Кнопа

Институт был новый. Создан он был на базе какой-то шарашкиной конторы, которая наложила на наш институт уродливое невыводимое родимое пятно, как на лбу у Михаила Горбачева. Несмотря на эти обстоятельства, в названии института фигурировало гордое слово «всесоюзный», ну а как иначе? Мне представляется, что институт был задуман как некая псевдонаучная богадельня для ученых и инженеров – евреев, которых в те свирепые антисемитские времена не брали ни на одно приличное предприятие или в институт. Количество евреев на душу населения в нашем институте зашкаливало, и, по моим наблюдениям, составляло 4:1. Штат сотрудников состоял из Майеров, Кайзеров, Генелей, Рабиновичей, Пинусов и проч. Начальниками, конечно же, были лица титульной нации, на худой конец татары.

От начала и до конца своего существования институт не имел собственного помещения, а его отделы были разбросаны по всей Москве. В этой связи сотрудники института мало были знакомы друг с другом. Что касается меня, то я пришла туда сразу после окончания института, поскольку, несмотря на увесистые рекомендации, в аспирантуру меня не приняли все из-за того же пятого пункта.

К моменту отправки на сбор клубники я проработала всего несколько месяцев и ни с кем из сотрудников института, посланных, как и я, на эту сладкую каторгу, не была знакома. В день отправки, войдя в автобус, направлявшийся на плантации, я сразу обратила внимание на очень смуглую молодую женщину с ярко выраженной семитской внешностью. Сейчас бы я сказала, чистой сефардкой. Она сидела у окна, и рядом с ней было свободное место. Почему я села рядом с ней, не знаю, свободных мест было достаточно. Теперь я думаю, что подсознание молоденькой, неуверенной в себе девчонки подтолкнуло меня к этой женщине, которая излучала какую-то доброту. Подсознание меня не обмануло. Она тут же со мной заговорила. За те несколько часов, что мы добирались до совхоза, Света, так ее звали, полностью расположила меня к себе, и я как-то успокоилась, поняв, что теперь мне не будет так неуютно в компании абсолютно незнакомых людей. Тогда в Москве у меня почти не было знакомых, и те доброжелательность и интерес, которые она выказала к моей скромной персоне, покорили меня на многие годы.

Отдельно хотела бы остановиться на Светиной внешности, так как ее характер в большой мере был отражением этой внешности. Глядя на ее лицо, ни у одного антисемита мира не возникло бы никаких сомнений, что перед ним лицо еврейской национальности. Анализ ДНК показал бы, что она еврейка не на 100, а на 200 процентов. Всё в ее внешности было слишком: слишком смуглая кожа, слишком белые зубы, слишком чёрные, cлишком кудрявые и слишком густые волосы, слишком черные глаза и слишком орлиный нос. Фигура у неё была неплохая, но тоже весьма еврейская: крутые бедра и большая грудь. Единственное, что в ней было русское, как мне думалось, – фамилия. Фамилия ее была Кнопова. Хотя ее внешности больше подошла бы фамилия Розенблюм или Кацнельбоген. Только в Израиле я узнала, что среди евреев много Кноповых, а фамилия эта происходит от французского слова канапе, такой маленький бутербродик. А поскольку фамилией евреям часто служили их профессии, то Кноповы были пекарями. Со временем я стала Свету любя называть Кнопой.

Света была коренной москвичкой. Она окончила химический факультет МГУ, там же аспирантуру и была кандидатом наук. Понятно, что мне, девочке из провинции, только окончившей институт, она казалась небожительницей. За две недели, проведенные на клубничной грядке, мы с ней очень подружились. Вернее, я с ней. Она относилась ко мне покровительственно, но не свысока, а как к младшей сестренке, которой нужны ее помощь и поддержка. Света была старше меня на десять лет, что в тот момент составляло 1,5 раза. Была не замужем, жила вместе со своей двоюродной сестрой, которая, как она говорила, была единственной ее родственницей. Сестра тоже была одинокой.

