Миф о великом романе
От редакции В №1022 нашей газеты была опубликована статья Э. Пашнева «Похороны Пастернака». На статью откликнулся В.Шрайбер (№1024), выразивший несогласие с автором по ряду пунктов. Поскольку с тех пор к разговору больше никто не подключился, мы завершаем полемику публикацией ответа Э. Пашнева своему оппоненту. При этом мы отдаем себе отчет в том, что тема далеко […]
От редакции
В №1022 нашей газеты была опубликована статья Э. Пашнева «Похороны Пастернака». На статью откликнулся В.Шрайбер (№1024), выразивший несогласие с автором по ряду пунктов. Поскольку с тех пор к разговору больше никто не подключился, мы завершаем полемику публикацией ответа Э. Пашнева своему оппоненту. При этом мы отдаем себе отчет в том, что тема далеко не исчерпана и в дальнейшем может снова появиться на страницах нашей газеты – но уже не в рамках данной полемики.
1.
Уважаемый господин Шрайбер, вы прочитали воспоминания о похоронах Пастернака и решили поправить некоторые мои утверждения. «Пастернак, – пишете вы, – выдающийся русский поэт и автор одного из самых значительных романов XX века».
Вы, очевидно, этими словами даете художественную оценку роману. А у меня написано о том же романе: «Шведская академия в очередной раз присудила не художественную, а политическую премию по литературе».
И я готов отвечать за свои слова. Давайте почитаем вместе один документ от 24 апреля 1958 года. Его подготовил директор Советского отдела ЦРУ Джон Маури. Называется «Меморандум», посвящен планированию пропагандистской акции. Черным по белому в «Меморандуме» написано, еще до присуждения Нобелевской премии Борису Пастернаку:
« Книга (роман «Доктор Живаго» – Э. П.) имеет огромную пропагандистскую ценность не только из-за смысла, но и из-за обстоятельств публикации. У нас есть возможность заставить советских граждан задуматься: что-то не так с их правительством, если прекрасное произведение автора, признанного одним из величайших русских писателей, не может быть опубликовано в его стране на его языке для его собственного народа».
Борис Пастернак для первой публикации передал роман итальянскому издателю. В отличие от диссидентов, скрывавших имена под псевдонимами, он издал запрещенный в России роман под своей фамилией. Это был, действительно, дерзкий вызов существующей системе. Джон Маури именно это назвал обстоятельствами публикации, имеющими огромную пропагандистскую ценность, помимо смысла. Книга вышла на итальянском языке, но Шведская академия принимала к рассмотрению произведения только на языке оригинала. Необходимо было срочно подготовить издание романа на русском языке. В некоторых сообщениях утверждается, что этот «литературный» замысел, может быть, лучше сказать – умысел, был санкционирован Координационным советом при Президенте Дуайте Эйзенхауэре и находился под личным контролем директора ЦРУ Аллена Даллеса.
Сначала хотели напечатать книгу в Нью-Йорке, в маленьком издательстве. Но затем связались с разведчиками Нидерландов и издали роман в Гааге. Все делалось по директиве. Вот ее точный текст: «Доктор Живаго» должен быть опубликован максимальным тиражом в максимальном количестве редакций для последующего активного обсуждения мировой общественностью, а также представлен к Нобелевской премии».
Как видим, решался даже вопрос о тираже и количестве изданий в других странах. Общий тираж планировался большой, такой, чтобы создать впечатление массового восторга.
Директива была выполнена полностью.
Вы, господин Шрайбер, в отклике мимоходом тоже упоминаете спецслужбы и дипломатические ведомства, заинтересованные в издании романа Бориса Пастернака. И далее пишете: «Главный вопрос все-таки не в том, имеет ли премия политический подтекст, сопровождается ли политическим эффектом, а в том, заслужил ли лауреат присуждение ему этой награды». Конечно! Можно согласиться с вами: вы правы. Но все же, все же – нелишне знать предысторию великого успеха. Известный в России политик Алексей Пушков, прочитав рассекреченные документы, сказал:
– Это не принижает автора, но убивает иллюзии.
Добавим: иллюзии о «великом» романе.
