Мой папа

Продолжение. Начало

К осени завод вспахивал для своих работников землю под картошку. Мальчики летом приносили из леса ягоды. Мама варила варенье.

Братья мечтали о велосипеде. Ягоды и овощи носили продавать на рынок в соседний поселок Камушки. За два года накопили деньги и купили замечательный красный японский велосипед. Японский купили потому, что сделанный для малорослых японцев велосипед прекрасно подошел моим братьям-подросткам.

Через три года, после окончания седьмого класса, мой старший брат поехал в Одессу поступать в техникум. Ехал две недели, один. Все пассажиры просили парнишку принести кипяток со станций во время остановок. «Ты молодой, – говорили, – сбегай кипяточку принеси, давай-ка». И «молодой» бегал… «Очень боялся от поезда отстать, – рассказывал брат, – отказаться неудобно было».

Голодный… Приехал в Одессу, к матери и сестрам отца, блестяще сдал экзамены и поступил в техникум…

В мае 1950 года отца переводят на работу в главную бухгалтерию на должность старшего бухгалтера-ревизора. Для бесправного зека, «лагерной пыли» – неплохая карьера.

О другой жизни, другой – любимой – профессии папа не мечтает. Уже то, что он жив, что вся семья вместе с ним, – чудо. Он был практически счастлив…

Но его мучают сильные головные боли, постоянный кашель, приступы удушья. К тому же папа очень много курит, не менее трех пачек папирос в день. Курит крепкий «Беломор-канал».

Отказаться от курения папа не может. Врачи в частных беседах говорят маме: «Увозите мужа. Ему надо менять климат. Здесь он долго не проживет. Как можно скорее уезжайте с Дальнего Востока».

Однако официального заключения о необходимости смены климата врачи не дают. Причина – люди боятся. Самовольно папа уехать не может. Поймают – и тогда уже он будет в лагере до конца жизни.

После длительных и утомительных походов по врачам ему наконец-то назначают обследование, дают медицинское заключение: «По состоянию здоровья вынужден переменить климатические условия». Этот документ дает право на получение железнодорожного билета вне очереди. Видимо, папа был совсем плох – купить билет вне очереди можно только родственникам смертельно больного человека.

Наконец летом 1951 года наша семья приезжает в Крым, в Евпаторию, где живут родители мамы, ее сестра, двоюродные сестры и еще много дальних родственников…

Когда-то, когда мой папа был молодым, подающим надежды журналистом, он написал статью «Афштендик биробиджанец» («Навсегда биробиджанец»).

Но наша горячо любимая родина не захотела, чтобы он был биробиджанцем. Не нужен был нашей родине талантливый, хорошо зарабатывающий журналист, отец двоих детей. Срочно нужны были лесорубы, готовые работать бесплатно. Готовые вставать по приказу и ложиться по приказу.

Нужны были люди, которых можно было запросто «перемещать» с должности бухгалтера в разнорабочие, а потом из разнорабочего опять «перемещать» на должность бухгалтера. «Афштендик заключенные», «афштендик лагерная пыль»…

Но что-то изменилось в мире. Уже все народы поняли, что крепостное или феодальное право нерентабельно. Рабство невыгодно. Что «бесплатно» не значит «дешево».

Даже заскорузлые мозги «революционных» руководителей начинают понимать, что развращенные абсолютной властью над людьми охранники не могут заменить грамотных руководителей.

Летом 1951 года закончилась самая черная полоса в жизни моего отца. Не будет больше допросов и избиений, перекличек и обысков. Не будет высоких заборов, обнесенных колючей проволокой. Не будет охранных вышек и окриков «Стой! Стрелять буду!». Не будет вооруженных охранников с собаками.

Всего этого больше не будет.

А будет нормальная жизнь свободного человека в свободной стране.

Или нет?

 

 Мой свободный папа

В Евпатории папа принимает грязевые ванны, ест хорошие продукты. Родители мамы стараются помочь любимому зятю. Солнце, тепло, свежий морской воздух, любовь родственников действуют на папу как волшебство.

Все было прекрасно: теплое море, любящие родственники, душевный покой. Родители решили обосноваться в бело-желтой Евпатории. Но… Папу не принимали на работу. Никем, никуда. Ни в самой Евпатории, ни в колхозах, ни в совхозах. Он готов был работать кем угодно. Конюхом, дворником, сторожем. Как только работник отдела кадров брал в руки папин паспорт, ответ был «нет».

Папа рассказывал, что один из лагерных друзей, мудрый человек, такую ситуацию, для нормального человека невообразимую, предвидел. Дал адрес своего друга. Сказал: «Передашь от меня привет. Обязательно поможет».

