Мой папа

Продолжение. Начало

Однако в Евпатории билет на поезд продать отказались. Пояснили: «Вы два года живете в Крыму. Вы уже не являетесь жителем Дальнего Востока».

Маня едет в Одессу, к родственникам мужа. В Одессе ей билет продали, но только до Биробиджана, до бывшего места проживания. Из Биробиджана поехала в Комсомольск-на-Амуре, в Главное управление Дальлага. Мане разрешили свидание с мужем на два часа.

Дальше… В это невозможно поверить! Но папа с мамой наперебой рассказывали (редкий случай, они не любили рассказывать про тюрьму и лагерь): получив разрешение на свидание на два часа, мама пробыла там три дня.

– Но как такое возможно? Тем более мужской лагерь.

– Вот так, – отвечала мама. – Пряталась под нарами.

Мама привезла, конечно, еду. Самое ценное – два больших куска сала. Папа один есть не стал. Все честно разделил со своими. Один кусок сала спрятали на потом. После маминого отъезда сало кто-то украл.

– Да мы сразу поняли кто, крутился все время около нас один.

– Воры? – сочувственно спросила я.

– Нет, не воры. Тогда уже начали сажать работников НКВД – за перегибы. Вот один такой и украл.

Я сказала:

– Так тоже нельзя. Вы так уверенно говорите об этом. Но ведь этого никто не видел.

– Да больше некому. Остальные были порядочные люди, – ответили родители.

Маня уехала с твердым решением: она должна добиться суда. В Биробиджане ей удалось взять две положительные характеристики на отца от комсомольских организаций. Мама, как и многие, думала, что Сталин ничего не знает. Вот будет суд, и тогда, на суде, все узнают правду. Святая наивность! Поехала в Хабаровск, главный город края. Пошла в прокуратуру – ей дали 24 часа на отъезд из города. Даже слушать не стали. Поехала в Москву. В дороге все время писала обращения к Сталину, отправляла с железнодорожных станций (она думала, что письма из ЕАО перехватывают враги).

В Москве пошла в главную прокуратуру, на прием к Вышинскому. Ей сказали: «По этим вопросам главный прокурор не принимает». Пошла на прием к Калинину, всенародному старосте.

Здесь она решила схитрить. В сороковом году было много беженцев из Польши, евреев. Маня выдала себя за польскую еврейку. Стояла в очереди несколько дней, ночевала на вокзалах. За день до приема попросили написать свою просьбу. Мама надеялась сказать все Калинину лично, думала, что он ничего не знает. Но в такой ситуации обмануть не решилась (к счастью). Прочитав ее заявление, ей сказали: «По такому вопросу Калинин не принимает». (Мама рассказывала, что один из секретарей, крупный мужчина в военной форме, отвел ее в пустой кабинет. Сказал: «Вы что, не понимаете, что происходит? Если вам не жалко себя, то пожалейте меня. У меня ведь тоже семья, дети. Уезжайте, уезжайте немедленно. Я дам вам литер (документ на право бесплатного проезда) на поезд, только уезжайте».)

Круг замкнулся. Жить на Дальнем Востоке, поблизости от мужа, ей запретили. Теперь она могла поехать туда только по специальнoму вызову. Единственное, что Маня смогла сделать, – оставила заявление с просьбой пeресмотреть дело. (Дело пересмотрели – через 20 лет, в 1960 году). Маня вернулась в Евпаторию.

«У меня появилась надежда. В 1939 году начали выпускать людей. Выпустили жену Добина, потом выпустили самого Добина. Я надеялась. Но… Началась война». Всю жизнь мама говорила, что, если бы не война, Фулю бы выпустили…

А что же отец? Он очень хотел жить. Было много случаев, когда жены отказывались от мужей, выходили замуж за других мужчин, вольных. Их можно было понять. Одной женщине растить детей всегда тяжело. А уж быть женой врага народа… Мужчины, мужья, их понимали. Но все-таки… Он верил: его жена, его Маня – сможет, выдержит.

Он заболел цингой. Цингой болели практически все. Плохое питание, отсутствие овощей и фруктов, тяжелый труд, постоянный стресс. Они варили отвары из молодых веточек сосны, ели, кедра. Пили эту горечь. Жевали кору деревьев. Не помогало.

