Обзор DVD 121

Issue #760

Homicide. A film by David Mamet. 1991. The Criterion Collection. (“Убийство”. Режиссёр Дэвид Мамет).

Этот фильм начинается, как десятки других виденных вами картин: группа захвата, прикрывшись щитами, ощерившись оружием, бесшумно поднимается по обшарпаннной лестнице. Глаза сквозь прорези масок, команды, отданные без слов, руки, сжимающие пистолеты и автоматы. Наверняка всё это вы уже видели в кино. Но, глядя на экран, вы чувствуете, что э т о г о вы не видели никогда. Музыкальная геометрия внутрикадровых композиций, зафиксированных в статике, а потом развёрнутых в движении, ритм монтажа, имитирующий пульсацию крови, плоский и холодный, без полутонов, колорит. Нет-нет, вы не чувствуете себя участником происходящего – в происходящее на экране невозможно проникнуть уже хотя бы потому, что там всё сбалансировано до последнего миллиметра и ваше даже воображаемое появление в этом мире разрушит его удивительное совершенство. И всё же вы не можете оторваться от экрана, который, если задуматься, показывает вам как будто бы не саму жизнь, а квинтэссенцию жизни, формулу (музыкальную или математическую), остраняя её, как учил Виктор Шкловский, а за ним – Бертольд Брехт.

Такова эстетика фильма «Убийство», разыгранного перед нами, словно шахматная партия.
…Спецназовцы врываются в квартиру. Бандиты отстреливаются. Один из них убит. Убита также его подружка, попавшая под перекрёстный огонь. Второму бандиту, наркоторговцу Рэндольфу, ради поимки которого, собственно, и затеяна вся операция, удается бежать.
Механизм интриги запущен.

Следующая сцена. В полицейском управлении появляются мэр и его помощник. Оба они чёрные. Мэр раздосадован. «В городе говорят: полиция устроила бойню чернокожих. Убиты двое, а Рэндольф при этом сбежал? Почему его упустили?» Особенно агрессивен помощник мэра. «Если бы убивали белых, вы бы отнеслись к делу иначе», – говорит он Боби Голду. Голд пытается объясниться, помощник мэра всё больше распаляется и, уходя, бросает через плечо: «Little kike». То есть – «жидок».
За две минуты разговора Боби Голд оказывается загнанным в угол. В оппозиции “чёрные против белых полицейских” (среди которых, кстати, тоже попадаются чёрные) Голд – часть легитимной группы, часть структуры, у которой есть свои цели и задачи. В оппозиции “еврей против неевреев” Боби Голд один. Напарник Голда, Тим Сулливан, возмущён оскорблением, но его добрые намерения набить морду обидчику ничего не меняют в схеме “еврей против неевреев”.

У Голда есть идея, как добраться до улизнувшего от полицейских Рэндольфа, но неожиданно он оказывается вовлеченным в другое дело. Убита пожилая белая женщина, державшая маленький магазин в самом центре негритянского района. Боби Голд слышит, как сын убитой женщины, доктор Клайн, говорит своей дочери: “Это никогда не кончается”. “Что никогда не кончается?” – спрашивает Боби Голд. “Убийства евреев”, – отвечает, глядя ему в глаза, молодая женшина.

Сюжет разворачивается. Ещё одна попытка захватить Рэндольфа. Полицейские врываются в какое-то запущенное, с виду будто и не жилое здание. Но трущёба пуста. Лишь в дальней комнате пожилая негритянка сидит у окна. Она знает, что полицейские явились за Рэндольфом: “Вы хотите убить моего сына, ребёнка, которого я произвела на свет”.

Голду удаётся убедить женщину, что они, полицейские, стремятся арестовать Рэндольфа, и это его единственный шанс. Потому что фэбээровцы, несомненно, сразу его пристрелят. Задумана операция, в которой жещина связывается с сыном, чтобы передать ему фальшивые документы, и, когда он появляется, полицейские мирно арестовывают его. При этом мать Рэндольфа хочет иметь дело только с Голдом, и именно ему выдают в полиции фальшивый паспорт, которым женщина должна привлечь Рэндольфа. Операция назначена на пять часов утра.

