Лена

В конце 1987-го мне позвонили друзья и сказали:

– Они впервые после 1979 года начали выдавать формы для выезда в ОВИРе. Иди туда и проси бланк заявления. Тебе скажут, что выезд на ПМЖ за рубеж не разрешен. Все равно проси форму, они по закону обязаны ее давать.

И я пошел в ОВИР и попросил бланк заявления. И мне сказали, что выезд все равно запрещен. И я ответил, что ваше дело – отказать, а мое – написать заявление, а потому дайте бланк.

И четырехстраничная форма была заполнена, подписана и сдана, а в начале марта, когда мы вернулись вечером с работы, нас встретил на пороге десятилетний сын и сказал, что звонила какая-то тетенька из ОВИРа и просила поздравить родителей и передать маме и папе, что нам всем разрешили выезд в Израиль.

Теперь наступала пора собирания всяких бумажек, справок, выписок и главное – оформление разрешения на работе. И хоть предприятие не выносило решения, ехать нам или не ехать, но от них надо было получить подпись начальника предприятия или отдела кадров на бумажке, разрешающей выезд, характеристику и трудовую книжку, а без них уехать из СССР было невозможно. Ибо все это сдавалось в ОВИР вместе с паспортом при лишении гражданства и на основании этого выдавалась бумажка о выезде. После выплаты двух с половиной тысяч, кажется, на человека за отказ от гражданства, хоть мы от него и не отказывались. Большие деньги это тогда были, при зарплате в 150–200 рублей в месяц.

О, и получить все на работе было тогда подобно подвигам Геракла. И хоть время было уже вроде травоядное, но скольким людям угробили нервы и здоровье на этом этапе…

Мой приятель, инженер из соседнего с нашим депо в той же системе Ленметрополитена, понес бумажку на подпись к начальнику депо. Он вообще-то много лет там отработал и был на хорошем счету. Начальник деловито просмотрел бумажку, потом отпер сейф, спрятал ее туда, закрыл сейф на ключ и сказал моему обалдевшему приятелю:

– Ты у меня, сука, не только характеристики не получишь, ты у меня и этой твоей разрешительной бумажки не получишь.

Здесь надо пояснить, что бумажка эта была в единственном экземпляре. Утеря ее означала, что все надо начинать с самого начала, включая вызов из Израиля.

Спасибо, добрые люди просветили. И мой друг пошел в КГБ и заявил там, что начальник депо отобрал у него бумажку, спрятал в сейф и не отдает. И если они чего-нибудь не сделают, то он пойдет к журналистам из зарубежных СМИ и выдаст им всю эту историю. И тогда посмотрим, поможет ли это Горбачеву получить кредиты на перестройку. И как вся мировая пресса на это откликнется. Как раз перед встречей Горбачева и Рейгана в Швейцарии для подписания Женевских соглашений о политическом урегулировании в Афганистане. И перед приездом Рейгана в СССР.

И поможет ему в этом его влиятельный дядя в Америке.

Я не уверен, что влиятельный дядя из Америки реально существовал, но разбираться с этим было некогда, мой друг дал им на решение вопроса три дня. И кроме того, времена были, как я уже говорил, вполне вегетарианские.

И звонило КГБ начальнику депо, и долго его уговаривало уступить, а он рвал на груди рубаху и кричал, что не поступится принципами социализма. Но прислали двух сотрудников КГБ и уговорили. И эти же два сотрудника КГБ вернули моему приятелю заветную бумажку с подписью, начальник депо сказал, что видеть моего приятеля не желает.

И все же тот начальник отомстил моему приятелю.

Для выдачи характеристики устроили грандиозное комсомольское собрание в лучшем актовом зале Ленметрополитена (хоть давно такого уже не делали) и в течение двух часов моего друга склоняли, хаяли и обливали грязью – он тогда много про себя интересного узнал. Могли бы и восемь часов выступать, но после первых двух часов ему стало нехорошо, он встал и ушел.

Я его увидел через день после того разбирательства. Молодой человек хорохорился, но выглядел нервным и как мешком ударенным. Он не ожидал всего этого от друзей и сотрудников, с которыми вместе проработал несколько лет. Из комсомола его тогда уволили, с работы тоже, ну и можете себе представить, какую характеристику он получил, хотя это уже никого не волновало.