Света стала моим гуру. Она была очень начитанна, прекрасно разбиралась в музыке, живописи и была ортодоксальной антисоветчицей. Водила дружбу с отказниками, распространяла запрещенную литературу. В своей жизни я не встречала человека, который так ненавидел бы советскую власть, как она. Мое комсомольское мировоззрение у Светы вызывало глубокое презрение и представляло собой грязный уродливый холст, который она сначала почистила, а потом уверенно стала наносить на него новые мазки, за что я ей благодарна до сих пор. То, что стало вырисовываться на этом новом холсте, представляло собой абсолютный негатив той картины мира, которая существовала в моем мозгу до знакомства со Светой. Можно сказать, что в результате нашего многолетнего плотного общения я окончила высшую антисоветскую школу и пополнила ряды молодых тихих диссидентов. Последним камнем, вытащенным ею из фундамента моего прекраснодушного представления о Родине, была информация о том, как умер великий Ленин.

– Вот ты все «Ленин, Ленин», – как-то за обедом в институтской столовой сказала Света. – А ты хоть знаешь, от чего эта сволочь умерла?

– Да, от ранения. Его Фанни Каплан ранила, а врачи не смогли его вылечить, и он вскоре умер.

Света саркастически рассмеялась.

– Деточка, он умер от сухотки мозга. Ты знаешь, кому ставят такой диагноз? Сифилитикам.

– А при чем тут Ленин?

– A при том. У Ленина был сифилис. Это болезнь профессиональных революционеров.

Я почему-то ей сразу поверила, и в этот момент вся моя идеологическая конструкция, на которую я опиралась до этого, окончательно и бесповоротно развалилась.

Свои взгляды Света особенно не скрывала. Всегда была в первых рядах борцов за справедливость всех и вся. Своей национальностью гордилась, что было большой редкостью в те времена оголтелого антисемитизма, из-за которого многие евреи меняли фамилии, отчества, а кто мог – и запись в графе номер 5. В нашем институте Света работала еврейкой. Теперь я понимаю, что на самом деле она приняла единственно правильное решение, обладая такой внешностью. Бьют, как известно, не по паспорту.

Запомнился один случай. На заре существования нашего института несколько отделов располагалось в старом деревянном здании на станции Чухлинка по Курской дороге. Сотрудники добирались туда на злектричке с Курского вокзала. Как-то утром, опаздывая на ближайшую электричку, в толпе бегущих пассажиров я увидела Свету. Я ее окликнула, и мы помчались вместе. Машинист, как полагалось, стоял на ступеньке последнего вагона и следил, чтобы никого из пассажиров не прищемило в тот момент, когда он нажмет кнопку автоматического закрывания двери. Мы неслись сломя голову, счет шел на секунды. В последнюю секунду я вскочила в последнюю дверь последнего вагона, Света была за мной, но прямо перед ее носом дверь электрички захлопнулась. Я не могла понять, как такое могло произойти, ведь машинист не мог ее не заметить, мы запрыгивали в электричку прямо рядом с ним. Я растерянно смотрела в окно отъезжающей электрички на медленно уплывающую от меня Свету, которая что-то кричала машинисту. Складывалось впечатление, что машинист это сделал нарочно.

Света приехала со следующей электричкой. Она была очень расстроена, мне даже помнится, что глаза ее были на мокром месте.

– Ты представляешь, – дрожащим от возмущения голосом говорила Света, – этот подонок специально закрыл дверь передо мной и не дал войти. Я его спросила: «Зачем вы это сделали?», а он, мерзко улыбаясь, мне ответил: «А мне лицо ваше не нравится».

Отдел, где работала Света старшим научным сотрудником, возглавлял полуграмотный, полусумасшедший мужик с каким-то убогим образованием, но зато член партии. В подчинении у него были в основном такие умные и хорошо образованные евреи, как Света. О том, что их начальник был полусумасшедшим, я написала не для красного словца: через несколько лет плодотворного труда их начальник окончательно рехнулся и лежал в психиатрической больнице, куда они раз в неделю в полном составе должны были ездить к нему на совещания. Чем не сюжет для второй серии фильма «Полет над гнездом кукушки»? Поначалу я не верила, что такое возможно, думала, Кнопа шутит. Но это оказалось чистой правдой. В разгар брежневского застоя сюрреализм советского бытия зашкаливал.