Потерял почти все зубы. Однажды он показал мне, пятилетней, фокус – на моих глазах вынул изо рта зуб. Я разинув рот смотрела на длинный желтоватый зуб, лежащий на папиной ладони. Посмотрела на папу: «Тебе больно?» Папа улыбнулся: «Ни капельки не больно. Только ты так не делай, – спохватился он. – Так только взрослые дяди могут». Разумеется, я попробовала. У меня, конечно, выпадали зубы. Но выдернуть самой, когда захочу, не получалось.

Отец очень верил в свою жену. Тогда, у разбитой тарелки, под паровозный гудок, он сделал правильный выбор. Он выбрал себе в жены правильную женщину.

Но – началась война.

Почти все мужчины хотели на фронт – бить врага. Не отпускали. Да и куда их, больных, очень слабых. (Однажды один папин коллега сказал мне (по пьяни, конечно): «Рафаил не воевал, он в лагере отсиживался».)

Через 5 лет и 5 дней после ареста моему отцу, Кардонскому Рафаилу Исааковичу, сообщили, что он на основании директивы НКВД и прокурора СССР от 29.04.1942 года №185 из Нижне-Амурского ИТЛ НКВД освобожден 30 июля 1943 года. «Оставлен на работе в лагере по вольному найму». (Конечно, его «вольного» желания никто не спрашивал).

Что изменилось в жизни отца?

Во-первых, он понял, что оставлен жить здесь бессрочно, навсегда, на всю жизнь. После работы и в выходные дни он мог выйти из лагеря. Но только в пределах определенной начальством территории. Да и куда было идти?

За колючей проволокой и глубоким широким рвом, окружавшим лагерь по периметру, стояло пять домов. Там жили охранники: офицеры с семьями и солдаты срочной службы. Дальше была бескрайняя тайга.

Однако с этого дня, 30.07.1943 года, у отца начался рабочий стаж, появилась первая запись в трудовой книжке: «Нижне-Амурский ИТЛ МВД. 1943 год, 07.30. Принят на должность счетовода продстола Орловского СХОЛПа (сельскохозяйственный отдельный лагерный пункт). Приказ № 157 от 8.08.43 года». Стали платить зарплату. Правда, платили вдвое меньше, чем по-настоящему свободным людям.

Мою маму и братьев война застала в Евпатории. Крым стали бомбить с первых дней войны. В Евпатории были разрушены дома, начались пожары. Люди стали уезжать вглубь страны. Швейная фабрика, где работала мама, получила военный заказ: шить сумки для противогазов и противоипритные накидки для лошадей. Уволиться в такой ситуации было невозможно. 26 августа 1941 года Маня получила эвакуaционный лист на себя и детей – до города Туркестан на юге Казахстана, в колхоз «Коммуна».

Вот один случай об этой страшной дороге. Мне рассказал об этом мой брат Виля. «Мы пришли на вокзал, ждали поезда. Вдруг объявили воздушную тревогу. Ясно, что в первую очередь будут бомбить вокзал, железнодорожный узел. Мама схватила маленького Сталика на руки, меня за руку, и мы побежали подальше от вокзала. Самолеты сбросили бомбы, но не улетели. Они пошли низко над землей и стреляли в людей из пулеметов. Мама бросила на землю меня и Сталика и легла сверху, закрыла нас. Мы лежали и ждали… Мне было семь лет. Я все помню. Как будто это было вчера».

Конечно, всем было тяжело. Но быть во время войны женой врага народа было еще и опасно. Жены воинов получали денежное содержание мужей по аттестатам. На детей военнослужащих давали пособие. Небольшое, всего сто рублей, но все-таки…

Моя мама не могла рассказывать о муже – боялась. И не могла скрыть, где ее муж, – боялась. Надеялась только на себя. Не отказывалась ни от какой работы. Собирали хлопок. Норма – 50 кг в день. Коробочка хлопка легкая, как одуванчик. Маня собирала больше, была стахановкой, передовиком.