2.
Книга была издана на русском языке. Читать ее должны были советские граждане. Доставка осуществлялась бесплатно. Вот несколько примеров.
В Ставрополе-на-Волге (ныне город Тольятти) итальянцы строили автомобильный завод. Когда в Тольятти завозили оборудование из Италии, в контейнерах находили во всех уголках между промасленными бумагами роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго». Интересная подробность. Роман вышел в Милане осенью 1957 года на итальянском языке. Но в контейнеры закладывались экземпляры, изданные на русском языке. На обложке значилось: Милан, издательство Фельтринелли. Это была подделка. Итальянец, имевший эксклюзивное право на издание книги Пастернака, ничего не знал о подготовке итальянского издания на русском языке в Нидерландах. Фельтринелли потом даже подал иск в суд, но ничего не добился.
Вот какой это был литературный процесс – романы закладывались в контейнеры, как закладывают в тайники шпионские инструкции и аппаратуру.
Еще одно издание «Доктора Живаго» (карманного формата) напечатано было тиражом 9 тысяч экземпляров прямо в типографии ЦРУ под логотипом вымышленного парижского издательства. Такое миниатюрное издание легче было провозить и распространять. В документах было определено, какое количество экземпляров куда направлять, чтобы они оказались у советских граждан. Например, 2 тысячи экземпляров выделялись для распространения среди студентов из России на Венском фестивале.
Были и литературные агенты, так сказать, современные «книгоноши», которые приезжали в Россию под видом туристов. Об одном таком случае рассказал в своих мемуарах Булат Окуджава. В Мюнхене к нему подошел человек и предложил снабжать поющего поэта книгами, которые запрещены в Советском Союзе. Договорились о пароле. Этот человек взял книжечку стихов Риммы Казаковой, разорвал ее пополам. Посланец из Мюнхена должен был явиться с половинкой поэтического сборника. Окуджава должен был приставить к этой половинке свою и после этого получить книжки. И посланец появился в Москве. Перед Окуджавой стоял незнакомый человек в плаще. Он предъявил половинку сборника Риммы Казаковой. Окуджава достал свою половинку и соединил с этой. Все срослось. После этого человек распорол подкладку плаща, достал брошюру Сахарова, бросил ее на стол и ушел. По-русски этот человек не говорил.
«Книгоноши» в широких плащах привозили таким образом не только брошюру Сахарова. Сегодня подсчитано: ЦРУ распространило в период холодной войны более 10 миллионов копий книг и журналов, запрещенных на территории Советского Союза. Операцию Aedinnosaur ведомство считает наиболее удачной в силу того, что для книги, назначенной к распространению среди советских граждан, удалось получить Нобелевскую премию. «Доктора Живаго» в твердых и мягких обложках закладывали в контейнеры, привозили зашитым в широких плащах, забрасывали в окна автобусов с советскими туристами на международных выставках и фестивалях. Была даже такая шутка среди западных журналистов:
– «Доктор Живаго» служит в ЦРУ.
Интересно, знал ли об этой шутке Пастернак. А если знал, то смеялся или плакал?
3.
А что же члены Нобеле6вского комитета – ничего не видели, ничего не слышали? Не заметили скандала с издателем Фельтринелли, который обратился в Международный суд и утверждал, что книгу, представленную в Нобелевский комитет под логотипом его издательства, он не издавал? Улавливаете, господин Шрайбер, – не издавал. И, тем не менее, книга, снабженная фальшивым итальянским логотипом, была удостоена самой высокой литературной награды.
В основу Нобелевской премии 1958 года был заложен обман, о котором не могли не знать члены Нобелевского комитета. И мне кажется, они знали об этом и учитывали, потому что составили такую формулировку, которая не дает никакой оценки роману.
У нас у всех такое впечатление, что Борис Пастернак получил Нобелевскую премию за роман «Доктор Живаго». И сам автор романа так думал. И вы, господин Шрайбер, тоже так считаете, когда называете «Доктора Живаго» одним из самых значительных романов XX века. Но это не так. Борис Пастернак получил Нобелевскую премию не за роман, а за стихи.
