Настоящих буйных мало…

Share this post

Настоящих буйных мало…

Если вдруг вам придется характеризовать меня в какой-либо инстанции, можете смело писать: миролюбив и не конфликтен. Это правда. Возможен, разве что, краткий всплеск агрессивности за рулем, когда наглая, произведенная с особым цинизмом, подрезка вызывает мгновенное острое желание – догнать и убить. В остальное время я спокоен…спокоен…спокоен… Но раз, примерно, в семь лет, когда особым образом располагаются […]

Share This Article

Если вдруг вам придется характеризовать меня в какой-либо инстанции, можете смело писать: миролюбив и не конфликтен. Это правда.
Возможен, разве что, краткий всплеск агрессивности за рулем, когда наглая, произведенная с особым цинизмом, подрезка вызывает мгновенное острое желание – догнать и убить.
В остальное время я спокоен…спокоен…спокоен…
Но раз, примерно, в семь лет, когда особым образом располагаются звезды…
26 сентября 1984 года я надел на голову кассирше продуктового магазина металлическую корзинку.
Разумеется, я не способен ударить женщину. И все знаю про то, что даже цветком… Что вообще за фантазия изощренно-садистская, если представить, что это будет роза с шипами?!
А по поводу корзинки никаких рекомендаций мне не попадалось… Да и не бил я ее вовсе. Кажется…
По дороге с работы заскочил в магазин. Моя законопослушность взыграла было при виде плакатика “Товар, не отобранный в корзинку, к оплате не принимается”. А кроме того, чего сопротивляться – удобно же! Но то был час пик, и свободных корзинок на месте не оказалось. Да и нужна мне была только бутылка молока, в обнимку с которой я и отстоял очередь в кассу.
В кармане лежал билет на футбол, времени было в обрез – только забежать домой и наскоро перекусить.
– Где ваша корзинка? – услышал  малоприветливый голос.
– Не время сейчас, родная…Вишь, только молоко у меня.
– Пойдите возьмите корзинку, – злобно откликнулась кассирша. – Следующий!
– Так, быстренько взяла деньги и дала чек, – пока все еще было под контролем.
И тут она что-то крикнула… Резко и громко. Вот этого не надо было бы… В таких случаях я забываю, где мой дом, и кто я есть.
Затемнение в кадре. Видимо, все-таки пошел за корзинкой, иначе трудно объяснить следующий крупный план – затравленный испуганный взгляд кассирши сквозь прутья корзинки.
Тут и звук прорезался. Кричали разное… Запомнился высокий женский голос слева, дважды выкрикнувший: “Товарищ не знал! Товарищ приезжий!»
Почувствовал благодарность. Правда, несколько смутило (логика – наше все!) предположение о моем, якобы, приезде из прекрасного далёка, где, по красивой традиции, перед выходом из магазина на голову кассирше надевается корзинка…
Запомнилась и повышенная концентрация людей в белом вокруг. Не санитаров, как можно было бы предположить, а работников прилавка. Милицию, видимо, не вызвали, очнулся на улице, с молоком в руках…
Прошло семь лет… Уже полгода, как я жил в Израиле. На иврите что-то вякал, но не искрометно – после ночных смен на заводе, в ульпан по утрам попадал не всегда. А говорить хотелось с изысками… К тому времени я знал, что “малуах” означает “соленый”. Услышав где-то слово “мелухлах”, тут же твердо для себя решил, что это “солоноватый”. И не было на Земле силы, которая могла бы меня в этом разуверить.  Ну, логично же… Вы чо, совсем языка не чувствуете? – Вслушайтесь: малуах – соленый, мелухлах – ….грязный, как вскоре выяснилось эмпирическим путем на рынке, у молочного прилавка.

 

Рынок в Израиле
Рынок в Израиле

– А что, хабиби, – светски вступил я, – не мелухлах ли у тебя сыр?
Разговора не получилось. Хабиб неожиданно и без каких-либо на то оснований обиделся и понес совершенно не относящуюся к делу околесицу – сыр, дескать, мелухлах быть не может, а человек, мол, запросто.
“Нужно повторить, – понял я. – Меня не услышали…”
Второй ответ отличался от первого только степенью агрессивности, а третий объединил в себе предыдущие, максимально их упростив:
– Руси масриах! – заорал он (вонючий русский!)
О, это я уже знал. А главное, сразу понял, что происходит и что делать дальше. Схватил несостоявшегося собеседника за грудки и успел наполовину вытащить его из-за прилавка (ну, чтоб сподручней было). Набежали, разняли и все разъяснили. Какое-то время (очень непродолжительное) мне было стыдно. Мы пожали друг другу руки, и следующие пару лет я покупал сыры только у него.