Мы поехали в Москву – искать этого человека.

В Москве папа повез меня кататься на метро. Мы выходили на станциях и любовались изумительной красоты мозаичными панно, скульптурами. Но самым потрясающим для меня был, конечно, эскалатор. Движущаяся лестница произвела на меня неизгладимое впечатление. Впрочем, и на папу тоже. Он умел радоваться, ему приятно было дарить подарки.

Папе объяснили, что работать он сможет только в тех местах, где работают заключенные. Все же это лучше, чем в лагере.

Мы – я, родители, мой брат Сталик (старший брат Виля учился Одессе) – поехали на строительство Волго-Донского судоходного канала. Видимо, у папы были какие-то рекомендательные письма. Его приняли на хорошую должность, дали жилье – комнату с удобствами во дворе. Отец работал бухгалтером. Все руководители были офицерами МВД.

И мы поехали по шлюзовым поселкам, строительным участкам. Менялись названия участков, организации, но это был все тот же коллектив. Помню названия: поселок Шлюзовой № 12, Чепурники, Вытегра. Конечно, были изредка «особенности» жизни в таких местах.

В один из таких поселков меня с мамой привезли на грузовой машине поздним зимним вечером. Нас завели в бревенчатое круглое здание. Сразу закрыли тяжелую большую дверь и в специальные скобы просунули толстую доску. Доску подперли двумя бревнами. Окна тоже были закрыты изнутри специальными деревянными дверцами.

В очень большой комнате стояло много столов и стульев. На столах громоздились толстые папки с бумагами. В помещении было несколько мужчин, и среди них папа. Все были очень серьезными и все время курили.

Папа отвел нас вглубь комнаты. Мужчины сдвинули два стола, расстелили газеты, и папа сказал, чтобы мы ложились спать.

Мы с мамой легли, и нас укрыли тяжелым тулупом. Мне спать, конечно, не хотелось. Вокруг столько нового…

Через какое-то время раздался сильный стук и выкрики: «Никого не тронем! Бабу отдайте!» И опять стучали чем-то тяжелым, опять кричали мужские голоса с улицы: «Эй, бабу отдайте! Отдайте бабу, не тронем никого!»

Я забилась в руках у мамы, мне было жарко и очень хотелось спросить, что такое баба и кому нужно эту самую бабу отдать. Мама зажимала мне рот своей рукой.

…Мой брат Сталик окончил с отличием семь классов и отправил свои документы в приемную комиссию Одесского механического техникума. Через пару недель документы вернулись обратно без объяснений. Мама со мной поехала в Одессу – «добиваться справедливости». Она была опытным бойцом.

В Одессе мама зашла к директору техникума и попросила объяснить, почему ее сына-отличника не допускают к экзаменам. Директор, здоровенный сорокапятилетний дядька, спокойно ответил: «У нас в Одессе своих жидов хватает…»

Да… Брат поступил в другой техникум, станкостроительный.

Братья остались учиться в Одессе, приезжали только на каникулы. А мы, мама, папа и я, продолжали кочевать по строительным поселкам.

У нас довольно часто собирались друзья родителей. Отмечали праздники, дни рождения. Всегда в кругу семьи отмечали годовщину свадьбы родителей – 9 марта. Водка дома не водилась. Пили вино, портвейн «Три семерки», «Улыбка», кагор. Мама ставила бражку, но самогон не делали. Пели русские и украинские песни, мама обычно запевала: «Ой, цветет калина…», «Уральская рябинушка…», «Каким ты был…».

Я всего один раз в жизни видела папу пьяным. Вот как это было. Мама мыла пол. Стулья поставила на стол, чтобы не мешали. Я и брат Сталик, балуясь, на эти стулья уселись. Сверху было видно папу, который спал на кровати, отгороженной шкафом…

Папа вдруг сел, покачиваясь, попытался встать. Начал петь, упал опять на кровать. Мы с братом, толкая друг друга локтями (он старше меня на 10 лет), хихикали. Мама это увидела. Взяла мокрую половую тряпку и стала нас хлестать. Молча, не говоря ни слова.

Мы, конечно, скатились со своих стульев и кинулись вон из комнаты. И я сделала два вывода на всю жизнь. Первый: нельзя смеяться над родителями. Второй: у папы есть защитница, да еще какая.

В одном из этих поселков мы услышали о смерти Сталина. Я никогда не слышала дома разговоров о политике. Никогда не высказывалось хоть какое-то недовольство властью. У нас не было радио. Видимо, люди чего-то ждали. В тот день несколько женщин, не работавших, собрались в единственной комнате, где было радио. Была там и моя мама. Из детей были я и мальчик года на два младше меня.

