Однажды на Госпитальной…

Да, оставались еще и такие. И даже жили в нашем дворе на улице Госпитальной. Что-то эти люди, конечно, уже путали, о чем-то не говорили, памятуя о годах, когда лучше было попридержать свою словоохотливость, а что-то и просто привирали. Эти полубайки-полумифы пересказывались соседями в разных вариациях, обрастали животрепещущими деталями, и подчас им уже верили даже те, от кого они исходили. Однако достоверность некоторых событий ни у кого не вызывала ни малейшего сомнения…

Розалия Моисеевна, или тетя Роза, как ее все здесь звали, по праву считалась во дворе старожилкой. И хоть ей уже перевалило за шестьдесят пять, она прекрасно выглядела и всегда умела себя преподнести. Ее никто ни разу не видел с ненакрашенными губами, и даже помойное ведро она выносила чуть ли не при параде.

«…И когда она успевает причепуриться?» – дивились соседки – и не напрасно. Ведь, едва заслышав колокол, в который во дворе звонил водитель мусоровоза, оповещая жильцов о своем прибытии, тетя Роза сначала спешила к зеркалу, а уж потом думала обо всем остальном. Но главное, тетя Роза не расставалась с надетыми на себя ювелирными украшениям, которых, как казалось, она никогда не снимала. Даже дома. Они были на ней летом в душную и липкую жару в аккомпанементе с линялым халатом, а зимой – с валенками на босу ногу вместо тапочек. И конечно же, весь двор знал, чем эти украшения ей так дороги.

Розалия Моисеевна родилась именно здесь, в этом самом доме, где и прожила до сегодняшнего дня с перерывом во время румынской оккупации. Появилась малютка на свет задолго до революции и помнила Молдаванку еще очень злачным райончиком. И Добу Винницкую, вдову биндюжника Меира-Вольфа, тоже не забыла. И их детей. Дворик в те времена был шумный, вернее, один из них, который располагался как бы в глубине – вторым от входа с улицы, разделенный с первым не только архитектурно, но когда-то и социально. И там, во втором дворе, по слухам, имелся вход в катакомбы, откуда в город потоком шла контрабанда. И тетя Роза еще ребенком даже видела груженые подводы, которые частенько отсюда что-то вывозили. Одним словом, обыкновенная жизнь криминального предместья Одессы – самого крупного в то время порта на черноморском побережье.

– За эти подводы знали все и имели что сказать, – своими тогдашними воспоминаниями тетя Роза делилась часто и охотно, – но чтоб хоть одно подлючее слово испачкало чей-то рот? Любой на Госпитальной мог глядеть спокойно в зенки городовому и молчать, как те бычки в рыбном ряду на Привозе.

О шильнических буднях Молдаванки она рассказывала даже с какой-то гордостью, словно сама, минуя таможню, отправляла торговцам, не брезгующим контрабандным товаром, греческие маслины с сизой поволокой на кожице, бразильский кофе с чуднЫм названием «Арабика» и консервированные сардины в банках от заграничной фирмы «Филипп и Кано». И, как заправский бутлегер, говорила про диковинный напиток малагу – шедевр из Андалусии, о котором в Одессе уже в мое время никто не знал совершенно. А вот о своем детстве тетя Роза распространяться не любила. Бедность. О чем там особо рассказывать? Отца она лишилась рано. Тот когда-то работал на заводе аэропланов Анатры, куда и привел соседского юношу Мойшу Винницкого. Потом тетя Роза изредка видела этого молодого человека, приходившего навестить свою мамашу сюда, во двор.

– Чистый франт! – тетя Роза отзывалась о Мойше только с восхищенным придыханием. – В роскошных штиблетах и в котелке от Скроцкого. Лучшего шляпного магазина в Одессе было не сыскать. А костюм! Лавандового цвета, венского покроя – и белые манжетки с алмазными запонками.

