“Одесский дворик”, или Что может публиковаться в русской газете

Занозой в душе сидит разговор с одним человеком… Умным и неплохим, делающим много добрых дел.
Впрочем, по порядку. В нашей газете был опубликован снимок Александра Креймера под названием “Одесский дворик”.
Что на снимке? А как раз то, что вам сразу пришло в голову при этом словосочетании: двор-колодец, клумба в центре,
кошки, слоняющиеся летним полднем по двору, веревки с бельем… Если перечислять формально, то вот, пожалуй, и все.

И спрашивает меня с недоумением и еле сдерживаемым негодованием мой собеседник: “Ну, какого черта в русской газете, издающейся в Америке, нужно публиковать снимок вонючего двора, хоть одесского, хоть московского?! Кого это здесь интересует, скажи мне! Возьмет в руки газету бизнесмен – что даст ему эта фотография? Что она даст тому, кто приехал не так давно? Чем поможет?! Сопли – и все! Дворик… Тьфу!”
Честно говоря, я была удивлена, что маленький снимок в газете вызвал такую бурю эмоций. Фотография, как и все работы Александра Креймера, очень теплая. Она прекрасно передает атмосферу. Глядя на снимок, видишь гораздо больше того, что формально изображено. Конечно, если можешь и хочешь…
Прошло несколько дней после нашего разговора, но в мыслях я к нему постоянно возвращаюсь. Что должно быть в русской газете, издающейся в Америке? Реалии американской жизни, политика, культура, быт? Конечно, да. Это аксиома. Реалии нашей прежней жизни? Имея по этому вопросу свое мнение, я все же хотела бы узнать, что думаете вы, уважаемые читатели. Напишите нам о том, что, с вашей точки зрения, имеет право публиковаться на страницах русской газеты, издающейся в США, почему вас интересуют именно эти материалы.

Дочитав до конца эти полемические заметки, подумайте и выскажите свое мнение.
Ну, а я, возвращаясь в мыслях к спору, могу (основываясь, конечно, только на своем опыте и своих ощущениях) рассказать о том, почему такой снимок в газете меня не только не раздражает – наоборот, помогает мне жить. Потому что заставляет остановиться в суматохе и кое-что вспомнить.

…Дворы бывали разные. Некоторые уничтожали тех, кто не подчинялся их законам. Были дворы-бандиты, сквозь них нельзя было пройти, не получив по шее, не подравшись с их обитателями.

Один из таких дворов, застроенных двухэтажными бараками-общежитиями, был недалеко от нашего. Были
дворы-ябеды, дворы-жадины, дворы-сплетники.
В моей жизни было много дворов, но я бы рассказала о трех, потому что именно первые три двора научили меня делиться даже новыми игрушками, не бить лежачего, не угодничать и, как я полагаю, чувствовать людей.
… Первый – двор моего детства. Село. Дом, где живут специалисты. Три этажа, два подъезда. Вода в доме, туалет на улице, зато паровое отопление. Роскошь. …Завтра воскресник.
Взрослые запаслись лопатами, саженцами, семенами. И такое было у ребят во дворе бьющее через край счастье от того, что работаешь вместе со всеми, что будет у нас детская площадка, будет двор с сиренью, цветами, красивыми скамейками.

…Были сказки и страшные истории, которые по вечерам рассказывал соседский “взрослый мальчик”, уже десятилетний.
Замирая от страха, слушала его малышня, стараясь не зареветь, не кинуться к спасительной двери.

…Первый телевизор. Соседи со всего дома приходили со своими стульями к нам в комнату, как в зрительный зал.
… Помню, скатившись с горки, разодрала себе бок и, когда
мазали зеленкой, орала так, что стены дрожали. Еле успокоили.
Спускаюсь на улицу, а сосед спрашивает: “Ты не знаешь, кто у нас в доме так кричал?” “Это не я”,- отвечаю, опустив красные от слез глаза. “Не я” – ведь плакать стыдно. “А врать?” – спрашивает внутренний голос – и я быстро прошмыгиваю мимо дяди Жоры.
…Второй – двор моего отрочества. Игры до ночи в “казаков-разбойников”, в “войну”, в прятки. Рядом завод, возле него рустые огромные цистерны из-под бензина. Однажды спрятались в них.  Как оттуда вылезли – плохо помню, но вылезли.
Готовим воскресный концерт для родителей. Тащим из дому все, что потом может стать костюмом; стихи, ширмы, “секреты”, закопанные во дворе. А рядом – “тот двор”, где общежития, где пройти не дают. И внезапная догадка: если его постоянно обходить, то потом и рядом с ним уже не пройти. А тут еще учительница дала поручение подтянуть Катю, которая живет как раз в том дворе. Такие дела. И родителям не скажешь.