Я, конечно, знала, кто такой Сталин. В моем понимании это был человек, который, почти как Ленин, хотел, чтобы все мы жили хорошо. Красивый, с усами. (Я не посещала детский сад, и мои впечатления мне никто не насаждал.)

Из громкоговорителя раздался торжественно-горестный голос Левитана: «Вчера, пятого марта, в 9 часов вечера…» Услышав имя «Сталин», я захотела немедленно уточнить, о том ли Сталине идет речь. Не мог же, в самом деле, такой человек, как Сталин, умереть?

Я подняла голову к маме и сказала: «А…» Мамина рука с такой силой сжала мое плечо, что я поняла: не нужно ни о чем спрашивать. Все-таки я была сообразительной девочкой. Женщины, их было, пожалуй, человек шесть, реагировали по-разному. Две разрыдались в голос. Другие потрясенно прижали руки к лицу. Мама моя молчала, крепко сжав губы.

Летом 1953 года мои родители сделали еще одну, последнюю попытку осесть в другом месте. Оторваться наконец от лагерей, от заключенных. Стать свободными «на общих основаниях». Мы поехали в Евпаторию, где жили родственники мамы. Но папе опять везде отказывали. В Одессе жили родственники отца: мать, два брата, две сестры. Работы для отца там также не было. Папа рассказывал, что люди были нужны, бухгалтеры тем более. У отца к тому времени был большой опыт. Но, как только кадровик брал в руки паспорт отца, ответ был отрицательным. В начале осени мы вернулись на стройку.

На этот раз это был поселок Комсомольский Куйбышевской области Ставропольского края. Папе для проживания семьи выделили одну комнату в трехкомнатной квартире.

Только осенью 1954 года папа наконец выходит из-под крыла МВД. Произошло это потому, что кризис системы принудительного труда был столь значительным, что его не могли игнорировать даже консервативные и неуступчивые советские лидеры. В итоге объекты строительства Куйбышевской, а в будущем и Сталинградской ГЭС вывели из-под ответственности МВД. Родители рассказывали, что в Орловке были знакомы с молодой женщиной, которая была осуждена на 10 лет. Деревенская девочка подрисовала усы на портрете Сталина – для красоты. Ей было 17 лет.

Я, конечно же, была папина дочка. Папа меня купал до 10 лет, гулял со мной, беседуя о литературе. Он рассказывал мне, что не обязательно помнить название книги. Гораздо важнее запомнить имя писателя. Часто он просил меня пересказать вкратце содержание книги или фильма. Я с радостью начинала рассказывать, забегая вперед перед папой, красочно жестикулируя и гримасничая.

Папа внимательно все это выслушивал, затем говорил: «Теперь расскажи еще раз, но только словами и спокойно». Он открыл для меня С. Маршака: «Вот портфель, пальто и шляпа, день сегодня выходной…» На всю жизнь запомнила. Ну и, конечно, Шолом Алейхем. Если бы не папа, я бы просто не смогла читать этого автора. Слишком далеко это было от меня…

Но из уст папы мальчик Мотл выбегал живым, слегка хулиганистым мальчишкой. В картузе, пиджачке, коротких штанишках, черноглазый… Папа читал нам Шолом Алейхема вслух, вечерами. Причем читал великолепно. Он вообще был хорошим рассказчиком.

Однажды к нам пришел милиционер.

Настоящий михалковский Дядя Степа – высокий, широкоплечий, ясноликий. Темно-синяя шинель перетянута широким ремнем, сапоги начищены, на боку пистолетная кобура…

Комната наша была совсем маленькая, и я в основном играла под столом. Я не видела в этом ничего унизительного. Наоборот, там мне никто не мешал.

Милиционер прошел к столу, снял фуражку и перчатки, положил их на стол. Папа стоял напротив, по другую сторону стола, руки положил на спинку стула. Они о чем-то говорили. Вернее, гость спрашивал, а папа отвечал. Я выглянула из-под стола и заметила, что у папы дрожат руки… Я поняла, что папа боится этого симпатичного милиционера. Через много лет папа рассказал, что этот сержант принес ему профсоюзный билет.

В Комсомольске мы прожили почти три года. Кстати, была песня с такими словами: «…он построил Комсомольск-на-Амуре, а теперь он строит Комсомольск на Жигулях…»

Опять нужно было решать, ехать или не ехать.

Куйбышевская ГЭС была построена. Основной коллектив поехал строить Сталинградскую гидроэлектростанцию. Папа, как всегда, ехать не хотел. Мама, как всегда, его уговорила.