Вы, господин Шрайбер, приводите в своем отклике точную формулировку Нобелевского комитета, где говорится, за что именно Борис Пастернак получил Нобелевскую премию: «За значительные достижения в современной лирической поэзии, а также за продолжение традиций великого русского эпического романа».
О стихах сказано, что это – достижения. А чем закончились усилия по продолжению традиций великого русского эпического романа, неизвестно. «Доктора Живаго» они не назвали великим романом. Они назвали великими традиции, то есть романы, которые были написаны раньше – другими писателями. «Доктор Живаго» не получил никакой оценки в решении Нобелевского комитета. Во второй части вердикта мудрецы из Шведской академии поощрили не результат, а всего лишь намерения автора.
К тому же, они почему-то похвалили автора за продолжение эпических традиций, а «Доктор Живаго» – роман лирический. Академик Дмитрий Лихачев (философ, исследователь древней литературы) вообще считал «Доктора Живаго» лирической автобиографией Пастернака.
Самое ценное в романе – тетради со стихами доктора Живаго, найденные в трамвае после его смерти. Многие стихи из этих тетрадей – подлинные шедевры. Тетради отдельно были опубликованы в свое время в журнале «Знамя». Роман печатать не стали. А тетради Доктора Живаго опубликовали. Можно сказать, что Нобелевскую премию получил за стихи не Пастернак, а Доктор Живаго.
Но стихи – это отдельный разговор. Нас интересует роман, который прицепили к стихам и привезли в Россию в контейнерах, в подкладках широких плащей, чтобы заставить советских граждан задуматься. Слово-то какое – «заставить». Заставить читать художественную литературу нельзя. Это не под силу даже такому мощному ведомству, как ЦРУ. Читателю должно быть интересно, тогда и заставлять его не придется.
4.
Эммануил Казакевич очень коротко и точно изложил смысл романа «Доктор Живаго»: «Октябрьская революция – недоразумение, и лучше было бы ее не делать».
Мысль, конечно, не новая. Еще Пушкин предостерегал потомков от русского бунта, «бессмысленного и беспощадного».
О Гражданской войне написано много книг. В лучшей из них («Тихом Доне») главный герой, казак Григорий Мелехов, не остался у красных, не остался у белых, бросил винтовку в ручей и пришел домой, к детям.
В романе Пастернака Доктор Живаго, как и Григорий Мелехов, не нашел своего места в революции. Автор сообщает: «Так он очутился ни в тех, ни в сих, от одного берега отстал и к другому не пристал».
По отношению к «Тихому Дону Шолохова, «Климу Самгину» Горького роман Бориса Пастернака – вторичен. И, как все вторичное в литературе, не обладает достаточной энергетикой, чтобы держать внимание читателя. Роман «Доктор Живаго» трудно читать. Я говорю о своем опыте, о том, как я несколько раз начинал читать эту книгу и откладывал. В прозе Пастернака, в отличие от его стихов, мало музыки. Текст романа не поётся, если прочитать вслух. Архитектура строк спотыкучая, с метафорами, которые надо разгадывать, как кроссворды. Очень верно сказано: «Каждый пишет, как он дышит». Музыка, то есть интонация, и есть дыхание автора. Если во фразе не улавливается музыка, то есть дыхание автора, книга неживая.
В своем романе «Ада» Владимир Набоков издевается над говорящей фамилией Доктора Живаго. В «Аде» упоминается пьеса «Евгений и Лара». Это сразу указывает на Пастернака, ибо в романе «Доктор Живаго» главная героиня – Лара. А потом Набоков начинает играть говорящей фамилией, как теннисным мячиком. Его герои то читают мистический роман «Похождения доктора Мертваго», то пьесу «Клара Мертваго», то увлекаются бульварным чтивом «Мертваго навсегда».
Можно с помощью прессы, премии, экранизаций, навязать миру заурядное произведение как великую книгу, но к реальному литературному процессу это не имеет никакого отношения. Внутри этого процесса существуют оценки «по гамбургскому счету». Созданный с таким тщанием Америкой и Европой миф о великом Докторе Живаго язвительный Владимир Набоков обрушил одной метафорой, сказав о знаменитом романе и его герое: «Мертваго навсегда».