И потому у меня были все причины хорошо подумать, перед тем как идти подписывать эту бумажку. И хоть начальник нашего депо Лапин был куда миролюбивей и на вид спокойней, но кто же у них в душе ковырялся, у начальников-то?

Увольняться я пока не хотел: еще много времени должно было пройти, пока я все справки и подписи соберу, а жить-то на что-то надо было.

Работала у нас в депо начальником отдела кадров женщина Лена, примерно моего возраста. Мы были хорошо знакомы, вместе организовывали товарищеский суд, председателем которого я стал, и народную дружину, начальником которой я опять-таки потом был. Все это давало мне три дня к отпуску за товарищеский суд и еще три дня за народную дружину.

О, отпуск у меня был 24 рабочих дня, плюс 6 за суд и дружину, плюс еще парочку за совхоз или овощебазу по выходным. И это рабочих дней, с выходными, легко набегало месяца на полтора.

У меня больше такого длинного отпуска никогда в жизни и не было.

Так что Лену я хорошо знал.

И решил я пойти сначала к ней, разведка боем, так сказать, право-то подписать бумажку она имела. Ну, а не получится – никогда не поздно пойти к Лапину.

И вот я после работы, чтобы никто не помешал, сижу у Лены в кабинете.

– Ты зачем просил меня остаться? – спрашивает Лена.

– Мне надо, чтобы ты подписала вот эту бумагу, – говорю я Лене и протягиваю ей бумажку о разрешении на выезд.

Лена прочла бумагу и, как говорят в Одессе, сбледнула с лица.

– Ты что это, Миша, серьезно?

– Да куда уж серьезней, – говорю я. – Ну очень надо, но только чтобы Лапин не узнал.

Лена хватает воздух короткими частыми глотками.

– Я не знаю, – говорит она, – я такого никогда не подписывала.

– Лиха беда начало, – говорю я, – я тоже такого никогда не делал, мы все когда-то делаем в первый раз. И ты имеешь право подписать ее. Если захочешь.

Лена молчит, думает.

– А когда тебе нужно? – спрашивает она.

– Сейчас, – говорю я и тут же поправляюсь: – То есть немного времени у меня есть, если что.

– Миша, а тебе не страшно? – спрашивает она, и видно, что ей ужасно страшно.

– Что именно? – спрашиваю я.

– Ну, вот, уезжать, – выдавливает она.

– Лена, оглядись вокруг, – говорю я, – а тебе не страшно оставаться? Ты что, не видишь, что вокруг творится и куда оно все движется? Помнишь, мы недавно слесаря из депо товарищеским судом судили? Он гайки на колесных парах недокручивал. Помнишь, как мы на него орали? Грозили всеми карами ада? Месячную премию с него сняли. На поруки потом взяли. Но от суда от настоящего мы с тобой его, дурака, все-таки отмазали. От тюрьмы, от лагеря. Ему ведь статью лепили. И семья кормильца не лишилась, ты же там сама с этим выступала, что семью, мол, жалко. Не отдали мы его тогда властям, под настоящий суд, помнишь?

А ты знаешь, что он мне потом кричал, когда мы одни остались? Ненавижу, орал, власти эти е*аные, суки, твари, уроды, копейки платят, х*рню по телевизору показывают. И п*дят, что все хорошо вокруг, п*дят и п*дят. Я, чтоб им отомстить, поезда буду под откос пускать, только чтобы власть их бл*скую развалить!

– И что ты ему сказал? – спрашивает Лена.

– Я тоже разозлился, – говорю, – сначала тоже орал. Идиот, орал, ты что же делаешь? Людей в трубе угробить хочешь? Люди-то, простые пассажиры, при чем? Несколько человеческих жизней на свою душу повесить? Ну и чего ты этим добьешься? Им досадить? Так им нас..ть! И что колеса в трубе отвалятся – нас..ть, и что люди погибнут – нас..ть! Они в метро не ездят!

