Корзинка

«И вышла дочь фараонова на реку мыться, а прислужницы ее ходили по берегу реки. Она увидела корзинку среди тростника и послала рабыню свою взять ее. Открыла и увидела младенца; и вот, дитя плачет; и сжалилась над ним и сказала: это из Еврейских детей…»  (Исх 2:5-6)

«Она нам велела дать 5 кг золота − «иначе я вас выдам в руки гестапо» −и назначила срок. Она забрала все, что мы послали: золото, часы, кольца, брошки…

А затем, по истечении 2 дней, она показала литовцам и немцам, где нас найти. Нас мучили и истязали, а потом отправили на Понары. Это письмо я выбрасываю −по дороге на Понары к добрым людям… Любезные братья, слезно просим все −не милуйте эту бабу. Фамилии не знаем. Она называется «вдова Марыся», проживает ул. Б. Погулянка, 34, во дворе налево. Прощайте, прощайте. Весь мир призывает к мести… »

(Из записки, найденной по дороге к Понарскому оврагу (Литва), где расстреливали евреев

с 1941 по 1944 годы) 

            Кап-кап, кап-кап-кап, кап-кап… В Вильно уже которую ночь шел нескончаемый дождь… Ксендз Юзеф Белявский задумчиво смотрел в ночную мглу за окном. Белесая полупрозрачная дымка тумана опустилась на узкие улочки Старого города: на Пилимо и Вокечю, на Стиклю и Жиду. По ту сторону стекла висели мутной пеленой, растворяя бездонную темноту ночи, мельчайшие капельки воды. Тонкий серп луны, окруженный еле-еле проглядывающими сквозь облака звездами, придавал ночному туману местами желтовато-розовый оттенок. Ватные комки пара неуклюже, медленно шевелились за окном.

Ксендз открыл окно. Ему вдруг захотелось сесть на подоконник и попробовать дотянуться, вдохнуть эти маленькие сонные облачка. Так он делал маленьким мальчиком, когда жил в большом доме своей тетки в Варшаве, на Иезуитской улице.

Вдруг что-то темное вспорхнуло с соседнего балкона. Наверное, голубь. Пронесся мимо, вспарывая податливые хлопья холодной дымки, и растворился во тьме. Белявский, не обращая внимания на легкий морозец, обжигающий кожу, несколько мигнут наблюдал за едва заметными колыханиями погруженного в сумерки тумана, вспоминая счастливые детские годы.

Его воспоминания прервал кашляющий звук автоматной очереди из “Шмайссера”, внезапно разорвавший тишину ночи. Видно, еще один бедолага не добрался сегодня до дома, нарушив комендантский час. Да и самому ксендзу давно пора уже было уходить. Конспиративная явка Армии Крайовой находилась на третьем этаже заброшенного дома недалеко от вильнюсского гетто, в просторной квартире убитого во время первых, 41-го года, погромов еврея-адвоката. Не ровен час, кто-нибудь из бдительных соседей-“литовских патриотов” или немецкий патруль заметят силуэт человека в окне дома, где могут обитать лишь привидения прежних хозяев. Рисковать было нельзя…

Под сутаной ксендза был спрятан крохотный обрывок газеты с подробной схемой этапирования арестованных поляков-подпольщиков к эшелону, отправляющемуся в Аушвиц. Эту схему обязательно надо срочно передать в лес жолнежам боевого отряда Армии Крайовой, чтобы те смогли попытаться освободить товарищей. Если же его задержат с такой бумажкой немцы, то никакая Пресвятая Дева Мария Ченстоховская не поможет Белявскому избежать того же транспорта на Аушвиц.

Ксендз вышел на лестничную площадку и плотно закрыл входную дверь. Затем спустился по лестнице и бесшумно шагнул в ночную тьму. Идти ему было недалеко, несколько сот метров по Стиклю вдоль стены, отделяющей Большое вильнюсское гетто от остального города. Затем знакомый поворот к маленькой, незаметной стороннему глазу  калитке в ограде костела Святого Духа, и он в безопасности…

За себя он особо не беспокоился, ходил этим маршрутом уже десятки раз. Да и документы у него в порядке. Настоящий, не поддельный, аусвайс с жирной синей печатью со свастикой в когтях хищного орла и за  подписью коменданта вильнюсского гарнизона генерала СС Райнера Штахеля, удостоверял, что “Белявский Иосиф (Юзеф) имеет право передвигаться в любое время суток в границах города Вильнюса в целях выполнения должностных обязанностей”. Подобные документы в ограниченном количестве выделялись штатным осведомителям гестапо из местных, а доставать их помогала Хельга, молодая переводчица-фольксдойче из канцелярии комендатуры, симпатичная блондинка, наполовину полька и наполовину немка.

Понемногу светало. Вскоре подует легкий, теплый утренний ветерок, раздувая туман в мелкие клочья, и патрули, не выспавшись за ночь, будут особо злы и бдительны. Надо спешить… Белявский ускорил шаг, но, заворачивая за угол по направлению к костелу, невольно остановился. В тусклом свете фонарного столба он увидел необычную картину. Две женщины − одна помоложе, другая постарше − бережно принимали спускаемую по веревкам из-за стены гетто небольшую плетеную корзинку.