Весной 1956 года мы приехали в город Волжский Сталинградской (теперь Волгоградской) области на строительство Сталинградской ГЭС. Папе выделили двухкомнатную квартиру на втором этаже трехэтажного дома. Комнаты были большие, светлые. На кухне была большая печь, как в деревенских домах. В туалете рядом с унитазом стоял фаянсовый белый умывальник. И самое главное – была ванна, очень большая. Рядом с ванной был установлен выкрашенный в синий цвет титан для подогрева воды.

В 1956 году Волжскому было всего два года (официально днем рождения города считается 22 июля 1954 года). К этому времени в городе было два кинотеатра: «Знамя» и «Энергетик». Были больница и роддом. Прекрасный, с белыми колоннами, Дворец культуры. Большой парк. Вдоль центральной аллеи парка на постаментах стояли скульптуры: девушка с веслом, рабочий, колхозница, пионер. Сейчас много шуток и усмешек по поводу таких скульптур. А мы искренне этим гордились. Там были – и до сих пор есть – декоративные овальные бассейны метров двадцать длиной: с двух сторон изо ртов бетонных рыбок бьют навстречу друг другу струи воды. Самое главное – был стадион на десять тысяч посадочных мест: с основным и запасным футбольными полями, баскетбольной и волейбольной площадками, четырьмя теннисными кортами. Было построено и само здание стадиона, в котором проходили тренировки и соревнования в зимнее время.

По периметру стадиона были высажены красавцы пирамидальные тополя. Рядом со зданием Сталинградстроя было два круглых сквера. Вдоль дорог выстраивали широкие, метров пять, газоны. По центру газонов высаживали деревья, в основном тополя, по периметру – кусты. Мы все, жители Волжского, очень гордились своим городом. Сделать город зеленым было нелегко. Я помню песчаные бури – небо делалось серо-желтым, летели сорванные с крыш куски жести. Чтобы посадить дерево, нужно было сначала снять слой бедной почвы и завезти чернозем. Регулярно поливать.

В Волжском жило около 50 тысяч человек. Через год заработал плавательный бассейн. Через несколько лет в Волжском было несколько детских спортивных школ. Там готовили пловцов, гимнастов, теннисистов. Причем тренировки, оборудование, уход за кортами и спортивными площадками для спортсменов были бесплатными.

19 ноября 1957 года мой младший старший брат был призван на службу в Советскую армию. Провожали Сталика папа и я. Будущих воинов, не менее 150 человек, и провожающих пригласили во Дворец культуры.

Папу попросили от имени родственников и родителей сказать несколько напутственных слов будущим защитникам. Почему выбор пал на папу? Не знаю… Потом мы пошли к пристани. Там призывников погрузили на катер и повезли в Сталинград, на сборный пункт. Брат стоял на корме и махал над головой шапкой. Худенький, на высокой, тонкой мальчишеской шее красиво посаженная голова…

Через много лет, гуляя по интернету, я увидела на фотографии членов литературной студии ЕАО молодого человека, худенького, тонкошеего… Он очень напомнил мне моего брата Сталика: такая же прическа, высокий лоб. Фото сделано 17 мая 1937 года, Сталику тогда было 4 месяца и девять дней.

Волжский строили, конечно, заключенные. Изначально планировался небольшой городок для работников Сталинградской (Волгоградской) ГЭС. Но была в этом городе особенность – он строился без окраин. Не было бараков. Жители Волжского считали, что это заслуга начальника Сталинградгидростроя Ф.Г. Логинова.

Очень большое влияние оказывал на волжан Сталинград. В Сталинграде были драмтеатр, театр музыкальной комедии, планетарий. Несколько институтов. Мой старший брат Виля после службы в армии поступил в Сталинградский механический институт, на вечернее отделение. Три раза в неделю ходил на занятия по канатной дороге через Волгу.

Весной 1958 года в Сталинграде появилось телевидение.

Осенью 1958 года произошло еще одно великое событие – перекрытие Волги и затопление котлованов гидроэлектростанции.

Примерно за месяц до этого отец повел меня на плотину. Мы смотрели вниз, папа обнимал меня за плечи. «Запомни, Фирка, этот исторический момент, – сказал он. – Ты смотришь на дно будущего моря. Пройдет совсем немного времени, и уже никто в мире этого не увидит».

Глубоко внизу огромная площадь была заполнена механизмами, строительными материалами, контейнерами. Даже я, ребенок, понимала, что вывезти все это добро будет непросто. Но папа пояснил, что если ГЭС начнет работать хотя бы на несколько недель раньше, то все окупится.