Потом лучших, в том числе ее, мобилизовали на работу на рудник Хантаги в Узбекистане. Добывали из руды свинец. «Мобилизация» – слово страшное. Отказаться нельзя – попадешь под трибунал. Будут судить по законам военного времени.

Мужчин забирали на фронт. Их заменяли женщины, в том числе моя мама. Возили в тачках руду. На огромных противнях калили карбид. Работала у доменной печи. Выбивала летку длинной и тяжелой штангой. Разливала жидкий свинец по формам. И все это без противогазов и респираторов.

Директор завода, Соколова Клавдия Поликарповна (моложе мамы на два года), назначает энергичную и ответственную Маню начальником смены. Она успокаивала взволнованную мою маму: «Маня, зачем вам знать химические формулы? Когда вы на работе, я спокойна. Я вижу, что вы знаете все процессы». – «Но я окончила всего семь классов… Что я знаю? У меня нет образования. Я боюсь…» – «Нечего бояться. У вас все получается».

В общем, как у Некрасова: «…в беде – не сробеет, спасет. Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет…»

Над заводом стояла густая грязно-желтая дымовая завеса. А уж что творилось в цехах завода…

Но платили по тем временам хорошо. Мама получала килограммовую продуктовую карточку на хлеб и практически на все продукты. Каждый месяц за вредность давали килограмм топленого масла. Старший сын ходил в школу с преподаванием на русском языке. Младший посещал детский сад.

Следы мужа были полностью потеряны. Заключенных постоянно переводили из одного лагеря в другой. У Мани тоже не было постоянного адреса.

Наступил 1944 год. Крым освободили, выбили оттуда фашистов. Маня Коган, конечно, хотела вернуться домой. На Дальний Восток, к мужу, ей ехать не разрешали. Но и в Евпаторию, откуда она эвакуировалась, тоже не отпускали. Вышло постановление, что если придет вызов из родного города, то руководители предприятий обязаны людей отпускать. Не должны препятствовать. У Мани никого из родственников в Евпатории не было – все бежали от немецкой армии. Умная Маня нашла выход. Она послала в Евпаторию три письма с просьбой прислать ей вызов: на адрес горисполкома, депутату горсовета, третье – «любому гражданину Евпатории». Все друзья, знавшие об этом, смеялись, не верили, что кто-то отзовется. Однако это сработало – через несколько недель Маня получила вызов в Евпаторию. Она всегда умела правильно расставить акценты.

Приехав в Евпаторию, Маня сразу занялась поисками мужа. Через несколько месяцев (в конце 1945 года) переписка возобновилась. Из писем мама узнала, что срок папиного заключения окончился в 1943 году. Что папу из лагеря не отпустят. Никогда.

Маня твердо решила поехать к мужу. Ее подросшие в меру хулиганистые сыновья сказали ей однажды: «Ты нас обманываешь! Никакого папы у нас нет».

Началась переписка с Москвой, с управлением Дальлага. Папа со своей стороны просил разрешить приезд семьи.

Они добились своего. В декабре 1945 года моя мама с братьями приехала на Дальний Восток.

«Был сильный мороз с ветром. На перроне стоял мужчина в пальто. Голова замотана башлыком. Мама поставила нас с братом перед ним и сказала: «Смотрите – вот ваш папа». Так я впервые увидел отца», – рассказывал мне мой брат Сталик.

Их погрузили в сани, закутали в тулуп, и лошадь повезла их к лагерю.

Брат рассказывал, что Амур был загроможден огромными глыбами льда. Была расчищена лишь узкая дорога для саней. Когда они переезжали через Амур, их обогнал железнодорожный состав. Сообразительные мальчики (старшему было 11 лет, младшему – 9) удивились: как может поезд ехать по льду?

Отец пояснил: амурский лед настолько крепок, что зимой прямо по льду прокладывают временную железную дорогу. И дорога эта выдерживает тяжело груженые товарные вагоны. С наступлением весны дорогу разбирают, и летом груз перевозят на паромах.

…Когда отец снял пальто и башлык, мальчики увидели невысокого очень худого человека с изможденным лицом. Он очень много курил. Для семьи папа снял угол. Просто отгородили часть комнаты простыней и поставили туда кровать. Потом им выделили комнату в бараке, с сенями и с отдельным выходом на улицу.

