«Моя перестройка»

Перестройка, перестройка, перестройка. Впервые прозвучав с трибуны, это слово царапало ухо. Казалось, что его придумали для внешнего употребления, а в русский язык оно попало, будто эхо, вернувшись назад из-за границы. «Гляди, мир, у нас тут все меняется, у нас  п е р е с т р о й к а, – говорил Горбачев, повернувшись к Западу, и тут же, обращаясь к своим: – Начать нужно и углубить, вот и будет п е р е с т р о й к а». Четверть века спустя в России это слово произносят, не задумываясь, просто называя исторический период – перестройка. И если оно где-нибудь еще живо, то есть не окостенело в словаре, а обозначает некую не до конца формализованную реальность, так это на Западе.

Картина Робин Хессман «Моя перестройка» еще раз подтверждает это. Здесь речь идет и о перестройке в том примитивном смысле, который предлагали в конце восьмидесятых газетные заголовки; и о том, как изменилась жизнь людей, пятерых москвичей-однокласссников, людей, которым сегодня за сорок; и о том, что изменилось в самих этих людях, об их внутренней перестройке. Что такое для меня перестройка? Что такое перестройка во мне? По-русски это звучало бы немного показушно, формально, короче говоря, фальшиво. По-английски – поскольку мы все же говорим не о переводе слова, а об описании процесса – звучит нормально.

Речь идет о людях, детство и юность которых прошли в советское время: они были октябрятами, пионерами, комсомольцами, и впереди у них маячила нормальная советская жизнь. Как говорит одна из героинь фильма, Ольга: окончил институт, поступил на работу, получаешь 120 рублей и спокойно работаешь всю жизнь на одном месте, может быть, даже продвигаясь по службе, а потом выйдешь на пенсию и будешь на своих восьми сотках сажать картошку. А то, что нет в магазине колбасы и что ты никогда не был за границей, не так уж важно. Она, Ольга, училась в институте, вышла замуж, родила ребенка, затем с мужем разошлась, а в это время что-то происходило вокруг, называемое перестройкой, но она не очень волновалась. Потом она встретила человека (большого начальника в каком-то банке), за которого готова была выйти замуж, жила с ним «за высоким зеленым забором», но в 1996 году банкира вместе с водителем убили в Жуковке, и с тех пор приходится ей справляться с жизнью самой. Знакомый устроил ее на работу в фирму, которая сдает в аренду биллиардные столы разным увеселительным заведениям, и Ольга разъезжает по всей Москве, считает какие-то фишки, заполняет какие-то бумаги, открывает какие-то замки и голосует за Жириновского. Голосует не потому, что он ей симпатичен, а потому, что не хочет голосовать с толпой. «Можно было, конечно, проголосовать за Медведева, а потом сделать вид – ах, как я угадала!» Но она не хочет делать вид, хоть и угадала. Да и как можно было не угадать, если камера раз и другой останавливается на гигантских плакатах, развешанных по Москве: Путин с Медведевым и слоган – «Вместе мы победим».

Ольга, понятно, и раньше угадывала (как и весь советский народ), кто будет избран, когда шла голосовать за Брежнева, но тогда это ее не очень-то волновало.

Похоже, это не очень волновало и Андрея, который собирался изучать языки и международные отношения и в армии, будучи на хорошем счету, подал заявление в партию. Без партбилета, объясняет он американке Робин Хессман, нельзя было сделать карьеру. Заявление он подал, но его не приняли. Из перестраховки. А после, уже в институте, ему предлагали вступить, но тут он и сам не захотел. Наступило другое время, говорит Андрей, и можно было, ничего не опасаясь, послать их подальше.

Андрей и при советской власти знал, чего он хочет, знает и сейчас. Можно предположить, что в советские времена, сложись его карьера удачно, он стал был мидовцем или устроился бы в министерство торговли. Сегодня он владелец 17 магазинов, торгующих рубашками и галстуками французской фирмы Cafе Coton (полтораста долларов рубашка); единственный из всех героев фильма, он сменил старую свою квартиру на дорогой кондоминиум, умеренно ругает российские порядки, но, главное, российскую инертность и безразличие.

В первый раз в жизни – Андрей сам это подчеркивает – он не пошел голосовать. Голосовать за Медведева? «Понимаете, это даже не смешно!» И вообще он уверен, что люди проголосуют за кого угодно. Полуспившиеся мужики только спросят: «А водка будет?» Им ответят: «Будет, и даже немножко дешевле». Домохозяйки спросят: «А детские садики дешевые будут? А колбаса? А картошка?» Им ответят: «Все будет». И они проголосуют за кого угодно, говорит Андрей, потому что больше им ничего не нужно.

Короче, вместе мы победим!

Наивный музыкант-идеалист Руслан недоумевает: как это можно было для человека их поколения заняться бизнесом? Ехать-ехать по одному пути и вдруг, как он выражается, «сменить рельсы». Я, говорит Руслан, не понимаю, что у этих людей в башке.

Но Робин Хессман показывает нам, что Андрей никаких рельсов не менял. Он едет туда, куда и собирался. Просто теперь появилась возможность ехать дальше – перестройка.

