Необходимое условие

Мало того, что каждый божий день сразу после обычной школы я должен был топать в музыкальную. Мало того, что я приходил домой около восьми вечера и уроки делал в треть глаза. Мало того, что я почти забыл, как делать подкат или навешивать с углового. Мало того, что я должен был каждый день разучивать этюды. Главное – я все это терпеть не мог.

Любой нормальный человек спросит: а зачем же ты это все делал? Назло кому? Никому не назло, а на то была воля моих родителей.

Скорее всего, если бы мы жили, скажем, в Бретани лет шестьсот назад. И, допустим, в своём родовом замке. И наша фамилия, скорее всего, была бы где-то Де Монфор. И в трёхлетнем возрасте мне, скорее всего, было бы присвоено звание полковника гвардии. А в пять лет я был бы обручён с трёхлетней принцессой из Андалузии. Вот тогда, может быть, в музыкальную школу меня бы не отдавали.

Но мы жили в коммуналке с шестью соседями и одной уборной (не путать с туалетом), и нашу фамилию могла произнести даже дворничиха. А это дано не всем. Например, фамилию Финкельштейн она произносила как Финики. И ее понимали даже сами Финкельштейны.

Мои родители не могли передать мне в наследство родовое поместье. Но мои родители хотели мне добра и успехов в жизни. И меня привели в музыкальную школу в возрасте шести с половиной лет. И в этом же возрасте я пошёл в обычную школу. Впервые.

По какому принципу я был отобран в скрипичный класс? Думаю, что по национальному. Если кто-то считает, что Давид и Игорь Ойстрахи, Борис и Михаил Гольдштейны, Елизавета Гилельс, Яша Хейфец и Миша Елман родом из Танзании, то он ошибается. Наша дворничиха, например, точно знает, что люди с такими фамилиями не из Танзании.

Меня приняли – и началось… Тот, кто не учился игре на скрипке, никогда этого не поймёт. Все тело находится в неестественном положении. Левая рука с вывернутым локтем и кистью. Пальцы правой руки сводит судорога, так как держать колодку смычка надо не так, как держишь швабру. Левое плечо болит, так как подвёрнуто под скрипку.

И при этом ты не сидишь, как, скажем, с арфой на облаке. А стоишь. И часами пилишь гаммы. Другого названия этому процессу быть не может. С чем сравнить? Это как повторять буквы от Л до Т два-три часа в день. Это чтобы где-то через месяц ежедневных самоистязаний произнести слово «лото». А, чуть не забыл. И при этом все делать, стоя с заломленными в страстном порыве руками.

Когда я прочитал «Осуждение Паганини» А. Виноградова, а это было через пару лет после приёма в музыкальную школу, на меня большое впечатление произвела не столько книга, сколько обложка. Демонического вида скрипач. А когда я прочитал, как его отец заставлял заниматься днями, то пару раз, так, ненароком, оставлял эту книгу, раскрытую на нужном эпизоде, на столе. Результат? Никакого!

Попытки воздействовать на эмоции своих родителей я не оставлял. Большие надежды я возлагал на рассказ «Пробуждение» И. Бабеля. То, что там описано, было мне очень близко. Результат? Не сработало.

Так что каждый день после школы я где-то часа два еще торчал в классе в группе продлённого дня. Ибо только так я мог сделать уроки. Потом шёл домой, вылавливал из борща мясо, заедал это сгущённым молоком, которое жрал (слово «ел» тут не подходит по смыслу) ложками прямо из банки, брал свой брезентовый футляр со скрипкой и топал в музшколу.

Каждый день занятия в музшколе были по специальности, потом сольфеджио, потом обязательное (так и называлось) фортепиано, потом музыкальная литература. Специальность – это скрипка. Там было несколько учителей. Поэтому, когда заходил в здание, создавалось впечатление, что пришёл на коллективные похороны.