Об удивительном событии на свадьбе Розалии Моисеевны знала вся Госпитальная. Да что там Госпитальная? Вся Молдаванка! Разве что не пускали слезу умиления одесские мамки, а именно так в городе называли женщин в соку, которые пересказывали уже, наверное, в сотый раз, как новозаветную притчу, историю о сюрпризе, всколыхнувшем нежданной радостью бракосочетание тети Розы. А тот действительно стоил того, чтобы о нем говорить до самозабвения, чувствуя подкатывающий к горлу комок от безмерного восторга и душевного трепета. И о нем же стоило и слушать, как неоднократно слышанную сказку. Слушать и внимать, чуть-чуть завидуя благоволению случая, которым восемнадцатилетняя Роза была обласкана вопреки уготованному ей судьбой прозябанию в тусклом быте, пропахшем вываривающимся бельем и жареным луком.

Еврейские свадьбы на Молдаванке всегда были событием шумным и грандиозным. Их праздновали во дворах, где каждому, кто хотел присоединиться к пиршеству и поздравить молодых, всегда были рады.

Кто только не подъедал там за столами, ломившимися от фаршированной рыбы, жареных кур, прочей снеди. И это было правильно! Свадьба. Ведь не похороны же, где посторонним позорно есть со стола чужого горя. И свадьба Розы могла быть такой, веселой и многолюдной, вот только какой жених мог посвататься к ней, бедной девушке? Разве, может быть, и не совсем сирый, но так же, как и она, без копейки денег за душой. И конечно же, не только невеста шла замуж без приданого, но и у жениха не хватало средств ей на подарок, даже на самый пустяковый. Ни простенького колечка, ни махоньких сережек Роза, к ее сожалению, не имела, чтобы, нарядившись, как то подсказывает женская прихоть, отправиться под венец. Об этом грустном факте и поплакалась накануне свадьбы мамаша Розы своей соседке Добе Винницкой, а та слово в слово поведала о ее переживаниях одному из своих детей – Мойше.

О Мойше к тому времени в Одессе уже ходили слухи и кривотолки самые невероятные. И если для Розы Мойша был просто недосягаемо элегантным щеголем со двора, то для прочих он успел прославиться как Мишка Япончик. Недаром в городе его имя кого-то мучило непроходящей мигренью и вызывало изжогу с икотой при воспоминаниях о налете, совершенном безукоризненно одетым молодым бандитом с вкрадчивым голосом. Да уж, от родителя биндюжника он не унаследовал буйный нрав и предпочитал мягко, но убедительно уговаривать расстаться с деньгами тех, у кого, по его мнению, их имелось более чем предостаточно.

Записку в ювелирный магазин Пуриса, что в центре на Екатерининской, Япончик черкнул тут же, на Госпитальной. Смахнул хлебные крошки с кухонного стола и, вырвав чистый лист из папашиной приходной книги, отписался хорошо знакомому ему человеку, а вернее жертве одного из недавних своих налетов. В вежливом коротком послании он признавался в безмерном уважении к владельцу магазина и предлагал тому помочь скромным даром девушке бедной, но кроткой и целомудренной, чтобы та на собственной свадьбе не выглядела хуже других девиц в ее положении. Конверта у Добы не нашлось, и потому записка, сложенная вчетверо, была отправлена с кем-то из его спутников, обычно сопровождавших Мишку везде и всюду.

– Мамаша, послушайте сюда и не берите в голову беспокойство ваших нервов, – утешил он Добу, переживавшую за соседку. – Мосье Пурис понимает на вещи, необходимые невесте.

В тот памятный день, едва Роза с утра начала готовиться к свадебной церемонии, в их дверь постучали – негромко, но настойчиво. На пороге стоял посыльный с небольшим пакетом, перетянутым розовой лентой, открыв который девушка, смирившаяся с отсутствием украшений, чуть не лишилась чувств. В коробке того же цвета, что и лента, лежала сумочка из плетеного серебра, а в ней, как в матрешке, еще одна коробочка, поменьше, с бриллиантовыми сережками и ожерельем.

Ах, тетя Роза! Осколок еще той Одессы – удивительной по нравам ее жителей, и еще того времени, уже не повторимого сегодня. Молодая и невинная девушка, она даже не подозревала, что тот, кто позаботился  о присланных ей скромных украшениях, наверняка не забыл еврейскую пословицу: «Мужчине если и дозволено кинуть в женщину камнем, то только драгоценным»…

Виктор БЕРДНИК