В письме к Роману Гринбергу он также был краток, но немного расширил характеристику: «Ты пишешь о «Докторе Живаго». На мой вкус – это неуклюжая и глупая книга, мелодраматическая дрянь, фальшивая исторически, психологически и мистически, полная пошлейших приемчиков (совпадения, встречи, одинаковые ладанки»).
Книгу, задуманную, как эпопея о революции и гражданской войне, вежливый академик Лихачев осторожно назвал «лирической автобиографией». Владимир Набоков не стал церемониться – «мелодраматическая дрянь».
Английский писатель Грэм Грин, тоже мировой авторитет, читал «Доктора Живаго», очевидно, в переводе на английский язык. Какие-то подробности русского оригинала могли от него ускользнуть. Но по тому, как организовано это произведение, по структуре текста, он посчитал возможным высказаться.
– Мне роман показался нескладным, рассыпающимся, как колода карт, – осторожно заметил английский писатель.
Не могу удержаться, чтобы не привести и слова Михаила Шолохова. 23 апреля 1959 года в интервью газете «Франс суар» он сказал:
– Что касается книги «Доктор Живаго», рукопись которой я читал в Москве, то это бесформенное произведение, аморфная масса, не заслуживающая названия романа.
В том же интервью он посетовал на то, что коллективное руководство Союза советских писателей потеряло хладнокровие. Надо было опубликовать книгу, вместо того, чтобы ее запрещать. Читатели сразу бы все поняли.
Они и поняли, как только книгу в России издали, переиздали и еще десять раз издали. Бывшие советские читатели поняли, что роман «Доктор Живаго» скучный и фальшивый – «мелодраматическая дрянь»; что структура романа рассыпается, как карточный домик; что книгу эту и романом-то назвать нельзя.
От себя могу добавить несколько примеров, взятых из текста романа и подтверждающих, сказанное выше известными писателями…
5.
Пример первый: революция… Главная героиня Лара на первых страницах романа воспринимает «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», с радостью юродивой. «Лара шла быстро. Какая-то сила несла ее, словно она шагала по воздуху, гордая воодушевляющая сила.
« О как задорно щелкают выстрелы, – думала она.– Блаженны поруганные, блаженны оплетенные. Дай вам Бог здоровья, выстрелы! Выстрелы, выстрелы, вы того же мнения!»
Выстрелы всегда одного мнения: они должны поразить цель, они должны убить. Поэтому Лара берет револьвер и идет убивать любовника. «Дай вам Бог здоровья, выстрелы!» Что-то тут не так с психикой героини. И что-то тут не так с восприятием революции и Гражданской войны у Бориса Пастернака. Сцена похожа на пародию, хотя речь идет о трагических событиях.
Пример второй: любовь… Доктор Живаго и Лара полюбили друг друга. «Их любовь была велика», – написано в романе. Но это только слова. А вот художественные обстоятельства этой любви.
«Рябина была наполовину в снегу, наполовину в обмерзших листьях и ягодах и простирала две заснеженные ветки вперед навстречу ему. Он вспомнил большие белые руки Лары, круглые, щедрые и, ухватившись за ветки, притянул дерево к себе. Словно сознательным ответным движением рябина осыпала его снегом с ног до головы. Он бормотал, не понимая, что говорит, сам себя не помня:
Я увижу тебя, красота моя писаная, княгиня моя, рябинушка, родная кровинушка».
Слишком красивые чувства всегда художественно неубедительны. Рябина в народной песне хочет к дубу перебраться. Эту метафору писатель расширяет до женской груди, до ягод, похожих на соски.
«Какая-то живая близость заводилась между птицами и деревом. Точно рябина все это видела, долго упрямилась, а потом сдавалась и, сжалившись над птичками, уступала, расстегивалась и давала им грудь, как мамка младенцу. Что, мол, с вами поделаешь. Ну, ешьте, ешьте меня. Кормитесь. И усмехалась».