Сам Руслан был одним из основателей популярной российской панк-группы «Наив», выступал, записывал пластинки, но когда понял, что «Наив» коммерциализируется, превращаясь в «машину шоу-бизнеса», он ушел оттуда. «Я не ругался, просто послал их на х… и ушел». «Как можно музыку играть за деньги!» – сокрушается Руслан. Теперь он дает частные уроки банджо, а также играет в метро и чувствует себя свободным.

«Изменилась только декорация, – говорит он. – Путин, Брежнев, Ельцин… Стало больше колбасы, жвачки и джинсов. А что изменилось-то?»

Изменился ли сам Руслан? Вряд ли. Он никогда не был, как все, и со своим другом Борей в школьные годы нередко попадал в переделки.

Боря тоже не был, как все. С фамилией Мейерсон трудно быть, как все, и родители объясняли ему, что он должен постоянно об этом помнить. Но он не хотел помнить. Впрочем, он ничего особенного и не делал. То придет в школу без пионерского галстука, то наденет майку с надписью «USA». Да он и сам понимал, что это хоть и было противостоянием, но на уровне детской фронды. Так же, как и дальше: да, они с Любой пошли в райком комсомола и положили на стол свои билеты. Но тогда, когда стало можно, когда уже многие так делали. «Никакого героизма, – говорит Боря, – но было приятно».

11 августа 1991 года и Боря, и Люба, и Руслан отправились защищать Белый дом. А сегодня? «Идеалы, которыми пылало сердце молодого человека в 90-е годы, они довольно сильно были профанированы, и бороться стало не за что», – так объясняет Боря.

В день выборов между Борей и Любой происходит такой разговор. Боря надевает куртку, ботинки. «Не забудь, – кричит из кухни Люба, – картошка, яйца, аспирин». Боря отправляется в магазин и объясняет Робин Хессман: «Голосовать сегодня не пойду. Не хочу я голосовать… А может быть, нам проголосовать за американского президента?» – подмигивает он камере. «Нас не спрашивают», – откликается из глубины квартиры Люба. «Так нас и здесь не спрашивают, – произносит Боря, уже не к Любе обращаясь и не к американской камере, а сам к себе. – Нас и здесь не спрашивают».

Изменился ли Боря? Перестроился ли? Изменился ли его характер, его представления о собственном месте, его позиция?

«Я не могу сказать, что я хотела быть, как все. Я  б ы л а,  как все», – говорит Люба. Она называет себя конформистом. «Боже мой, думала я, как хорошо, что я живу в Советском Союзе». Со смехом она рассказывает, как однажды по телевизору заиграли гимн и она встала по стойке смирно с пионерским салютом. Люба это помнит, но уже не понимает, что же это такое с ней было. Болезненный пароксизм патриотизма?

Люба и Боря сегодня работают вместе в одной школе, преподают историю. Мы видим, как Боря рассказывает старшеклассникам о коллективизации, о депортации сотен тысяч людей. Именно к ним, к нему и к Любе, с телеэкрана обращается Путин: «К новому учебному году наши историки и обществоведы получат новые учебные пособия для преподавателей… Что же касается каких-то проблемных страниц нашей истории, так они были в истории любого государства. Нельзя позволять, чтобы нам навязывали чувство вины. Надо помочь воспитать у наших граждан, прежде всего молодых граждан, чувство гордости за свою страну, потому что нам есть, чем гордиться».

Люба и Боря, наверное, не помнят, но в сознании тех, кто постарше, немедленно возникнет дорогой Леонид Ильич, рассказывающий с черно-белого в те поры экрана о «чус-с-све хлэбох-х-го удлетврения и с-с-сакх-хоной х-гордсти», которое, понятно, испытывает весь советский народ.

Но все же это еще не финал.

Изменилось ли что-нибудь, вслух размышляет Боря. Да, изменилось. Вот наши дети уже не поймут, как мы жили. Им этого не объяснить. «И хорошо, что не поймут, и слава Богу, что не поймут. Не знаю, что будет, но при интернете монополией на информацию обладать нельзя. А информация – это очень много».

…Первое сентября. С букетами цветов дети идут в школу. Мальчик Никита – за руку с папой Русланом. Мальчик Марк – с мамой Любой и папой Борей. Дочка бизнесмена Андрея – с папой, мамой и бабушкой. Школа, где преподают Боря и Люба, начинает свой 131-й учебный год. По существу, вся перестройка сводится к одному вопросу: кем вырастут эти дети? Похожими на родителей? Другими?

***

В этом фильме много говорят, но он состоит не только из слов. Робин Хессман дополняет – и даже нередко заменяет – слова фрагментами из домашних любительских фильмов, официальной кинохроники и кинопропаганды 70–80–90-х годов. Плюс изобретательно смонтированным звуковым рядом: от советских задорных – так называемых детских – песенок до Бориса Гребенщикова.

Картина Робин Хессман с успехом прошла по фестивальным экранам и сейчас выходит в прокат. Мне трудно судить о том, как будет воспринимать эту картину американская аудитория. Но бывшего советского человека она погружает в знакомый – мгновенно узнаваемый – мир. Мир, увиденный, да, разумеется, иностранкой, но иностранкой, которая внимательно смотрит и очень хочет понять.

Документальный фильм Робин Хессман «Моя перестройка» будет демонстрироваться в кинотеатре BALBOA с 29 апреля (3630 Balboa Street (37^th Ave).