Как я расстался с литературо­центризмом

Мир, в моем представлении, был построен на основе того, что люди почерпнули из книг.

Я не понимал, как люди могут не читать тех или иных книг, которые казались мне очень важными.

– Как, вы это не читали?

– Нет, – совершенно спокойно отвечал собеседник

И мне это было непонятно. Как можно не прочесть такую важную, замечательную книгу? И как можно так спокойно, без тени смущения, признаваться в этом?

О, как я воспрял, когда началась перестройка! К читателям стали приходить запрещённые прежде произведения, и выяснилось, что они оказывают сильное воздействие на людей. И жизнь меняется в лучшую сторону, казалось мне.

Я настолько проникся этими мыслями и ощущениями, что написал стихотворение под названием «Диалог»:

– Что изменится

в мире угрюмом, ответь,

от пронзительной книги, к примеру?

– Изменяется неуловимая вещь,

называемая – атмосфера.

Вроде книга

земных не колеблет основ,

прежний смрад

торжествует всецело…

Но становятся люди другими.

От слов.

И за словом

последует дело.

Безусловно, последует! По-другому быть просто не может, казалось мне.

Вот еще стихотворение тех лет:

Все эти книги и статьи

не мановением мгновенным,

но все ж

к желанным переменам

не могут нас не привести.

Так жизнь

классическим путем

ведет нас в новое, иное:

вначале – слово, а потом –

все остальное.

Так мне это представлялось. Упрощённо. Но я очень, очень верил в перемены…

***

Пожалуй, наиболее полно мой литературоцентризм выразился в другом стихотворении того же периода, конца 80‑х годов прошлого века.

Август 1989 года. Мой день рождения – 35-летие. У нас дома за столом – мои друзья, преимущественно поэты. Старше всех среди них – Ян Вассерман (я уже писал о нем:https://kstati.net/ne-obxodil-ya-shtormy-storonoj/).

В определенный момент застолья мы, как это было у нас принято, стали по кругу читать свои стихи. Я прочитал два-три стихотворения. В том числе это:

Городок, по-осеннему хмурый,

и напрягшийся лес,

и жнивье –

всё пропитано литературой,

вековечною вязью ее.

В жизни слово –

не малая малость,

и, куда бы твой взгляд ни проник,

всё до самых корней пропиталось

словом неувядающих книг.

Слово книжное –

жизни основа,

с детства в нас западает оно,

и вливается снова и снова

в душу,

в воздухе растворено.

Мир бы рухнул

от взрыва, от бури,

развалился бы наверняка,

но стоит он

на Литературе,

и она его держит пока.

Стихотворение приняли хорошо. Но не все. На лице у Яна – отражение какой-то внутренней борьбы… Спрашиваю:

– Не понравилось?

– Нет, не то что не понравилось, – с некоторым смущением произносит Ян. Видно, что желание высказаться начистоту борется в нем с нежеланием обидеть именинника. – Но не так это!

Я начинаю объяснять ему, что имел в виду. Он отчасти соглашается со мной. Но…

Произносит с сомнением:

– Нет, раньше – да. Раньше можно было так сказать. Но теперь мир уже не тот.

Добавляет с горечью:

– Слишком все изменилось, слишком далеко зашло. Словом мир уже не вылечишь…

Застольный разговор переходит на другие темы. Ян остается при своем мнении, я – при своем.

Никак не мог я с ним согласиться. И это несмотря на то, что мы с женой и двенадцатилетним сыном совсем недавно вернулись из Пицунды, где побывали впервые. Там, в Абхазии было неспокойно. Начинались волнения. Во время нашего пребывания в Абхазии там – впервые в стране с начала перестройки – ввели комендантский  час.

Да что далёкая Абхазия! Здесь, у нас, в Молдавии с каждым часом росло межнациональное напряжение. И я видел это. И я писал об этом. Но всё равно продолжал оставаться литературоцентристом.

То наше застолье было в конце августа. А в ноябре (год, напоминаю, 1989-й) уходила в печать моя книга документальной прозы об узниках нацистских концлагерей. И, дорабатывая рукопись с редактором, я дополнил её небольшим фрагментом не по теме. В главе о недавно умершем одном из героев книги, бывшем узнике Маутхаузена Всеволоде Остене, я писал не о прошлом – о настоящем:

«Ответить на это, последнее письмо Остена ко мне я, увы, не успел. Собирался написать ему из Пицунды. Но в дело вмешались внешние обстоятельства. Как раз в те дни начались абхазские события.

Не работающие магазины, кафе, учреждения, почти прекратившееся движение автобусов по маршруту Гагры – Пицунда, отмененные экскурсии (так и не попали мы с женой и сыном в Сухуми), группы о чем-то горячо спорящих людей на площади; тревожные сообщения по радио и телевидению, в газетах, введение особого режима, запрещение появляться на улицах с одиннадцати вечера до шести утра – все это создавало ощущение сгущающейся предгрозовой атмосферы. Так было в первые несколько дней, потом обстановка как бы немного разрядилась, и мы даже решились съездить в Гагры. По дороге туда и обратно, да и в самом городе мы видели, как солдаты в бронежилетах, вооруженные автоматами и дубинками, останавливали машины и производили досмотр: искали оружие.

Ведь несмотря на то, что в «наших» местах стало полегче, где-то в горах шла перестрелка, лилась кровь… Во имя чего? Я не мог найти ответа на этот вопрос. Исчерпывающего и объективного ответа не могли дать ни знакомые писатели, ни местные жители, с которыми доводилось разговаривать.