Но к моменту получения этого паспорта Боби Голд уже потерял всякий интерес к делу, так далеко зашедшему именно благодаря его стараниям. Голд озабочен теперь делом, от которого он отбивался всеми силами – делом убитой в негритянском гетто владелицы магазина. Неожиданно для себя Боби Голд понимает, что у него возникло какое-то личное отношение к этому делу и что это убийство волнует его больше, чем других полицейских.

Когда Боби Голда вызывают в квартиру Клайна, жена которого слышала звук выстрела и видела человека на крыше соседнего дома, он полон скептицизма. Слышала выстрел? Да откуда они, богатеи, знают, на что похож этот звук? Но, словно специально для Боби Голда, на улице опять раздаётся выстрел. Голд сам забирается на крышу, в темноте мелькает какая-то фигура, Голд осматривает всё вокруг, но единственной его добычей оказывается клочок бумаги, на котором написано странное слово: “GROFAZ“.

Здесь, в квартине доктора Клайна, Голд становится так же свидетелем визита некоего важного господина, прибывшего в сопровождении телохранителей выразить свои соболезнования. Седовласый этот господин говорит на идише, которого Боби Голд, разумеется, не понимает, но какая-то женщина по имени Шава переводит ему. “Она была настоящим бойцом, – говорит седовласой об убитой старушке. – Она и её муж были лучшими из тех, кого мне довелось знать”.

Прямо из квартиры Клайнов Боби Голд отправляется в магазин, где было совершено убийство. Дверь опечатана, но дежурный полицейский узнаёт Голда. Он осматривает лавку, спускается в подвал и натыкается там на ящик из-под автоматов «Томпсон». В ящике Голд обнаруживает квитанцию на покупку в 1946 году двадцати единиц оружия и какой-то листок – список несомненно еврейских фамилий.
Таким образом, полицейское дело пополняется тремя документами: квитанцией, списоком и антисемитской листовкой, которую Боби Голд снимает со стены дома, в двух шагах от входа в магазинчик.
В еврейской библиотеке Голду объясняют, что “GROFAZ” – это аббревиатура четырёх немецких слов, означающих “Величайший стратег всех времён”. Так называли Гитлера. Придуманная пропагадистской машиной в самом конце войны, аббревиатура не получила широкого распространения, но была использована в листовках эсэсовских зондеркоманд, занимавшихся уничтожением евреев.

Но на просьбу Голда показать ему материалы по современным антисемитским актам, где могло бы возникнуть слово “GROFAZ”, ему отвечают, что никаких таких материалов в библиотеке нет. Однако из случайно подслушанного разговора Боби Голд узнаёт, что все эти материалы “затребовали из 212”. Изловчившись полистать бумаги на столе библиотекаря, Голд узнаёт, что речь идёт об адресе 212 Гумбольдт-стрит и отправляется туда.

Входная дверь закрыта и, кажется, даже заколочена, а когда Голд начинает стучаться в эту закрытую дверь, появляются люди с оружием. Его впускают и проводят в обширный кабинет. Всё, что Боби Голд видит вокруг, напоминает какой-то подпольный центр: кто-то чистит автомат, кто-то работает с рацией, люди собранны и по-военному дисциплинированны. В кабинете появляется тот же седовласый господин, несомненный здесь лидер.

“Я занимаюсь расследованием убийства женщины из магазина, – объясняет Голд. – Я хочу понять, что произошло. Я нашёл документы – она была связана с транспортировкой оружия”.
“Дайте мне их сюда”, – требует седовласый.
Голд протягивает ему бумажки.
“Но это копии, – морщится седовласый. – Дайте мне оригиналы”.