В нашем с Кнопой общении была единственная тема, на которую было наложено табу, – ее личная жизнь. Судя по тому, как ее раздражали хорошенькие женщины, пользующиеся успехом у мужчин, она была старой девой. Сестра, с которой она жила, – по-видимому, тоже. Лишь один раз как-то вскользь в разговоре зашла речь о сексе. При этом слове ее передернуло так, как будто она наступила на оголенный электрический провод. Ее лицо исказила брезгливая гримаса.

– Что касается секса, – раздраженно сказала Света, – то в этом плане люди хуже животных. – Насколько все-таки животные благороднее людей: они занимаются сексом только для того, чтобы обзавестись потомством. А люди – ради удовольствия.

Со временем я поняла, почему эта тема ее так раздражала. Света и ее сестра очень любили детей и хотели их иметь, но личная жизнь по каким-то причинам ни у одной, ни у другой не складывалась. Поэтому эта тема была так болезненна. Но через несколько лет они решили проблему. С разницей в один год сестры сначала усыновили, а потом удочерили двух грудных детей из Дома малютки. Кнопа в очередной раз потрясла меня силой своего характера. Когда я увидела этих, мягко говоря, не очень здоровых деток и узнала, сколько сил и нервов нужно было приложить, чтобы их найти и получить разрешение на усыновление, я причислила Кнопу и ее сестру к лику святых. Эта страшная, абсолютно неизвестная часть советской действительности открылась мне тоже благодаря ей. Я наблюдала за взрослением этих детей и, видя, с какими безумными трудностями сталкиваются эти женщины, не имеющие практически никакой поддержки извне, ни финансовой, ни моральной – в виде какого-никакого мужского плеча или бабушки с дедушкой, я причисляла их к святым. Боже, как же они любили этих детей! Сколько же они в них вкладывали, отказывая себе буквально во всем. Немногие родители согласились бы на такие жертвы даже ради родных детей. К сожалению, время показало, что против генетики не попрешь. Но это совсем другая история.

Время шло. Умер Брежнев, потом Андропов, потом Черненко. Антисоветская ярость Кнопы была на точке кипения. И вот пришел Горбачев. Надо ли говорить, с каким энтузиазмом Кнопа приняла перестройку. Она не пропускала ни одного митинга, всегда несла плакаты и кричала громче всех. Голос у нее был очень высокий, я бы сказала, раздражающий. Когда она очень сердилась или возмущалась, то часто переходила на фальцет, и это было не очень комильфо. Кнопа это понимала, немного стыдилась, но ничего не могла с этим поделать. В такие моменты я ей говорила:

– Ну что ты так кричишь? Тебя же слышит весь институт!

Она тут же осекалась и виновато оправдывалась:

– Ну что я могу поделать с генетикой? Я дочь своего народа, а у настоящих евреек высокие писклявые голоса.

Так она считала.

Надо отметить, что Кнопа была абсолютно равнодушна к одежде. Не припомню случая, чтобы она хоть раз проявила интерес к какой-нибудь детали женского гардероба. Украшений не носила, ни разу не видела на ней ни колечка, ни сережек, ни хоть каких-то буcиков. Не припомню случая, чтобы она зашла в какой-нибудь промтоварный магазин. При этом она всегда была хорошо, я бы даже сказала качественно одета. В эпоху тотального дефицита, в котором мы тогда жили, это вызывало некоторое недоумение. Но сфера интересов Кнопы была настолько выше таких низменных проблем, как секс, шмотки и прочая бытовуха, что мне даже в голову не приходило заговорить с ней на эту тему.

Однажды, уже в пору разгара перестройки, когда не то что одежды – еды в магазинах не было, Кнопа появилась в институте, одетая по последнему слову моды. Наши институтские модницы, одевающиеся исключительно у фарцовщиков, провожали ее завистливыми взглядами. Кнопа не обращала на это никакого внимания. Ей было наплевать. Встретившись со Светой в столовой, я не могла оторвать взгляд от прекрасных шмоток, которые были на ней. Шмотки поражали своим качеством. Я такие видела только в заграничных фильмах. Впервые я не удержалась и спросила:

– Свет, откуда все это?!

