Магия вещей

Живописец Александр Янушкевич в Пало-Алто

Александр Янушкевич – московский живописец, чьи связи с Силиконовoй долиной весьма тесны.  Некоторое время он здесь жил. Здесь хранится множество его работ, начиная с ранних и кончая новейшими – вот почему оказалась возможной представительная выставка его картин, которая ныне развернута в галерее Bon vivánt в Пало-Алто.

Это не первая выставка А.Янушкевича в здешних краях. Я впервые увидел его живопись лет 12-13 назад, в Стенфорде. Тогда нетрудно было определить истоки его эстетических принципов: художник вдохновлялся натюрмортами выдающегося итальянского живописца Джорджо Моранди, одновременно ему оказались близки идеи французских пуристов двадцатых годов  Амеде Озанфана и Шарля Жаннере; последнего мир лучше знает, как великого архитектора – под псевдонимом Ле Корбюзье. У Моранди Янушкевич взял, помимо привязанности к жанру натюрморта, высокое и изысканное живописное мастерство, у пуристов – конструктивность, логику, рациональную дисциплину, искусство построения иерархических порядков.

Янушкевич окончил Московское художественное училище памяти 1905 года около середины семидесятых годов и уже вскоре начал выставляться. То было время дряхления соцреализма, но создаваемое им поле порождало поляризацию: на одном полюсе все еще доживало свои дни  малокровное соцреалистическое мифотворчество, тогда как на другом, подпольном, расцветали модернистские дерзости и ядовитые пародии соцарта. Поразительно: молодой тогда художник словно бы не замечал ни того, ни другого. Требовалась большая убежденность, творческая независимость и внутренняя свобода, чтобы найти и закрепить за собой место как вне официоза, так и вне антиофициоза – так, словно ничего этого и вовсе нет.

Автор этих строк, увидев картины художника, обустроившего для себя столь определенную творческую нишу, не только оценил его свободу, но и поспешил, по профессиональной склонности, «классифицировать» его. Янушкевич был определен и оценен как изобретательный и мастеровитый продолжатель названных только что традиций, способный столько же следовать избранным образцам, сколько и дистанцироваться от них, внося в свои интерпетации шипучее игровое начало.

Надо признать, что я тогда кое в чем ошибся. Я недооценил напор творческой энергии, которая понуждала художника резко менять ориентации своих исканий, и степень творческой свободы, которая позволяляла ему смело расставаться с освоенным и отработанным ради реализации новых идей.

Все это хорошо, хоть и неполно, показано на выставке в Пало-Алто.

Едва ли не целая стена отдана картинам «пуристского» периода – натюрмортам, где бытовые предметы, абстрагированные до силуэтных праформ, сопряженные и срифмованные друг с другом, таинственно мерцают в условном, многослойном пространстве картины.

Трудно представить более крутой поворот, нежели тот, который позволил себе Янушкевич, перейдя от рафинированных, аристократически стилизованных форм к к самому, казалось бы, наивному натурализму, к искусству так наз. trompe l’oeil или, по-нашему, искусству «обманки» – созданию обманных оптических иллюзий. Сегодня мало кто помнит, что в течение долгих веков формула «как живое», «как настоящее» была для художника высшей похвалой, поскольку чудо подобия и есть подлинный источник изобразительного – именно изобразительного – искусства. Художественные революции ХХ века сделали само подобие реальности вовсе не обязательным для искусства живописи, главные авангардистские течения последовательно уходили все дальше от сходства с видимой реальностью. На этом фоне «обманки» Янушкевича, отнюдь не реалистические, а именно иллюзионистические, выглядели по-новому свежо. Написанные с мастерской легкостью, они, однако, весьма далеки от механического подражания виду вещей: самый подбор изображаемых предметов, руководя порождаемыми ассоциациями, выводит воображение за пределы собственно предметного мира – в пространства человеческого существования: старые письма, детская расческа, надорванный рисунок, очки от возрастной дальнозоркости, ключ от дома, наивные вырезки из бумаги – жизнь, память, сконденсированная в вещах, наделяющая их живым теплом и человеческим смыслом.

Как ни крут был этот поворот, в одном, главном, Янушкевич оставался верен себе: идея рационально выверенного порядка, унаследованная от пуристов, сохраняла свою силу и здесь: вольная стихия реальности  трансформировалась в продуманную и гармоническую организацию картинной плоскости, кажущаяся наивность обманки оборачивалась подчеркнуто внятной, едва ли не классической эстетикой  построения живописного целого.