Голд объясняет, что оригиналы в полиции. Это вещественные доказательства. “Так заберите их из полиции”, – требует седовласый. “Я не могу. Я полицейский. Я принимал присягу”.
“Вы отвратительны мне! – говорит седовласый и командует своему окружению – Выведите его отсюда”.
Под презрительными взглядами Боби Голда выводят на улицу. Так он оказывается двойным изгоем: там, с неевреями, он жидок, здесь, с евреями – предатель.

И тут Боби Голд решает сделать выбор. Увидев перед домом машину, из которой выходит уже знакомая ему Шава, Голд бросается к ней со словами, почти мольбой: я хочу помочь! Помочь им в том, что они делают. Он хочет быть евреем, объясняет он Шаве. Всю жизнь он был чужаком. Он чувствовал себя чужаком с гоями. Чужаком среди чужих. Он хочет быть среди своих. Он завидует им, этим героям.
(Здесь мы сами должны сделать вывод, что Боби Голд понимает: оружие, купленное убитой женщиной в 1946 году, напрявлялось в обход международного эмбарго еврейским бойцам в Палестину).

У Шавы действительно есть задание: она должна пробраться в помещение типографии, где предположительно печаталась та самая листовка, которую Голд обнаружил рядом с лавкой убитой старушки. Должна пробраться и, если будет уверена, что ошибки нет, уничтожить типографию.
Голд вызывается сделать это.
Отмычкой он открывает замок. Ошибки нет. Стопками лежат свеженапечатанные листовки, вокруг – фашистская символика; Голд закладывает взрывчатку и еле успевает выскочить наружу. Дом объят пламенем.

Теперь Боби Голд наконец-то чувствует себя евреем, своим со своими. Но это продолжается недолго. Люди с Гумбольдт-стрит появляются снова и вместо того, чтобы обнять Голда, опять требуют выкрасть из полиции документы об оружии. А когда он в очередной раз объясняет, что не может этого сделать, показывают ему пару фотографий. Типография, оказывается, была под наблюдением их камеры, и на одном снимке Боби Голд открывает входную дверь типографии, на другом – выскакивает наружу, а за его спиной уже разгорается пламя. Получив эти фотографии (для размышлений) и удар поддых от тех, кого он минуту назад считал своими, Боби Голд вспоминает о полицейской операции, назначенной на пять утра. На часах – пять и две минуты. Фальшивый паспорт, приманка для Рэндольфа, у Голда в кармане.
Подбегая к дому, в котором должен был состояться арест, Боби слышит стрельбу. Он опоздал, и всё сорвалось. Он видит, как мать Рэндольфа увозят в полицейской машине, как другая машина врезается в стену и загорается, как падает раненый полицейский. Голд пробирается в здание и застаёт своего напарника Тима Сулливана смертельно раненым. Тима, которому он говорил: “Ты – словно часть мой семьи”, а Тим отвечал на это: “Я и есть твоя семья”. Тим умирает у него на руках.
“Ты застрелил моего напарника, проклятый черномазый, – кричит Боби Голд. – Я убью тебя”. Но вместо этого он сам получает две поли в живот.

В последних кадрах фильма Боби появляется в полицейском управлени, проходит, опираясь на палочку, под отчужденными взглядами товарищей. “Ты больше не работаешь в отделе убийств”, – говорит ему начальник полиции.
***
Кто же такой Боби Голд? Он не знает, как определить это для себя, а тем более – не может принять определение, навязываемое ему. Для любой группы (расовой, профессоиональной, религиозной) он – еврей и, следовательно, для неё не свой. Для евреев он тот, кто не готов отказаться от одновременной принадлежности к другой группе: Боби Голд хочет оставаться американским полицейским, а раз так, он не стопроцентно предан “еврейству”, и, следовательно, для них он не еврей.
В этой навязанной судьбой шахматной партии играй Боби Голд белыми или чёрными – выиграть невозможно.
Сконструированная Маметом ситуация наглядно иллюстрирует то, как видит себя автор, американский еврей, как видят себя многие из нас, эмигрантов – мы и американцы, и русские, и евреи одновременно.