Немного помявшись, она как-то нехотя сказала:

– Брат привез.

– Какой брат, у тебя что, есть брат? Ты никогда не говорила! Родной?

– Нет, двоюродный. Он живет в Калифорнии. Он бизнесмен, приехал по делам, теперь это просто. Привез целый чемодан шмоток. В основном, конечно, нашим детям, но и нам с сестрой кое-что перепало.

Теперь стало понятно, кто Свету одевает.

– А ты никогда не говорила, что у тебя есть близкие родственники в Америке. А давно они там?

– Давно. Брат почти не говорит по-русски. Это сын моего дяди, родного брата моей матери, они давно уехали.

– А почему же они тебя к себе не забрали? – спросила я, зная, что она осталась сиротой в довольно юном возрасте.

– Они хотели меня забрать, даже приезжали за мной, но я не поехала…

Я посмотрела на Свету как на тихопомешанную:

– Почему?! Ты же тут так все ненавидишь?! Почему ты отказалась?

– Отказалась и все, – буркнула Света, – были причины.

Чувствовалось, что ей разговор этот неприятен, и я сменила тему.

Между тем перестройка набирала обороты, и люди стали потихоньку уезжать. Среди евреев разговоры были только об этом: ехать, не ехать и если ехать, то куда – в Израиль или Америку? Кнопа тоже активно участвовала в обсуждениях, делилась информацией о ее знакомых, кто уехал, как и куда. Сама же она в силу своего сионистского мировоззрения была убеждена в том, что истинный еврей должен ехать только в Израиль, и глубоко презирала тех, кто отклонился или собирался отклониться от маршрута Москва – Тель-Авив.

Наконец и моя семья после почти трехлетних колебаний решила все же оторваться от сакральных белых берез и покинуть Совок. В Израиль мы ехать не собирались, хотели податься в Америку. Но пока я отдирала мужа и его родителей от березок, американское посольство прекратило принимать документы, и мы стали собираться в Израиль. Получив визу, я радостно позвонила Кнопе. Я знала, что ее самая близкая подруга тоже вот-вот уедет в Израиль.

– Свет, хочешь, я тебе закажу израильскую визу? У меня там родственники, они быстро сделают.

Я нисколько не сомневалась, что Кнопа непременно в ближайшее время уедет в обожаемый ею неизвестный Израиль.

– Спасибо, не нужно, – каким-то странным голосом ответила Кнопа. – Я пока, к сожалению, не могу уехать.

Я поразилась. Я-то думала, что она первой захочет покинуть эту люто ненавидимую ею страну.

– Перед отъездом я тебе что-то расскажу, – загадочно сказала Света.

Вскоре меня закружила предотъездная карусель, было не до Светы, этот разговор забылся. За несколько дней до отъезда Света пришла проститься. Мы выпили, поплакали, пожелали друг другу удачи, и Света засобирались.

– Можешь меня проводить? – попросила Света.

– Конечно.

Мы вышли на улицу. Света жила недалеко, и мы медленно пошли по направлению к ее дому. Мы молчали, понимая, что, возможно, больше никогда не увидимся.

– Знаешь, я не могу уехать ни в Израиль, ни в какую другую страну, – грустно сказала она.

– Почему?

– Я не могу оставить своего родного брата.

– Ты никогда не говорила, что у тебя есть родной брат…

– Да, не говорила, потому что он в сумасшедшем доме. Сейчас, когда ты уезжаешь, я могу рассказать тебе об этом. Брат старше меня на 8 лет. У него были феноменальные способности к математике. В 1950 году он поступил в МГУ на математический факультет и прекрасно учился. Всеми фибрами своей души он ненавидел советскую власть и лично товарища Сталина. Весь его нестандартный ум был направлен на то, чтобы придумать, как ему сбежать из Союза. И он придумал. У нас в Одессе были родственники. Он решил, что поедет на летние каникулы к ним. Там он найдет пароход, который плывет за границу, познакомится с каким-нибудь матросом этого парохода и договорится с ним, чтобы тот зарыл его в груду угля, а по прибытии он убежит в незнакомую прекрасную страну. Естественно, свой план он держал в строжайшей тайне от родителей. Самое интересное, что ему удалось его осуществить, но только наполовину.