Сам Пастернак описанное называет замечательным. На этой же странице, сразу после «картинки», следует фраза: «Другое место в лесу было еще замечательнее». А это, с рябиной, протянувшей к писателю ветки для объятий, просто замечательное. И остается загадкой: как человек, обладающий четким ритмом-дыханием и чувством в стихах, мог написать такую слащавую пастораль. И даже главу назвал сладенько «Рябина в сахаре». И счастливый и несчастный доктор Живаго в сахаре, и лауреат Нобелевской премии в сахаре, и все читатели в сахаре. Конечно, имеется в виду рябина в снегу, но зачем же снег называть сахаром? Получается настоящий сахар, приторно-сладкое чтиво.
В семье Ольги Ивинской, любовницы Бориса Пастернака, и она сама, и ее дети, называли писателя «классюша» – от слова классик. Звучит очень мило, по-домашнему, но чуточку пошловато, как и дерево, расстегнувшее кофточку, чтобы дать грудь «птичкам», как и придуманные объятия Доктора Живаго с «рябинушкой-кровинушкой», как и революционный энтузиазм Лары, которая просит Бога даровать здоровье выстрелам.
Похоже, что все эти метафоры, все эти выдуманные ситуации сочинены не классиком, а «классюшей».
Французский критик Андре Руссо вроде бы с сомнением, а на самом деле вполне определенно попробовал назвать некоторые черты стиля «классюши»:
– Мне кажется, – сказал он, – реализм Пастернака… весьма недалек от банальности и даже вульгарного натурализма.
Сам Пастернак, подогретый похвалами за границей и оскорбительной критикой дома, думал о романе «Доктор Живаго» как о явлении. В письмах к друзьям он писал: « Эта книга во всем мире, как все чаще и чаще слышится, стоит после Библии на втором месте». Он считал роман своей главной книгой, придавал ей библейский смысл. Разговоров о христианских ценностях в романе много. Но как сочетается заповедь «Не убий» со словами «Дай вам Бог здоровья, выстрелы», понять невозможно.
Роман «Доктор Живаго в период Холодной войны был издан в Америке и почти во всех европейских странах. Эта книга принесла автору мировую славу, но, как мы теперь знаем, организованную в пропагандистских целях. По сути дела, Борис Пастернак не лауреат Нобелевской премии, а жертва Нобелевской премии. Когда-то Борис Леонидович написал стихотворение «Быть знаменитым некрасиво». Это тот самый случай организованного успеха, когда быть знаменитым некрасиво
P. S.
Осталось, господин Шрайбер, ответить еще на одно ваше замечание. Вы приводите в своем отклике начало моих воспоминаний…
«Э. Пашнев пишет: Маяковский застрелился, Есенин повесился, Мандельштам погиб в сталинском лагере. Пастернак получил Нобелевскую премию. Эта премия его убила».
И далее пишете, что, по-вашему, Пастернака убила не Нобелевская премия, а травля, организованная руководством СССР и Союзом писателей СССР.
Моя мысль «Пастернака убила Нобелевская премия» вовсе не означает, что король Швеции или кто-то из Нобелевского комитета ударил автора дипломом по голове и убил.
Пастернака убила Нобелевская премия – это метафора, означающая, что, в связи с присуждением премии, была организована психологическая травля на государственном уровне. Я об этом в своих воспоминаниях написал подробно, привел примеры смертельных оскорблений: «власовец», «сорняк».
В романе Ремарка «Три товарища» есть такая фраза: «Кадиллак вилял из стороны в сторону, как будто был заправлен не бензином, а коньяком». Это не значит, что кадиллаки время от времени заправляли коньяком. Просто у автомобиля было пьяное движение на дороге, что тоже – метафора. Вся литература состоит из метафор.
Пастернака убила Нобелевская премия – это моя метафора из моих воспоминаний.
Если вы, господин Шрайбер беретесь судить о художественной литературе, достойна она премии или нет, научитесь отличать прямой смысл от смысла, выраженного с помощью метафор.
Может показаться, что я слишком много места уделил такому простому и ясному замечанию. Но это же метафора, без которой не только литература, но и наша речь перестает быть красивой, то есть художественной.
Сан-Франциско
Эдуард ПАШНЕВ
