О книге «Фотограф щелкает, и птичка вылетает»

Книгу Михаила Лемхина о Булате Окуджаве отличает от простого набора удачных фотографий одно решающее свойство: перед читателями-зрителями разворачивается повествование о жизни души, рождающей печально возвышенные мелодии.

Редчайший случай, когда внутренний мир творца раскрывается исключительно внешними средствами, которыми располагает фотохудожник. В силу вещей никто уже дальше по пути, пройденному Михаилом Лемхиным в создании зрительного образа Булата Окуджавы, пойти не сможет…

Андрей Арьев,

писатель, главный редактор журнала «Звезда»

***

Познакомился с альбомом год назад, когда вышло первое его, лос-анджелесское, издание. Познакомился и полюбил (как прежде многие и многие фотоработы автора, моего, м. п., одноклассника). Хотя в самый первый момент, взглянув на обложку, немного удивился: взятая в заглавие строка Булата «Фотограф щелкает, и птичка вылетает» была помещена на фоне ленинградского памятника Александру Сергеевичу – в сквере перед Русским музеем. Захотелось даже спросить: «Как же так, Миша? У Булата Пушкин опекушинский, а у тебя – аникушинский, у него – Москва, Тверская, а у тебя – наша площадь Искусств…» Стал листать – и встретился с незабвенным булатовским черным котом. Но шествующим, опять-таки, по питерской улочке (кажется, по одной из наших Подьяческих), а не по московской. Дальше вырисовалась набережная канала Грибоедова, Спас на Крови… Здесь было понятней – «Прощание с новогодней елкой» давало к тому прямой повод.

…Но понятней вдруг стало и совсем-совсем другое: что снимки, чередующиеся в альбоме с портретами Булата, – не иллюстрации к его стихам и песням. Что это тоже своего рода портреты – акты автопортретирования самого фотохудожника, запечатлевшие его внутренние состояния, ассоциативные движения, душевные реакции той далекой ленинградской поры, когда слова и звуки песен Окуджавы впервые входили в него, впитывались, растворялись в его личности (говорю об этом, ориентируясь и на собственный параллельный опыт).

Главная же тема нисколько этим не теснится. Наоборот, усиливается. Ведь ощущение близости к другому «я», устремленность к диалогу с ним (пусть часто иронично-скептическому, как и с самим собой), ощущение общечеловеческой родственности были едва ли не доминантными свойствами нашего поэта, его морали и его эстетики.

 Леонид ДУБШАН,

филолог, литературовед

***

Последние несколько лет Новый год для меня наступает бесспорно, только когда я достаю из почтового ящика поздравление от Михаила Лемхина. Это всегда открытка, выпущенная им самим, – одна из его фотографий. Черно-белая. На ней, как правило, какой-нибудь вид Петербурга. Я в Ленинграде родился и почти до середины жизни прожил. Этот город особенный не потому, что такой красивый, такими поэтами воспет, так уверенно и в то же время хрупко на баснословной реке распластался, а потому, что он существует независимо от тех, кто в нем живет, он вещь в себе и он живое существо. Он-то меня и поздравляет еще прежде, чем я прочту несколько слов, приписанных Лемхиным.

Лемхин таковым его снимает. Новогодний привет приходит ко мне не из Калифорнии, откуда он его шлет, а с улиц, по которым я семь лет ходил каждый день, утром и днем (скорее похожим на сумерки), в школу и из школы. А потом куда и когда угодно, в одиночку и во всех мыслимых и немыслимых компаниях, и всегда заодно с ним, с городом – у плеча, сзади, сбоку, навстречу. Обнаруживающим себя не как набор видов, а как то, что в них кроется. Как, бывает, человек хочет передать то, что ему пришло в голову, или свое впечатление от чего-то, кого-то, ходит вокруг да около, ища единственное нужное слово, без которого картина никак не фокусируется, не совпадает со своей сутью. Настоящий фотограф – тот, кто ловит это ускользающее обозначение, черту, состояние, подчиняя собственному зрению оптику, встраивая в нее зрение, связывая их воедино.

Петербург, особенно зимой, насыщен шевелением на вторых планах неясных фигур, призраков, очертаний деревьев и архитектуры – и вместе с тем томительно пуст. Снег летящий заставляет двигаться пустые площади и сады, лежащий убирает из кадра мешающие подробности, загоняет суету пространства под свои обширные плоскости и кривизны. Известная городская площадь с собором, памятником, дворцом, мостиком словно бы замещает их – их же тенями, так сказать, лишь следами их существования. Город превращается во фрагмент бездонного космоса, который он временно занимает. Врезающийся в невский лед Трубецкой бастион Петропавловской крепости на фотографии Лемхина предстает дредноутом, вернувшимся из иномирного плаванья не отождествляемой эпохи в порт приписки. Каковым, если спросить коренного петербуржца, и является – не обсуждаемо признан, от рождения.

Моя любимая лемхинская работа – фотография Малого Михайловского сада в метель. Нестрашную, домашнюю, позволяющую удальцам вроде пары на переднем плане ходить без шапки. Голые мятущиеся деревья замерзли больше людей. Левая и правая стороны сквера сходятся на многоколонности Русского музея, проглядывающей сквозь белую замутненность. Этот вид уже снимают – стоящий спиной к зрителю фотограф в нескольких шагах от пары. Ему позирует девушка, имитируя позу памятника Пушкину, высящегося на пьедестале позади нее. Там мимо памятника навстречу снегу проходит еще одна пара, совсем уже маленькая. За ней еще фигурка. Вся композиция находится в непрекращающемся движении, все объекты – идущие, стоящие – заражают им друг друга… И могу ли я не упомянуть, что мимо этого места и пролегал мой ежедневный многолетний путь из дома в школу, из школы домой? Что это я – и сад, и снег, и пешеходы, и фотограф?

Этот мой набросок – не анализ и не обзор сделанного Лемхиным. Но моя отдельная благодарность ему – за альбом, посвященный Окуджаве. Скажу, как, предполагаю, большинство рядовых зрителей: портреты выразительные, тоже вовлекающие в рассматривание. Не возьму на себя смелость отличить лучшие или худшие – такая была у оригинала внешность. Но лемхинские, не знаю уж каким образом, передают ту грань его пения, которая отличала его от всех других. Он пел так, что сдвинься голос, интонация, сила звука или даже выражение лица, наклон торса на микрон в одну сторону, получится как у всех, на микрон в другую – как у такого-то. Каждая песня была еще и тревога, продлит ли он ее так, как мог только он, до конца. Продлевал, всегда, сто песен из ста. И вот листаешь портреты – и слышишь эту единственность, булат-окуджавость.

Анатолий НАЙМАН,

поэт, эссеист

Портрет Андрея Арьева работы Михаила Лемхина, 1996 г.

Портрет Леонида Дубшана работы Михаила Лемхина, 1964 г.

Портрет Анатолия Наймана работы Михаила Лемхина, 1991 г.