Света замолчала. У меня было ощущение, что я смотрю запрещенный советский триллер. Каким образом 17-летний мальчик нашел нужный пароход, договорился с нужным матросом? Невероятно!

– Скорее всего, этот самый матрос его и заложил, – продолжила Света, – незадолго до отплытия парохода брата откопало НКВД. Был суд, его отправили в психиатрическую больницу. Воистину его поступок граничил с безумием. Вскоре, не пережив потрясения, умер папа, а через несколько лет и мама. Я осталась одна с братом, которого очень скоро карательная медицина превратила в ходячее растение.

– А где сейчас твой брат? – спросила я, потрясенная ее рассказом.

– Он почти все время находится в Белых Столбах. Я к нему езжу два раза в месяц, чаще не получается – туда ужасно неудобно добираться. Поэтому я, пока Саша жив, никуда не уеду, – она тяжело вздохнула.

«Да-а-а-а, ну и Кнопа. Ну и силища!» – в голове роился миллион вопросов, но, видя, как тяжело далась ей эта исповедь, я не задала ни одного. Позже, когда я вспоминала эту историю, она мне казалась неправдоподобной, хотя жизнь часто создает такие фантастические сюжеты, что дух захватывает.

Через несколько дней мы уехали. С Кнопой переписывались. Все, что связано с Израилем, ей было безумно интересно. Ее самая близкая подруга, которая поселилась в Иерусалиме, начала подрабатывать уборками в частных домах. Чтобы Света как можно быстрее приехала в Израиль, подруга взяла несколько дополнительных уборок и накопила ей денег на билет на самолет. Света прилетела через два года. Жила она в основном у подруги, но к нам тоже приезжала погостить на несколько дней. Мы изо всех наших тогда еще слабых сил старались ей показать самое интересное и угостить самым вкусным. Света была в восторге. Ей всё очень нравилось. Казалось, что она чувствует себя так, как будто вернулась к себе домой после долгой эмиграции. Обвешанная подарками и гостинцами для своих уже повзрослевших детей, она благополучно отбыла в Москву. Тема переезда в Израиль или сожаления о том, что она не может сюда переехать, не обсуждалась.

Мы продолжали переписываться, и через пару лет я засобирались в Москву. Это был мой первый визит в Россию с момента отъезда. Тогда еще оставалось полно родственников, друзей, сослуживцев, которых надо было навестить. Поскольку график у меня был плотный, а Кнопа еще работала, договорились, что я приеду к ней с ночевкой. Это был 1997 год, люди только-только стали выбираться из постперестроечной ямы, где несколько долгих лет не было ничего: ни работы, ни денег, ни еды, только бандитизм. Меня встретили повзрослевшие Светины дети. Мальчик, голубоглазый блондин 18 лет, и девочка 17 лет, вылитая чеченка. Стол был накрыт с размахом. Мне было не по себе, ведь я знала, чего это стоило Свете и ее сестре. Мы сели за стол. Дети чинно ждали, когда начнут есть. Как только приступили к еде, стало видно, что такое меню у них бывает нечасто. Света и ее сестра с гордостью и умилением смотрели на детей, аппетитно поглощающих выставленные деликатесы. Света предложила выпить рябиновой настойки. Мы выпили.

– Ну как, вкусно? – спросила она.

– Угу, – сказала я, жуя ломтик какой-то колбасы.

– Это у нас в России делают, – как-то пафосно сказала Света.

– Да? Здорово, молодцы, – на автомате ответила я.

– Ты себе не представляешь, – продолжила Света, – каких только наливок у нас теперь ни делают: и вишневую, и сливовую, и смородиновую, – она перечислила еще штук пять наименований, – и одна вкусней другой.