А потом он плакал, слезы и сопли по лицу размазывал и рассказывал. Жена у него заболела, сначала в больницу положили, в коридоре полежала, они анализы сделали, а потом говорят: ей какие-то специальные лекарства нужны, а у них таких нет. Руками разводят, ничего, мол, сделать не можем, забирайте домой. А за лекарства с него деньги какие-то страшные требуют, у него и нет таких. И лежит она сейчас дома, работать не может, да она ничего сейчас делать не может. А трое детей, денег не хватает, жить не на что.

Я рядом с ним сижу, по плечу его глажу, а что сказать, не знаю.

Психанул мужик, всему миру отомстить хочет.

И ты думаешь, он один сознательно брак лепил? Я начальником отдела метрологии работаю, за контроль качества отвечаю. Ты и не догадываешься, сколько я подобного каждый день вижу. Кто по наплевательству – все пофиг, а кто и нарочно.

Лена слушает молча.

– Да ты вокруг посмотри. Слесарь-то наш прав был. Кричат, что планы перевыполняем, а в магазинах ничего нет, ни жратвы, ни шмоток. Куда оно все девается? Ладно еще тут, в Питере, хоть что-то можно в очередях выловить. Я недавно в провинцию ездил. Так там вообще ужас, непонятно, как люди живут. И все хуже становится.

А вчера у меня на глазах человека убили. В центре города, на Невском, на глазах у тысяч людей. Я троллейбуса на Невском ждал, смотрю, он от Гостиного Двора через Невский бежит, от машин уворачивается. Парень какой-то, лет 25. Фарцовщик, наверное, они в Апраксином промышляют. А за ним еще несколько гонятся, тоже от машин уворачиваются. Он до другой стороны добежал, в троллейбус прыгнул. Там народа много было, он за поручень уцепился, на входе повис. Внутрь проталкивается, а никак.

Троллейбус тронуться не успел. Те его догнали, из троллейбуса выдернули, за руки за ноги подхватили и «противогаз» ему сделали.

– Это как? – спрашивает Лена.

– А с размаху вертикально головой об асфальт.

А потом я услышал, какая-то женщина в очереди, пожилая, нерешительно и негромко закричала: «Милиция! Милицию вызвать надо!»

Я ей глазами на милиционеров показываю. Там несколько милиционеров на тротуаре стояло, так они отвернулись, чтоб ничего не видеть.

И она сникла. Замолчала и глаза в сторону уводит. И все люди тщательно уводили глаза в сторону, никто ничего не хотел видеть.

Лена, Лена. Я не знаю, как это сказать. Ты разве не чувствуешь? В воздухе что-то такое, не знаю, как выразить. Тревога, что ли, страх? Страна вокруг разваливается, ты разве не видишь? Ты пойми, Лена. Я еврей. Если завтра все это полыхнет, а ведь точно полыхнет, в воздухе витает, тогда знаешь кого первых бить пойдут?

Лена молчит. Потом спрашивает:

– Ты в Израиль собираешься ехать?

– Не знаю, Лена, если честно. Мне бы отсюда вырваться, страшно мне здесь, душно, дышать нечем. А там… Мир велик, везде люди живут. Израиль, Америка, Канада, Австралия… Не знаю. Потом думать буду. Я не в, я из еду.

– Миша, Миша, – причитает Лена и смахивает с глаз слезу, – там ведь заграница, волки все друг другу, так и норовят друг друга съесть. А я ведь тебя знаю, ты ведь хороший, порядочный человек. Ты ведь председатель товарищеского суда и начальник дружины. Люди тебя уважают. Не выживешь ты там, сожрут они тебя. Я тебе потому говорю, что я ведь к тебе хорошо отношусь, я ведь тебе друг.

– Знаю, Лена, потому я к тебе и пришел. Только уехать мне все же нужно, тут я оставаться не могу. Подпишешь?

Лена попросила пару дней на подумать. И я до сих пор не знаю, ходила ли она к Лапину, советовалась ли с ним. А может, он все знал и решил спустить это дело на тормозах? Лапин был умный мужик. И даже иногда мудрый.

Но получил я через день подписанную Леной бумажку. Она же сделала мне и характеристику. И проработал я в депо до самого моего увольнения перед самым отъездом. И пока я работал, никто меня ни разу об отъезде не спрашивал. Кроме друзей, конечно.

А Лену я после увольнения никогда больше в жизни не видел.

Михаил ГЕЛЛЕР