…И третий двор. Не совсем типичный, потому что огромный дом в новом микрорайоне не был огорожен забором. Но двор все равно получился, примерно через несколько месяцев после заселения. Не таким единым был он, как прежние дворы, где жило по 8-10 семей, но все же это был двор, где в общем-то было понятно, кто чего стоит. И если все ребята кормили трех приблудившихся собак и их щенков, а мама Ленки Каретниковой вызвала гицелей (так на юге называют людей, отлавливающих бродячих животных), чтоб убрали собак из “неположенного места, где эти твари мешают гулять ее дочери”, то стоит ли осуждать приговор двора, объявившего бойкот Ленке и порывающегося (в лице самых горячих) перебить стекла их квартиры за тот расстрел, что был устроен во дворе по их наводке вечно пьяными гицелями.

Многое мог бы рассказать каждый из нас о своих дворах. Конечно, разное рассказать, ведь дворы-то были разные… Наверное, мне везло, потому что я, глядя на снимок А. Креймера в русской газете, издающейся в Америке, чувствую не только нежный запах меттеолы летним вечером, слышу не только шепот: “Можно, я позвоню тебе завтра утром?”, вижу не только бабу Машу со товарищи, с любопытством глядящую тебе вслед…

Нет, я знаю, что эти дворы дали мне гораздо большее: научили не бояться быть белой вороной, не иметь никаких дел c заведомо подлым человеком, с тем, кто может предать, даже если нет угрозы его безопасности или благополучию.
Я думаю, что должна быть благодарна многому, в том числе и моим дворам, потому что уже здесь, в Америке, не постеснялась сказать в лицо нечистому на руку (и на душу, если так можно было бы выразиться) человеку, предлагавшему “в обоюдных интересах сохранять на людях дружеские отношения”: “Вы непорядочны, и отношения с вами поддерживать я не стану, потому что вы делаете
подлости. Более того, я не хочу здороваться с вами.” И с удовольствием не здороваюсь. И мне непонятно, как это такому некоторые руку подают, хотя прекрасно знают ему цену и за глаза об этом говорят. Возможно, мы в разных дворах росли?

Жестко? Без полутонов? Но почему, заметьте, мягкость и полутона в основном требуются тогда, когда надо подлеца или обманщика назвать своим именем? Тогда мы становимся такими деликатными и застенчивыми, какими редко бываем с обычными людьми. Мы находим миллион оправданий себе, и с годами размывается в нашей душе граница, которая когда-то обозначала свет и тьму. Речь не о том, чтобы обличать направо и налево, ведь безгрешных людей нет.

А просто – хорошо бы помнить всю жизнь, в любом возрасте и любой стране, то первое и обостренное детское стремление к
справедливости и правде, ту чистоту, которая ни за какие блага не позволит нам улыбаться подонку и ради дела, карьеры или денег делать вид, что считаешь его порядочным человеком.

Просто помнить свое детство, прочитанные книги, споры, свой двор и, значит, жить чисто в стране, которая позволяет это делать больше, чем какая-либо другая.

…А наши дворики – рижские, ташкентские, московские, ленинградские, киевские, да не все ли равно какие – они-то и напомнят нам со страниц русской газеты, издающейся в США, о нас в том времени, когда мы слова “честь, благородство, достоинство, предательство” понимали в их буквальном значении, не зависящем от нашего материального положения или карьеры. Когда только совесть диктовала нам выбор поступка.
Наши дворы напомнят это и поддержат нас, потому что оставаться такими трудно, а быть другими…? Заглянем к себе в душу поглубже, ответ – там.

Жанна Сундеева
Фото Александра Креймера