– Здорово, – опять на автомате сказала я.

– И все это отечественный производитель, – продолжала Света. – Кстати, колбаса тебе понравилась?

– Да, – ответила я, хотя уже не помнила ее вкуса, т. к. обычно не концентрируюсь на том, что ем.

– Это сервелат, – гордо сказала Света, – и знаешь, это не какой-то там финский, а наш российский, микояновского комбината. Можем ведь, когда хотим. Вот что значит свобода.

Пожалуй, в первый раз за все время нашего знакомства я слышала от Кнопы что-то комплиментарное о стране, где она прожила всю жизнь. Про себя я подумала: «Наверное, это правильно, видеть хоть какие-то позитивные сдвиги в этой мрачной действительности, раз уж ты обречен здесь жить». И вдруг Кнопа ни с того ни с сего, глядя на меня с неожиданной злостью, разразилась громкой тирадой:

– Вы все предатели. Вы бросили свою страну в трудный час и уехали за красивой жизнью! Вам было наплевать, как будет выживать народ, что будет со страной.

Я онемела, кусок микояновского сервелата застрял у меня во рту. Небо упало на землю, черное стало белым, кипяток оледенел. Кнопа распалялась все больше и уже перешла на свойственный ей фальцет.

– Я глубоко презираю вас всех, – прокричала она в конце своего патриотического спича и выпила рюмку чисто русской рябиновой настойки.

Сидевшие за столом дети испуганно молчали. Светина сестра, опустив голову, тоже. Мне кажется, ей было неудобно. К этому моменту я тоже уже выпила несколько рюмок рябиновки, и мои тормозные центры работали не так хорошо, как до этого. Потрясенная выступлением Кнопы и заведенная ее фальцетом, я дрожащим от своей смелости голосом сказала:

– Знаешь, меня абсолютно не интересует твое мнение по этому вопросу. Как, впрочем, и всех остальных, кто уехал.

Представить себе еще пару лет назад, чтобы я могла в таком тоне разговаривать со Светой, было невозможно. Обстановка накалилась и перестала быть томной. Светина сестра стала нас разнимать. Вечер был безвозвратно испорчен. Больше всего мне хотелось немедленно уйти, но я физически боялась. Было уже около 11 часов вечера, а меня настоятельно предупреждали не шляться по Москве после 9 вечера. Пришлось остаться ночевать. Ранним утром, выпив чашку кофе, я вместе со Светой вышла из дому: она – на работу (в своей теперь уже обожаемой стране она работала не химиком, а нянечкой в детском саду), а я – к своим родственникам. Отношения были испорчены, скорее всего, навсегда. Перед выходом из дома Кнопа протянула мне красиво обернутый небольшой пакет.

– Это тебе подарок на память от нашей семьи, – сухо сказала Света. После всего случившегося принимать этот подарок мне совершенно не хотелось, но я знала, что она его купила от чистого сердца до нашей ссоры, и взяла. Конечно же, это был продукт отечественного производителя – красивая дощечка для нарезки овощей чисто русского промысла гжель.

Света жила недалеко от метро. Мы молча дошли до станции и холодно попрощались. Нам нужно было ехать в разные стороны – в прямом и в переносном смыслах. На прощание Кнопа сказала:

– Ты никогда не была мне близким человеком.

Я промолчала. Ну что ж, ей видней. Хотя думаю, что это было не совсем так, это она от бессилия.

Больше мы не виделись. Судьба ее и ее детей мне неизвестна.

…Эта история заставляет меня в который раз задуматься о загадочной еврейской душе. Почему евреи любят Германию больше немцев, Францию больше французов, Россию больше русских, и многие из них ненавидят и презирают Израиль? Как это объяснить?! На эту тему есть прекрасный, но грустный анекдот: сидят на Мальдивах на берегу океана два новых русских с крестами на пузе – Колян и Вован. Вован спрашивает:

– А вот скажи, Колян, тебя мучит ностальгия?

– Не-а, я что, еврей?..

Жанна Старосветская