Мой отец был единственным человеком во всем огромном лагере, которому разрешили привезти семью.

Забор вокруг лагеря был буквально утыкан вышками. Вдоль всего забора был прорыт широкий и глубокий ров. Когда мальчишки, играя, приближались ко рву, тут же следовал окрик: «Стой! Стрелять буду!» И дети понимали: правда. Будут стрелять. Ночью все пространство вокруг забора было просто залито светом прожекторов.

Недалеко от лагеря протекала речка Орловка, шириной метров двадцать. Зимой мужчины пробивали во льду лунки и ловили рыбу. После них, пока вода не замерзла, приходили мои братья ловить корюшку. Рыба, что называется, перла дуром. Они приносили ведро и обыкновенный дуршлаг и черпали рыбу из полыньи. Это было нелегко: мороз, ледяная вода, скользкий лед… Сталику, младшему из братьев, не было десяти лет. Но нужно было кормить семью.

Стали постепенно обживаться. (От соседских мальчиков, детей охранников, братья узнали, что отец пользовался огромным уважением среди заключенных. У него даже была кличка, причем говорящая – Пахан…)

Появились первые проблемы. Отец не получал продукты на членов семьи. А его пайка на всех, конечно, не хватало. Работы для мамы не было никакой. Руководитель лагеря ей пояснил, что у них нет ни одной штатной единицы: все работы выполняют осужденные, которые работают бесплатно. При лагере было большое хозяйство. Огороды, ферма, пекарня. Семьи охранников жили в достатке, им были выделены участки под огороды. У всех были коровы, свиньи, куры, кролики. Отцу ничего иметь не разрешалось. Купить тоже практически ничего нельзя было. Никогда не унывающая Маня и тут не растерялась. Моя мама умела все: шить, вышивать, стегать одеяла, печь пироги. Она быстро подружилась с женами офицеров. И работа закипела. Протерся воротник рубашки – она умела переставить воротник другой стороной. Она могла перелицевать пальто или костюм. У кого-то из женщин обнаружилась швейная машина – Маня стала шить платья, юбки, блузки. Денег она не брала. Расплачивались с ней продуктами. Кто сколько может. Мешочек муки, два-три куриных яйца, кроличью шкурку…

И все-таки жили тяжело. Голода не было, но и сытыми они тоже не были. Летом сыновья переплывали через небольшую Орловку и ходили в лес за ягодами… Сталик, младший, плавать не умел. Старший брат, очень сильный Виля, перевозил его на своей спине. Собирали чернику, голубику, землянику, малину. Грибы не брали: родители в грибах не разбирались и боялись отравиться.

Отца постепенно повышали в должности. (Парадоксы жизни: отец не любил математику, но именно цифры кормили его всю жизнь). Иногда братья со взрослыми ходили за кедровыми шишками. Потом, дома, лущили из них орехи. Девятого октября 1946 года в лагерном медпункте родилась у моих родителей девочка. Назвали ее в честь бабушки отца – Эсфирь. Это была я…

Братья мои были недовольны: «Зачем нам девчонка?» Но папа быстро их убедил, что девочка – это очень хорошо. А им досталась совершенно необыкновенная девочка, им крупно повезло. И стали они меня звать «сестричка Фирочка».

Но девочку нужно было кормить. Чем? Когда мне было два месяца, в лагерь приехало начальство с очередной проверкой. Мама записалась на прием.

– Я спасла от Гитлера двух сыновей, – сказала она. – А чем мне кормить эту девочку? (Это она про меня.) У меня нет продуктовой карточки.

Начальство улыбнулось:

– У остальных женщин, жен офицеров, тоже нет карточек. Но они как-то живут, не жалуются.

– Но у них есть хозяйство, свиньи, коровы, куры – а это молоко, яйца, мясо.

– Так что же, у вас нет хозяйства? Как же вы живете? – удивилось начальство…

Стали давать молоко с фермы. Семья вздохнула, повеселела. На маму и на детей дали продуктовые карточки.