Мне говорили, что письма из Пицунды вообще идут медленно, поскольку это курортное место, а тут еще слухи о том, что работники почты забастовали, плюс общее напряжение и тревога… Словом, я решил написать Остену уже по возвращении в Кишинев. И – опоздал с ответом…

Так в мою, да и в его жизнь вошла ненавистная нам обоим межнациональная рознь.

Человек, в чьих жилах текла кровь двух народов, финского и русского, антифашист, интернационалист по самому высокому счёту, выверенному фронтом и концлагерем, Всеволод Викторович с болью воспринимал нарастание межнациональной розни в стране. От вражды народов, писал он мне, выигрывает лишь «железная гвардия бюрократов».

По его просьбе я сообщал ему о событиях в Молдавии. Теперь я уже не напишу, не расскажу о том, что сейчас, в середине ноября 1989 года, после того, как толпа молодчиков пыталась взять штурмом здание министерства внутренних дел, ситуация в моём  городе начинает напоминать ту, которая летом сложилась в Абхазии. Мы дожили до чрезвычайных мер, до прибытия в Кишинёв спецвойск. А что же будет завтра?»

А завтра было только хуже, напряжённей, тяжелей…

***

Те стихи, которые я читал на своём дне рождения друзьям-поэтам, вышли в моей книге стихов «Кромка» через три года после этого застолья. По сути – уже в другую эпоху. К тому времени, после разгула национализма в Молдавии, после серии кровопролитных стычек в разных точках республики, после разразившегося вооружённого конфликта, длившегося целых пять месяцев, мой литературоцентризм заметно поувял.

В той же книге «Кромка» было опубликовано моё стихотворение «В Абхазии», написанное в 1989 году, по горячим следам событий:

В машинах мчат

на скорости предельной,

за час добраться к месту торопясь,

чтоб избежать опасности

смертельной:

вступает в силу комендантский час.

В теченье часа –

гонка и тревога,

потом – пуста дорога, ночь мертва,

и Часа Комендантского эпоха

в свои вступает грозные права.

20 июля 1989 г.

Не странно ли: я предсказал, что в стране наступает эпоха комендантского часа (как оно и случилось, вспомним Приднестровье, Абхазию, Нагорный Карабах, Южную Осетию) – но сам же в это не поверил. Вернее, поверил, да не до конца. Мне всё казалось, что вот-вот ситуация изменится в лучшую сторону.

Увы…

Чем дальше, тем активнее жизнь выбивала из меня литературоцентризм. Особенно сильное потрясение вызвала война в Приднестровье, начавшаяся в первых числах марта 1992 года.

Мои жившие в Приднестровье, в городе Дубоссары, родители тогда еще не знали, что линия фронта на одном из участков вооруженного соприкосновения сторон будет проходить по их двору и дворам их соседей, что огород будет перекопан взрывами, что артиллерия снесет полкрыши их дома, в котором из-за перестрелок не останется ни одного целого стекла в окнах. Что окна они, как и все соседи, заложат кирпичами и досками, но пули все равно будут проникать в дом, и тогда мои родители отыщут глухой – непробиваемый – угол в коридоре и по ночам, во время особенно интенсивной пальбы, будут прятаться там…

А я не знал, что до самого августа добраться из Кишинева в Дубоссары будет невозможно, и телефонная связь будет прервана, и почтовая – тоже, а какие-то скудные сведения о родителях я получу при случайной встрече с дубоссарцами, проехавшими в Кишинев долгим кружным путем. Да еще – непонятно, каким образом – родителям удастся отправить на мой адрес две телеграммы, в одной из которых будет написано: «Мы пока живы…».

А потом, когда в августе, после официально объявленного перемирия, дороги откроют и мы с братом приедем к родителям, ночью начнется ураганная стрельба: молдавские националисты из расположенного рядом села Коржево начнут палить по посту российских миротворцев, а те станут им отвечать, и пули будут хлестать по дому родителей и по всем стоящим рядом домам, и это будет длиться без передышки до шести часов утра…

Другие, совсем не схожие с прежними, писал я в ту пору стихи… Например, такие:

Всю ночь обстреливали дом,

распарывая мглу,

и в самом прочном и глухом

теснились мы углу.

И перестрелок кутерьма

гнала надежды прочь:

во все окрестные дома

стреляли в эту ночь.

Всю ночь стреляли по нему,

по свету давних дней.

По детству били моему,

по юности моей,

по жизни прошлой, что была

плоха иль хороша,

но вихрем огненным не жгла,

все бешено круша…

Солидно ухал миномет.

Спасал нас под огнем

дом, ненадежный наш оплот,

с пробитой крышей дом…

Но не могу сказать, что я окончательно расстался с литературоцентризмом именно во время той войны. Нет, было еще много других тревог и тягот, и страшных событий. Были натовские бомбардировки Югославии. Было 11 сентября 2001 года. Было множество свидетельств позорной сдачи ценностей западной цивилизации воинствующему исламизму…

И не было уже в живых Яна Вассермана, и не мог я сказать ему:

– А знаешь, старче, ты, пожалуй, прав. Если современный мир, балансирующий на грани самоуничтожения, можно спасти, то спасет его не книжное слово, а что-то другое.

***

Я по-прежнему пишу стихи, и не только стихи. И я по-прежнему люблю книги. Но я давно уже не литературоцентрист.

Я понимаю, что мир держится не на книгах. Хотя без них он, конечно, был бы гораздо беднее.

Николай СУНДЕЕВ