Кто-то сказал, что звуки скрипки больше всего имитируют человеческий голос. Возможно. Но то, что играют ученики первые несколько лет, очень напоминает кадиш, переложенный на музыку. Тягучие, тянущие душу звуки, часто со скрежетом, когда смычок задевает деку скрипки… Полное ощущение, что ничего хорошего в жизни не было и, главное, уже никогда не будет.

Но в каком я был восторге, когда спустя годы услыхал «Чардаш» Витторио Монти в огненном исполнении какого-то венгерского скрипача. Это надо слышать самому. Это объяснить невозможно.

И это была скрипка? Где же все эти изматывающие душу гаммы и этюды? Вот если бы, когда меня принимали в эту школу, мне дали послушать этот «Чардаш», уверен, что моё отношение к специальности было бы совсем другим.

Но самым интересным для меня были занятия по музыкальной литературе. Я не знаю, почему это так назвали. Ведь нам не только рассказывали биографии великих. И я имею в виду не классиков марксизма. Мы, а это человек пятнадцать, знакомились с либретто разных опер, слушали начало известных произведений.

Почему только начало? А проигрывателя не было. И учительница просто играла вступление, скажем, первые десять тактов какого-либо произведения. И надо было это запоминать, так как на экзамене она играла разные кусочки, а мы, каждый в отдельности, должны были назвать, что играют.

А в конце каждого занятия был своего рода тест. Учительница играла какой-то небольшой отрывок, а мы на слух должны были записать нотами всё это. Ведь по определению у скрипача должен быть абсолютный слух.

Ну, я могу понять, почему я долго не мог ходить на бокс: пальцы закрепощаются. Но почему не мог играть в футбол? Как это связано с абсолютным слухом? Но в школе сказали, что ни в коем случае. А во дворе мне объяснили: если какую-то лажу слепишь во время игры в футбол, то получишь в ухо. А это может повлиять на абсолютный слух. Вот с этим доводом я был согласен.

А вот с обязательным фортепиано было интересно. В нашем доме, а это шесть подъездов, этого предмета роскоши не было ни у кого. Приходилось идти в школу, это та, что музыкальная, находить пустую комнату с фортепиано и учить задание, пока не придёт какой-нибудь учитель и не попросит удалиться. Но в конце года были экзамены по всем этим предметам.

Вся страна работала по шестидневной рабочей неделе. И мы не были исключением. Это я про занятия. А вот в воскресенье было нечто, что официально называлось оркестр. А неофициально – посиделки.

Нас приучали играть в куче, то есть в так называемом оркестре. Все было как взаправду: первые скрипки – это те, кто более-менее уже умеет извлекать из скрипок не только скрежет. Вторые скрипки – чуть хуже первых. И третьи скрипки – парии оркестра, пеоны. Потом была группа виолончелей. И это всё.

Само собой разумеется, я входил в группу третьих скрипок. Если первые скрипки вели мелодию вместе с виолончелями, а вторые скрипки создавали благообразный фон, то третьи скрипки слегка потявкивали, дабы не испортить общую картину. И конечно, у нас был дирижёр – один из учителей.

Понятно, что оркестр должен играть для кого-то. В качестве жертвы был выбран местный Дом офицеров. За те несколько раз, что мы там играли, я не видел в переполненном зале ни одного офицера. Одни рядовые. По оглушительным аплодисментам и крикам «бис!» мы уже тогда понимали, что даже наш оркестр лучше, чем семинар по партийно-политической работе в Вооружённых силах. Или занятия по строевой подготовке перед ужином.

В нашем репертуаре обычно было одно произведение. Исполнение его более трех раз подряд вызывало у многих из нас дрожь в конечностях. Но такие выступления были нечасто.

А вот некоторым из нас было даже доверено играть соло. То есть стоишь на сцене, как лошадь в магазине. Аккомпаниатор делает тебе знак играть, а ты забыл всё. Ну вот всё. Я был свидетелем этого.

Она стоит на сцене, держит скрипку и… ничего не играет. В зале тишина. Аккомпаниатор старается помочь и несколько раз начинает вступление. А скрипачка как замёрзла. Стоит, держит скрипку – и ни звука.