 

Концовка следующей семилетки ознаменовалась моей командировкой в Америку. Надо сказать, что я совершенно не умею перемещаться в пространстве. Разве что за рулем – могу ездить на любые расстояния и абсолютно при этом не устаю. Но поезда и самолеты… Это вычеркнутое из жизни время. Не могу ни спать, ни читать, только тупо ждать. И если в поезде хотя бы можно выйти в тамбур покурить, то самолет… Обратный полет выдался очень тяжелым. Перелет из Атланты в Нью-Йорк  – это уже часов шесть некурения, а аэропорт Ньюарк – огромный город, где хоть три года скачи, ни до какой улицы не добежишь. Ну, и восемь часов до Тель-Авива…
Это был огромный “Боинг” с тремя рядами – 2, 3 и 2 – кресел. Мое место было в среднем ряду у левого прохода. Соседушками оказались две американские старушки – сухонькие, с ротиками, как куриные гузочки. Они мне сразу не понравились… Я им  – тоже, но не сразу, а как только достал и выпил две 50-грамовые бутылочки “Мартеля”, захваченные из дьюти-фри с целью скорейшего отключения.
Старушки повели себя безобразно – они горестно вздыхали, заламывали руки и закатывали глаза…
Я хорошо отношусь к Америке. Я ее люблю. Но эти две представительницы великой державы всколыхнули в памяти все советские штампы.
– Янки, – сказал я им на чистом английском, – гоу хоум.
Попутчицы вздрогнули и вжались в кресла, озабоченные, по-видимому, перспективой осуществления напутствия непосредственно с борта самолета.
Мерно гудели двигатели. Сон не шел…
Я попросил стюарда принести дринк. Коньяком не поили, принес виски.
Одуванчики возобновили свою гнусную деятельность по дискредитации меня в глазах друг друга.
– Здоровье доктора Хайдера ухудшилось, – сообщил я соседке, вспомнив городского сумашедшего в вязаной шапочке, с которого каждый день начиналась программа “Время”.
Соседка мгновенно, прикрыв рот ладошкой и указывая на меня локтем, поделилась информацией со спутницей. Воодушевленный успехом, я рассказал им о карандашах фабрики им. Сакко и Ванцетти, напомнил об издевательствах над свободолюбивой Анджелой Дэвис (хотел бы я знать, на что эта кудлатая сука потратила 10 копеек, которые я сдавал на нее в школе).
– А Лумумба-то! Лумумба! – воскликнул я, вызвав ужас в глазах грымз.
Подозвал стюарда, попросил два дринка… Грымзы синхронно всплеснули руками и недвусмысленно засопели в мою сторону.
– Слышишь чеканный шаг?! Это идут барбудос! – предупредил я их, перейдя на русский, потому что стихи.
Они подозвали стюарда. Дринков не заказывали. Наябедничали… Стюард прижимал руку к груди и выражал сожаление. Мне он больше ничего не приносил, несмотря на уверения, что еще один – и все, я усну, и будет тихо-тихо.
Была ночь… В салоне погасили свет, все спали. Я неприкаянно бродил по проходу… Мука мученическая…
Перед посадкой взбодрился и отстучал по подлокотникам:
– Эль пуэбло! Унидо! Хама сера венсидо!
Подружки обреченно смотрели вдаль…
Прошло много лет. Я спокоен.
Но через месяц лечу в Америку…

 

Валерий АЙЗЕНШТЕЙН
Тель-Авив, Израиль

Share This Article

Независимая журналистика – один из гарантов вашей свободы.
Поддержите независимое издание - газету «Кстати».
Чек можно прислать на Kstati по адресу 851 35th Ave., San Francisco, CA 94121 или оплатить через PayPal.
Благодарим вас.

Independent journalism protects your freedom. Support independent journalism by supporting Kstati. Checks can be sent to: 851 35th Ave., San Francisco, CA 94121.
Or, you can donate via Paypal.
Please consider clicking the button below and making a recurring donation.
Thank you.

Translate »