Мой дом

Дома уже давно нет, и лишь косой темный отпечаток на глухой стене рядом стоящего большого кирпичного здания, к которому вплотную примыкал наш дом, свидетельствует о том, что здесь что-то когда-то было. Нет уже и той роскошной шелковицы, которая плодоносила все время, пока мы там жили, и по ветвистой кроне которой мы лазали с соседскими ребятами. Ничего не осталось от кирпичной двухэтажной постройки с двумя небольшими флигельками по бокам в самом центре города, в проходном дворе между одесскими улицами Свердлова и Ленина, ныне Прорезной и Богдана Хмельницкого, с адресом: улица Свердлова, 19. Наверняка как-то екнуло сердце, когда его ломали. Но я был далеко и не мог знать о происходившем. Да это и к лучшему. Незнание иногда спасает и от саморазрушения…

Не осталось и следа от моего дома на земле, но он остался в памяти, от неосознанных мгновений из жизни ребенка до ощущений вполне оформившегося молодого человека.

Там, лежа спиной на бабушкином диване, в возрасте до первых зубов и с ростом «поперек стола», получал я первые уроки моей будущей профессии – теплоэнергетической. Постигал основы теплопередачи, касаясь голыми пятками горячей кафельной плитки на печной стенке, отдергивал их, касался снова и снова, задаваясь немым вопросом о причинах необъяснимого, не понимая, что творится на белом свете и зачем меня сюда явили, ведь у мамы под сердцем было намного комфортнее. А один раз даже позволил себе некоторую несдержанность, в буквальном смысле, и проявляющуюся с первых месяцев зловредность характера. Мне удалось установить мировой рекорд в своей возрастной группе до одного года и в весовой категории ниже чувствительности напольных весов, официально не зафиксированный в Книге рекордов Гиннесса из-за ее несуществования в то время. Из положения лежа на спине я умудрился извергнуть вертикальный фонтан скопившейся во мне жидкости, как позднее выяснилось, химической формулы C5H4N4O3, с прицельным попаданием с расстояния вытянутой руки в кастрюлю с дымящимся борщом, только что принесенным с кухни и готовым к употреблению. Не знаю почему, но это вызвало восторг и прилив радости у окружавших меня родственников, которых я, сам того не подозревая, оставил без борща.

При этих воспоминаниях, рассказанных мне намного позже, я невольно переношусь в то время. А мои первые попытки утверждения себя в изобразительном искусстве, используя любые подручные двери, тем более если они белые и только что покрашенные, при наличии цветных карандашей под рукой? Как я мог пройти мимо этого?! Не помню, что я изобразил. Представить даже не могу.

Кстати сказать, мои художества имели некоторое продолжение. В пятилетнем возрасте я сопровождал мою бабушку, Груню Мироновну, в ее поездке по работе на сахарный завод в Киевской области. Она меня оставила под чьим-то присмотром, а сама ушла по делам, снабдив предварительно карандашом и бумагой и попросив нарисовать то, что мне больше всего понравится. Меня потряс вид свекломоечной машины: огромного многометрового в диаметре крутящегося барабана с перекатывающейся внутри свеклой и с шумом льющимися потоками воды. Я добросовестно все это изобразил, а когда бабушка освободилась, представил свое творение. Ей так понравилось, что позднее она даже, с гордостью за любимого внука, показала мой рисунок заведующему кафедрой начертательной геометрии профессору Е.И. Годику. Он в свою очередь пришел в восторг и сказал, что даже его студенты первого курса так хорошо не нарисуют (когда позже мне довелось у него учиться, подобного восторга по поводу моих попыток определять линии пересечения объемных составных фигур он мне не высказывал и был, мягко говоря, более сдержан). А моя дорогая бабушка до конца ее дней хранила тот мой рисунок в шкафу из карельской березы вместе с самыми дорогими вещами ее жизни: последним письмом пропавшего без вести мужа, ее наградными медалями и всем другим, что было дорого ее сердцу.

Годы тянулись за годами. Тянулись не спеша. А нам хотелось быть старше. А нам хотелось быть сильнее. И вот я уже вспоминаю мои попытки, начиная с двенадцатилетнего возраста, с помощью гантелей и резинового медицинского жгута обрести мускулатуру и быть похожим на непревзойденного шикарного американского актера-красавца и атлета Стива Ривса, фильм с которым «Подвиги Геракла» я смотрел неоднократно. Был набор в секцию волейбола — пошел в волейбол и занимался этим видом спорта несколько лет. А в стенах нашего дома, в узком и длинном коридоре нашей квартиры, к неудовольствию соседей, я приобщал своего младшего брата к этой игре и отрабатывал на нем удары, стараясь подражать звездам волейбола того времени Чеснокову и Буробину. Мой брат был достойным партнером и лихо отражал мои нападки.

Да много чего было в тех стенах, которые я воспринимал как само собою данное. А ведь без этого наша жизнь была бы намного беднее. И это все основано на воспоминаниях о том единственном месте на всем земном шаре, где тебя искренне ждали, где ты был нужен, где ты был самим собой. Это было место, где взрослел и набирался сил, где были первые разочарования и восторги, где жизнь открывалась во всей своей пестроте и я учился распознавать ее палитру.

Жили мы в небольшой коммунальной квартире на три семьи на втором этаже в двух маленьких комнатках. Потом, после отъезда одного из соседей, мы присоединили еще комнату, побольше. В наше кухонное окно заглядывала та самая шелковица, а окно спальни выходило на тыльную сторону редакции центральной киевской газеты «Вечерний Киев». Фасад дома почти целиком был покрыт ветвистой зеленью вьюна, и это придавало дому какую-то экзотику.

Мои одноклассники завидовали мне: наш дом стоял рядом с общеобразовательной школой под номером 57, в которой я учился все десять лет, и шел я туда, когда слышал первый звонок, возвещающий начало занятий. Это было большим преимуществом, так как экономилось время, в течение которого можно было поспать утром лишние минуты.

Когда мы переезжали в отдаленную новостройку, получив там трехкомнатную современную квартиру со всеми, как тогда говорили, удобствами, наш дом как будто не хотел нас отпускать. Отложившиеся и закрепившиеся в его стропилах, как в ячейках памяти, наши судьбы не позволяли сроднившемуся с нами дому так просто и добровольно с нами расстаться. Это чувство было взаимным. Но желание иметь собственную ванну и кухню встало между нами и домом. И дом показал свой нрав, сопротивляясь нашему эгоизму и предательству: накопленная годами мебель не желала протискиваться в узкий деревянный лестничный пролет. Пришлось прокладывать проход силой, ломая и расчищая себе путь сквозь его цепкие объятия. На следующий день я приехал с инструментами, гвоздями и устранил разрушения, простившись с домом, как оказалось, навсегда. Когда уходил, подъезд неожиданно отозвался, как простонал, еле слышным эхом: «Помню». И только скрипнули деревянные ступени под моими шагами…

Сейчас по какой-то необъяснимой причине я все чаще и чаще вспоминаю наш дом. Он иногда даже приходит в мои сны неким желанным фантомом из прошлого.

Общеизвестно утверждение, высказанное несколько столетий назад английским правоведом Эдуардом Коком: “Мой дом — моя крепость”. Могу сказать, что мой дом был не холодной крепостью, а был тем местом, где мне было хорошо.

Александр КАШЛЕР

Сан-Франциско