“Что можно переправлять из этого страшного места?” − подумал ксендз. Как правило, все было наоборот. Особо сердобольные и отчаянные жители города пытались перекинуть через стену внутрь Большого гетто обреченным на смерть хоть какую-то еду. Попытки эти были очень редки и карались оккупационными властями стремительно и жестоко. “Каждый житель города Вильнюса, уличенный в передаче жителям жидовского района продуктов питания и иных товаров, будет расстрелян на месте НЕМЕДЛЕННО!” − гласили напечатанные готическим шрифтом на немецком, польском, литовском и русском языках листовки. Желтоватые листки типографской бумаги висели на каждом фонарном столбе вдоль стены гетто как молчаливые предсказатели мгновенной смерти.

Евреев Белявский особо не любил. Его отец, старый пан Белявский, громогласно и напыщенно рассуждавший о величии Речи Посполитой “от можа до можа”, объясняя свой антисемитизм, очень любил к месту и не к месту цитировать поговорку: “Что крестьянин заработает, пан потратит, а еврей наживется”. И невдомек было маленькому Юзефу, чем тогда пан отличается от еврея, ведь и тот, и другой обижают бедного крестьянина.

Самого же ксендза всегда раздражали бородатые раввины, спорящие между собой своими гортанными голосами на заумные талмудические темы на грязноватых старых улочках Варшавы и Вильно, примыкавших к местам компактного проживания многочисленного семитского племени. Истинный воспитанник иезуитов с молоком матери впитал тезис о том, что именно “проклятый народ распял Господа нашего Иисуса Христа, и несть им прощения во веки веков”.

Но война меняет все… Те ужасы, которые творили немцы с иудеями, не поддавалось никакому оправданию. Ксендз до сих пор с содроганием вспоминал растерзанные тела несчастных женщин и детей, валявшихся, как кучи грязного тряпья, на улицах города во время первых погромов июня 1941 года. Он на всю жизнь запомнил безропотные колонны ведомых на смерть вчерашних учителей, врачей и портных, сгинувших в тошнотворных ямах Понар. Нечеловеческая жестокость погромщиков из местных и айнзацгрупп СС потрясли Белявского до глубины души. В своих уединенных молитвах он все чаще вспоминал слова из Святого Писания: “Всякий, ненавидящий брата своего, есть человекоубийца; а вы знаете, что никакой человекоубийца не имеет жизни вечной, в нем пребывающей”.

Одна из женщин обернулась и замерла в испуге, увидев темный силуэт на углу улицы. Белявский уже хотел, отвернувшись, продолжить свой путь, чтобы не мешать своим случайным сообщникам, как где-то совсем рядом засветились карманные фонари немецкого патруля и зазвучала лающая речь. Стало ясно, что немцы будут здесь с минуты на минуту. Женщины умоляюще смотрели на ксендза, словно видя в нем Ангела Божьего. Священник прекрасно осознавал,  что будет со всеми ними, если они окажутся в руках патруля. На секунду поколебавшись, Белявский молча указал женщинами, чтобы те шли вслед за ним, и ускорил шаг. Голоса немецкого патруля приближались. Ксендз знал, что, если беглецам удастся незаметно проскочить через тайную калитку в маленький садик возле костела, то они спасены. Пройдя сквозь этот сад, можно было выйти на другую сторону Старого города и раствориться в лабиринтах его улочек. Буквально подбежав к кованной двери, он мгновенно открыл ее металлическим ключом, пропустил вперед женщин, и, облегченно вздохнув, запер калитку массивным засовом изнутри.

Женщины, не оборачиваясь и, даже не смотря на ксендза, устремились в сторону спасительного выхода. Неожиданно из корзинки раздался детский лепет, переходящий в негромкий плач. “Так там ребенок!”, − изумился про себя Белявский. Старшая из женщин, бережно прижимавшая корзинку к груди, остановилась, внимательно посмотрела на ксендза, подошла и откинула крохотное покрывальце. В корзинке лежал младенец месяцев трех от роду, пытливо взирающий на мир карими глазами. “Спаси тебя Господь, святой человек!” − тихо сказала по-русски пожилая женщина, перекрестила ксендза по православному обычаю, запахнула покрывало и пошла быстрым шагом в светлеющий впереди узкий проход между зданиями, уводящий беглецов от голода и мучений, от человеческой жестокости и страшной смерти…

Вместо послесловия

Сюжет этой новеллы основан на семейной легенде. В нем смешались и реальность, и художественный вымысел. Прототипом ксендза является реальный ксендз Белявский Иосиф (Юзеф), который во время советско-польской войны был военным капелланом, а в 1941 году попал в оккупированный немцами Вильнюс, где помогал подпольщикам и участникам Армии Крайовой. 11 июля 1946 г. он был арестован советскими войсками. Находился в лагерях. 27 августа 1955 г. был вывезен в дом инвалидов в Красноярский край из Ангарлага, где и умер.

Женщины − это моя прабабка по отцу и ее сестра, после войны посмертно признанные Государством Израиль Праведниками мира.

Спасенный младенец − это мой дядя, Сергей Коварский (Карабликов), известный израильский врач и русскоязычный поэт.

Смиловичи

3 июля 2018 г.

Александр Карабликов