела с тех пор практически все фильмы Смоктуновского и много других хороших фильмов. И “Звезду пленительного счастья” пересматривала неоднократно. До сих пор мне трудно и страшно смотреть эту сцену. До сих пор я считаю ее одной из самых страшных сцен всего мирового кинематографа. И люблю Смоктуновского, так поздно пробившегося, так рано ушедшего, так мало успевшего.
О. Кромер