Другой вопрос – как видят нас? И в этом смысле фильм Мамета, я бы сказал, подливает масла в огонь мифотворчества. Для риторической ли убедительности, для красоты, из мальчишеского ли задора Мамет изображает своих евреев сплочённой группой, полувоенной организацией. Что там – двойная лояльность, в которой постоянно обвиняют евреев, тут самая настоящая теневая власть, тут, как говорят в России – “еврейская закулиса”. Наверное, для киносюжета, для киношахматной партии – так удобнее и убедительнее. Но кинофильм же существует не на пустом месте, не в нейтральной среде. Любой зритель из нашего реального мира прочитает такое вполне однозначно – евреи все заодно и ставят свои еврейские интересы превыше любых других, и они, евреи, законспирированная сила.

При этом, замечает кинокритик Стюарт Клаванс, сам-то Дэвид Мамет – пламенный публицист, борец с антисемитизмом, один из тех, кто защищает Израиль от любой критики, и кто, несомненно, обрушился бы всей мощью своего таланта на любого, серьёзно рассуждающего о еврейском заговоре.
Стюарт Клаванс находит этому парадоксу объяснение: “Было бы ошибкой, – пишет он, – идентифицировать Мамета-художника с Маметом-полемистом”. То есть, хочет он сказать, у полемиста имеется точка зрения, а у художника её нету.

Здесь остаётся только развести руками. Возможно, такой аргумент имеет какой то смысл для американского критика, но для человека, воспитанного на русских культурных традициях, это объяснение звучит абсурдно.
Если говорить о кино, то американские кинотеатры действительно забиты разными киноисториями про убийства членов Верховноо суда, про президентов, отдающих команду застрелить собственную дочку (дабы не выплыла наружу некая интрижка), про голливудских продюсеров, придумывающих для телевидения целую войну, а потом за ненадобностью пристреленных. Так что маметовская еврейская конспирация вполне вписывается в этот идиотизм.

Почему подобной ахинеей морочат людям голову – я не знаю. Но в Америке никто таким фильмам не удивляются, они никого не возмущают, а если вы скажете, что это бред, прогрессивные американцы вам ответят: “Вы сомневаетесь, что там, наверху, все они жулики?” В этом я, может быть, и не сомневаюсь, но одно дело подслушать разговор в штабе противника, одно дело прижать в углу практикантку, одно дело в обход закона финансировать борцов с коммунизмом (всё это, даже последнее – скверно), а совсем другое – отдать приказ или просто допустить убийство собственной дочери.

Если, однако, спросить даже самого-самого прогрессивного, но с двумя, по крайней мере, извилинами американца, может ли он вообразить любого из десяти реальных послевоенных американских президентов отдающим приказ об убийстве дочери или даже об убийстве слепившего нужную фальшивку режиссёра, вам ответят: разумеется нет. Но, ответят вам, это же кино, это сказка, это развлечение. Люди такое смотрят. Такое продаётся.

Я не историк культуры и не знаю, как это получилось, кто и когда первым принялся такой товар продавать. Теперь он действительно продаётся в каждой лавке: в кинотеатре, на страницах бестселлеров, и не только тех, что выставлены в супермаркете, но и тех, что красуются на прилавках серьёзных магазинов. И люди начинают думать, что какая-то правда тут, наверное, есть. Не только в байках про циничных президентов, но и в баснях про еврейский заговор. А потом мы удивляемся, откуда берутся кретины, уверенные, что кругом конспирация и что американское правительство организовало или сознательно допустило 11 сентября.

Идиотизм – дело заразное и весьма удобное, если даже такой человек как Дэвид Мамет, играя в свою интеллектуальную игру, не может без него обойтись.
Для антисемитов, в том числе и для евреев-антисемитов, какая там у него эстетика и что он там хотел сказать – неважно, а важно, что сам Дэвид Мамет присоединился к тем, кто рассказывает истории о еврейском подполье.