Через три года, в 1961 году, ГЭС была принята госкомиссией. Для жителей города это был настоящий праздник. В город приезжал Н.С. Хрущев. Специально к его приезду за одну ночь была построена дорога, по которой можно было проехать от плотины до стадиона. «Дорога Хрущева» оказалась очень качественной, и волжане пользуются ею до сих пор. Но все это было потом…

Так мы жили. Весной сажали картошку, осенью закупали арбузы. Мои братья, отслужив в армии, вернулись домой, работали. Мой старший брат Виля вступил в коммунистическую партию. Отец очень этим гордился. Я окончила семь классов, успешно сдала вступительные экзамены и поступила в Волжский политехнический техникум на специальность «техник-механик по ремонту и эксплуатации дорожно-строительных машин».

…Дождливым осенним вечером я на кухне за столом читала книгу. Папа воспитал во мне очень трепетное отношение к книгам. Любая принесенная в дом книжка немедленно заворачивалась в газету – папа научил меня это делать очень аккуратно. Нельзя было заворачивать страницы, класть раскрытую книгу «рубашкой» вверх.

Сзади подошел папа, заглянул через мое плечо.

– Читаешь, Фирка? Я хочу поговорить с тобой.

Ну что же… Я заложила страницу закладкой, закрыла книгу и повернулась к отцу. Он был одет по-домашнему – в пижамные брюки, голубую майку, пижамная куртка расстегнута. Стоял в дверном проеме, ухватившись за дверную раму. Отчего-то нервничал.

– Я хотел спросить… Ты ведь слушаешь радио, читаешь газеты. Наверняка слышала про Двадцатый съезд партии. Там говорили, что многих людей несправедливо арестовывали, сажали в тюрьму. Что ты об этом думаешь?

– Я не верю, этого не могло быть.

– Не веришь… Почему?

– Ты, папа, сам подумай. Мы все-таки в Советском Союзе живем, а не в какой-нибудь там… Это невозможно.

– Но ведь бывают ошибки.

– Ошибки бывают, конечно. Но ведь они говорят о тысячах людей. И что же, много ошибок никто не заметил?

– Всякое бывает. Может быть много ошибок…

– Все равно что-то было. Не могут человека просто так, ни за что в тюрьму посадить.

– Но люди говорят об этом, много людей…

– И что? Вот как ты себе это представляешь: ты идешь по улице, ничего плохого не делаешь, а тебе говорят «ты арестован» и в тюрьму сажают? Так, что ли?

– Да, так… Меня так арестовали.

– ТЕБЯ? Как это… За что?

– Ни за что.

– И ты, папа, был в тюрьме? В настоящей тюрьме?

– Да…

– Как это произошло?

– Я стоял в очереди в буфете. Хотел купить шоколадку «Золотой ярлык». Сталик был маленький, у него было расстройство желудка, а шоколад крепит желудок. Ко мне подошли двое, сказали: «Пройдемте с нами». Я сразу понял, кто они. Я же был журналистом, мы все друг друга знали. И я пошел…

– Ну хорошо, может быть… И сколько ты был в тюрьме?

– Восемь лет.

– Восемь лет… Это же очень много! Это больше половины моей жизни…

Всю жизнь помню я этот вечер, этот миг. Как будто яркая вспышка все осветила. Черное окно с белыми шторками, плита, чайник, белая раковина и медный краник над ней. Папа стоял очень беззащитный, седеющая прядь волос красивой волной упала на высокий лоб… Ярко-голубые, слегка навыкате глаза смотрели поверх очков. Полные губы подрагивали.

– Но папа, нельзя молчать… это неправильно, незаконно… Ты же такой умный, папа. Почему ты молчал? На суде, ты должен был сказать все на суде. Потребовать справедливости. Почему молчал адвокат, твой защитник?

– Суда не было.

– Так не бывает, это двадцатый век. Как же можно на восемь лет в тюрьму человека посадить без суда? На каком основании?

– Я был осужден заочно.

Так я узнала главную тайну нашей семьи.

Папа и тюрьма – это, как говорится, две вещи несовместные. Воры, убийцы, мошенники – и папа, от которого я ни разу в жизни не слышала грубого, нелитературного слова. Нары, параша, колючая проволока – и папа, который не выходил из дома в нечищеной обуви, без стрелки на брюках, без наглаженного носового платка.

«Восемь лет, – думала я, – это же очень долго. И никакого следа, ни слова, ни одного жеста не принес папа в семью. Как такое возможно?»

Теперь многие поступки отца я увидела как бы в другом свете.

Эсфирь КАРДОНСКАЯ

Окончание