Я видел, что было с её преподавателем. Он, стоя в кулисах, в прямом смысле держался за стенку. Смотреть на него было страшно. Рядом с ним стояла мама этой девочки. Она смотрела в пол и, по-моему, молилась.

Девочка молча ушла со сцены. В зале – ни звука. Это в том же Доме офицеров.

Сложно сказать почему, но мы, совсем неспелые, никогда не обсуждали этот случай. Каждый из нас инстинктивно понимал, что эта девочка чувствовала там, на сцене, перед полным залом. Объяснить это не берусь.

Но всему хорошему приходит конец. Это я о том, что прошло всего десять лет – и я получил диплом об окончании этой музыкальной школы. Это после выпускных экзаменов. Прошло еще семь лет, прежде чем я снова взял скрипку в руки. Но очень ненадолго. И не свою.

Находясь, как обычно, в долгосрочной командировке, я узнал, что в подвале общежития, в котором я жил, репетирует местная рок-группа. Ну, это скорее был вокально-инструментальный коллектив. Но кто хочет носить такое бесполое название? Рок-группа – и не меньше! Там было все, что и должно было быть. Включая подружек музыкантов, которые сидели со скучными лицами и терпеливо ждали, когда же это всё кончится.

Я попросил разрешения присутствовать на их репетициях. Разрешили. Я молча сидел в стороне и получал удовольствие от энтузиазма. Так продолжалось где-то две недели и почти каждый вечер. Они играли три раза в неделю на танцах, и мне было позволено заходить на танцы бесплатно.

Когда их руководитель узнал, что я окончил школу по классу скрипки, он решил этим воспользоваться,

– У вас скрипка с собой? (ко мне обращались на «вы», так как почти все эти парни работали на монтажной площадке в бригаде, с которой я имел дело. По возрасту я был ненамного старше).

– Нет.

– Нет проблем. Вот нам через неделю играть на выпускном вечере медицинского техникума. И это не здесь, а в пригородном ресторане, что на главной трассе на город. Знаете?

– Да.

– Вы бы смогли с нами отыграть? Скрипка – это будет так необычно!

– Да уж. Скрипка в рок-группе. Это…

– Да у меня уже и репертуар под это есть. Скрипку, то есть электроскрипку, мы вам купим. И фирменный костюм, как у всех у нас, дадим. Ну, чего, принято?

Я думал меньше минуты. А почему бы нет? Сколько выходных дней я прошлялся по тем же самым улицам, не зная, как бы скорее дотянуть до рабочего дня! Попробую. Будет что вспомнить.

Через три дня мне вручили электроскрипку. Я скрипку не брал в руки лет семь. Вообще. А электроскрипку видел впервые. Попробовал. С одиннадцатой попытки что-то получилось вместо кваканья. Подружки музыкантов выразили фальшивый неприкрытый восторг.

Некоторые проблемы возникли с костюмом для выступлений. В основном с брюками. Их надо было укоротить где-то на метр. Девочки проявили неожиданную инициативу и с большим удовольствием сняли с меня мерку. Через два часа мне постучали в комнату, где я жил, и внесли костюм на вешалке. Так как гардеробной у меня не было, то я попросил двух девчонок, которые доставили продукт, просто отвернуться. Что они, хихикая, и сделали. Все было подогнано здорово.

А еще через пару дней я стоял с этой группой на сцене в придорожном ресторане. Перед нами была толпа выпускниц медицинского техникума. И они танцевали под нашу музыку, в которой немного и скромно участвовал я.

И когда спустя четыре месяца я узнал, что меня перебрасывают на другой объект, то вся группа собралась в этом подвале, и мне устроили отвальную. А уже в конце бас-гитарист вручил мне фото, на котором была запечатлена вся эта рок-группа. А на обороте было написано: «Помни, чувак, ты с нами играл!»

Я не знаю никого, кому бы рок-группа подарила на память фотографию с такой надписью. А это говорит о том, что правы были мои родители, отдавая меня в музшколу. Они мне хотели добра. А игра на скрипке была необходимым условием.

Alveg Spaug©2023