Но подступала новая проблема. При лагере была школа. Одна учительница, Полина Поликарповна, преподавала все предметы во всех классах. Всего было около 20 учеников – с первого по четвертый классы. Парты стояли в четыре ряда. Один ряд – первый класс, следующий ряд – второй класс и так далее. Подросшим мальчикам нужна была другая школа, хотя бы семилетка. На все просьбы отца о переводе в Комсомольск-на-Амуре отвечали отказом.

Однажды родители решились на отчаянный шаг. Во время очередной инспекции проверяющему очень понравились лагерная стенгазета, художественная самодеятельность, прочая воспитательная работа. Он встретился с активными участниками этой работы. В их числе был и мой отец. Папе отчего-то понравился этот человек. Один из руководителей Дальлага, офицер НКВД.

И вот что сделал мой отец через некоторое время после той встречи. Он надел на себя всю теплую одежду. Кроме того, ноги и туловище обернул газетами. (Газеты греют лучше шерстяных носков. Я это испытала на себе. Довелось однажды в тридцатиградусный мороз провести на улице часов пять. На ногах были валенки. Вспомнив рассказы отца, я завернула ноги в газеты поверх теплых носков. Великолепно. Мороза совсем не чувствовала). Положил за пазуху полбуханки хлеба и пошел к железной дороге. На товарном поезде доехал до Комсомольска-на-Амуре. Нашел управление Дальлага и стал ждать того офицера (родители забыли его фамилию. Помнят только, что на букву «Б»: то ли Белов, то ли Беляев).

Офицер пришел на работу. Отец перехватил его. Представился, напомнил о себе. Офицер сразу спросил отца, как он сюда приехал. Отец признался, что фактически это был побег. Рассказал о положении, в котором оказалась семья. «Он тут же, у машины, на куске оберточной бумаги химическим карандашом написал мне разрешение отлучиться из лагеря на три дня. Поставил дату, свою должность, звание, фамилию, подпись. Сказал, чтобы я возвращался домой, к семье, обещал помочь, велел ждать спокойно», – рассказывал папа.

В августе 1947 года отца переводят на работу в Комсомольск-на-Амуре. На триста тринадцатый завод. До этого в трудовой книжке писали: «Перемещен на работу…» Как будто речь шла не о человеке, а о каком-то грузе, неодушевленном предмете.

Стали мы жить в рабочем поселке, который так и назывался – Завод 313, в нескольких километрах от Комсомольска-на-Амуре. В поселке была школа-семилетка, магазины. На семью выделили одну комнату с удобствами во дворе. Рядом с домом был небольшой огород. В огороде работали мама и братья. Отец постоянно болел, он так никогда и не оправился от лагеря. Цинга, радикулит, гайморит, к которым с годами добавлялись болезни сердца, повышенное давление, ревматизм, остеохондроз и т. д., и т.п. От всех домашних работ он был полностью освобожден. Человек от природы очень честный и ответственный, папа буквально вгрызся в работу.

Во время очередной инспекции партийно-профсоюзный функционер обратил внимание на группу рабочих, рассматривавших что-то на стене цеха.

Оказалось, что недавно принятый на работу бухгалтер по собственной инициативе вывешивает ежедневно результаты выполнения плана каждого рабочего.

«А как же, – пояснили рабочие, – у нас же социалистическое соревнование. Вот мы и смотрели, кто лучше».

«Проверяющий зашел ко мне. Поздоровались, познакомились.

– У вас есть еще такие листки?

– Конечно.

Я протянул ему толстую папку с такими объявлениями. На обычных тетрадных листах.

– Так много?

– Так я каждый день пишу. Людям интересно. Они сами подходят, спрашивают. Делаю только в свободное от работы время».

В трудовой книжке папы появилась первая благодарность: «За активное участие в стенной газете и хорошую работу благодарность и грамота». Еще через некоторое время папу повысили в должности.

Семью переселили в две комнаты в трехкомнатной квартире. Выделили дополнительный участок земли под второй огород. В сарае около огорода, рядом с домом, летом жили коза Белка, поросенок Борька.

Эсфирь КАРДОНСКАЯ

Продолжение