Казалось бы, тут Янушкевич наново нашел себя. Другой на его месте, возможно, варьировал бы эти блистательные обманки всю оставшуюся жизнь, тем более, что они  способны, пусть по-разному, удовлетворять любым вкусам – от примитивных, довольствующихся обманным сходством, и до самых утонченных. Но не таков живой и беспокойный Янушкевич.  Вскоре он уйдет от «обманок» и с характерной для него парадоксальностью начет творить новые картинные миры, имеющие мало общего с визуальным «отражением действительности». Это серии картин, каждая из которых объединена общим для нее колоритом, а все они – принципом сотворения некой новой реальности; сам художник предпочитает называть ее «метафизической». Если вспомнить первоначальное значение слова «метафизика» – «за физикой», «после физики», то Янушкевич по-своему прав: после непосредственно наблюдаемой «физики» его «обманок» он вводит нас в мир физически невозможных событий и состояний. Их самодовлеющее, таинственное бытие обладает поистине магическим обаянием. Наиболее полно представлена на выставке «Серая серия», в которой безраздельно господствует  стихия серого: всепорождающая серая цветовая субстанция, сгущаясь до вещной плотности, порождает из себя неожиданные и несочетаемые предметы: обломок ионической капители, теннисный мяч, бумажный самолетик или причудливые раковины и витающий в пространстве козлиный череп, только сейчас, на наших глазах обретающий материальность, полупрозрачные пузыри, фрагмент античной статуи…  Одни объекты  покоятся на поскости, другие вольно витают в пространстве, одни подчиняются земному притяжению, другие ничего не знают о гравитации, одни отбрасывают тень, другие нет. Вообще-то мы знаем, что не отбрасывает тени нечистая сила, но чистых и нечистых в мире Янушкевича не бывает: он не имеет дела с моральными суждениями, ничего не сообщает о добре и зле; его картины – это всегда игры чистой визуальности, концерты для смотрения.

Ну, а далее… В своих метаморфозах Янушкевич верен себе: следующая фаза непременно бывает антитезой предыдущей.

Все, что он писал до сих пор, отличала строгая дисциплина кисти, заставляющая забыть, что иллюзии в конечном счете сделаны из красочного теста. И вот настал момент, когда кисть взбунтовалась, всей прошлой технике оказалось противопоставленным бурное, темпераментное письмо, декларация живописного начала о себе самом. Годами прилежно сдерживаемое нетерпение, наконец, прорвалось спонтанными жестами, оставляющими явные, мощные следы на плоскости холста. Это все еще натюрморты по-преимуществу, и традиционные для Янушкевича предметы  простого жизненного обихода все еще узнаваемы, но – в противоположность вещам из предшествующих серий, возникающим на наших глазах посредством конденсации цветовой материи, – эти на наших глазах растворяются в стремительных завихрениях рельефных красочных мазков. Некоторые картины этого цикла оказываются на грани беспредметности, но никогда эту грань не пересекают. Более того, за видимой стихийностью письма скрывается качество, которое не покидает Янушкевича никогда – это дисциплина конструктивного построения целого, унаследованная в молодости от пуристов и ставшая собственным  внутренним приказом, сохраняющим силу при всех стилистических метаморфозах.

Наконец, еще один крутой поворот – и круг как бы замкнулся. В недавние годы он снова вернулся к чеканным, холодным формам, напоминающим о его раннем творчестве, но словно бы на новом витке. Тут каждая вешь помнит о своем геометрическом проекте, всегдашние бутыли, кувшины, причудливые сосуды группируются в строго расчисленные, кристаллически ясные порядки, внутри которых плоские силуэты вступают в таинственный – между вещами! – спор с объемами, прозрачные поверхности – с глухими, легкость – с весомостью; физические преметы ведут метафизические беседы…

Новейшая фаза творчества А.Янушкевича на выставке не могла быть показана, но упомянуть о ней следует. Этот как бы продолжение предыдущих принципов, но – с полифоническим наращиванием средств эстетического выражения: к собственно живописи добавляется ювелирное искусство. Далеким прообразом такого рода сложной композиции послужил, видимо, древний комплекс иконы и драгоценного оклада. Живопись Янушкевича сочетается здесь с рельефными рамами, украшенными богатой резьбой по металлу с шедрым использованием инкрустаций из различных материалов. Этот род, разработанный в сотрудничестве с художником С.А.Кондратовым, художник назвал затейливым словом «артанжоливизм», которое можно перевести примерно как «искусство украшения». Остается надеяться, что некогда мы увидим в районе Залива и его артанжоливистские вещи.