Как тренировать память, чтобы уметь забывать

Давно замечено: лучший способ доказать, что твой оппонент неправ,  – вообще не вступать с ним в спор. Нужно просто переформулировать его позицию своими словами, попутно выхолащивая из неё основное содержание, а уже когда эта операция проделана, предложить свои аргументы, споря с второстепенным и совершенно забыв про главное.

«По содержанию и стилю статья «Что-то с памятью моей стало» больше похожа на текст обвинительного заключения, чем на текст, приуроченный к юбилейной дате», – пишет Виталий Шрайбер («Кстати», 6 июня 2013 г.), откликаясь на мой фельетон, опубликованный в газете три месяца назад. При этом Шрайбер подчёркивает, что «отрицательные черты характера и поведения деятелей литературы и искусства» не являются запретной темой. «Но, если по случаю юбилея умершего поэта пишется статья, в которой речь идёт только о его прегрешениях и образ его густо разрисовывается только чёрной краской, то это означает, что автор статьи именно этот негатив считает самым главным, о чём уместно вспомнить в связи с приближающимся юбилеем».

Но разве я писал статью, приуроченную к юбилейной дате? Меня занимала совершенно другая тема: «Странный вирус, науке доселе неведомый, обнаружил себя в нашем отечестве. Те, кого он зацепил, забывают вдруг прошлое. Причем не всё подряд забывают, а так, выборочно, кое-что. Но одновременно пространство выпавших эпизодов занимают другие, героические. Заразившийся человек начинает вспоминать о своих подвигах, о коих почему-то раньше умалчивал, о героизме, самоотверженности – собственном, уточняю, героизме и собственной самоотверженности». Это я цитирую свой фельетон. Сказано, по-моему, довольно определённо.

“Да, Вознесенский не был героем и борцом; в отношениях с властью обычно не переходил границ лояльности, – пишет Виталий Шрайбер. – Он не бодался с властью, но и не заискивал перед ней, не разоблачал советский строй, но и не воспевал его”.

Читатели, которым не попался на глаза мой фельетон, могут подумать, что я упрекал Вознесенского в отсутствии героизма, в том, что он не вышел со своей авторучкой на баррикады (не приравнял, так сказать, к штыку перо).

Но у меня и в мыслях не было сравнивать Вознесенского – как это делает Виталий Шрайбер – с Солженицыным (который “бодался с властью”), или с Бродским, который предпочёл тюрьму и изгнание приличному-привычному-подневольному существованию (“Потерять независимость много хуже, / чем потерять невинность”).

В моём фельетоне речь шла совершенно о другом. Приведу три примера.

После того, как Андрей Тарковский остался на Западе, Вознесенский предпочёл (или разрешил) при очередной публикации своего эссе “Мне четырнадцать лет” вычеркнуть из него абзац, посвящённый Тарковскому. К тому времени эссе уже было дважды напечатано – в журнале “Новый мир” и в собрании сочинений Вознесенского. Поэту не нужно было ни с кем бодаться, и ему не грозили никакие кары, если бы в сложившейся ситуации он просто убрал это эссе из своей очередной книги “Прорабы духа”. Что важнее – очередная публикация этого эссе или маленькое предательство старого знакомого? Наверное, он поразмышлял об этом – и решил. И вычеркнул старого знакомого.

Но вот прошло совсем немного времени, грянула перестройка, Тарковский разрешен, и Вознесенский немедленно сочинил стихотворение “Белый свитер” о том, что а) Тарковский – “великий кинорежиссёр века” и б) что Вознесенский, рискуя собой, практически спас жизнь Тарковского.

“Лемхин называет Вознесенского лицемером (непонятно, с какой стати), – пишет Виталий Шрайбер.

С какой стати? Может быть, стоит заглянуть в словарь?

Или вот ещё один пример. Опять же – на дворе перестройка. “Сейчас нам всем необходимы точные факты истории”, – говорит Вознесенский, и в качестве точного факта публикует эссе “Эх, шестидесятые”. Речь в этом эссе идёт о так называемой “Встрече творческой интеллигенции с руководителями партии и правительства” в марте 1963 года. Как известно, на этой встрече Никита Сергеевич с хаканьем топтал ногами Вознесенского и Аксёнова. Однако в эссе “Эх, шестидесятые” Аксенов даже не упоминается. К моменту публикации этого эссе эмигранты ещё по-прежнему враги, и Аксёнова можно упоминать только в журнале “Крокодил” (не шучу, была, по словам Василия Павловича Аксёнова, довольно противная картиктура), поэтому секретарь правления Союза писателей СССР Андрей Вознесенский восстанавливает точные факты истории без своего друга, отщепенца Аксёнова.

Хочу спросить Виталия Шрайбера: если это не лицемерие, то что же это? Или опять будем заглядывать в словарь?

Третий пример на самом деле – первый. С него я начал свой фельетон. В 1960 году, в номере газеты “Литературная Россия”, целиком посвящённом Льву Толстому, Вознесенский опубликовал стихотворение “Кроны и корни”. Хорошее это было стихотворение или не очень – не имеет значения, так же, как не имеет значения и то, о чём именно думал поэт Андрей Вознесенский, сочиняя стихи:

Несли не хоронить,

Несли короновать.

Седее, чем гранит,

Как бронза – красноват,

Дымясь локомотивом,

Художник жил,

лохмат,

Ему лопаты были

Божественней лампад!  /…/

Прошло 28 лет, началась перестройка, и Вознесенский заявил, что стихи эти на самом-то деле не про Толстого, а про Пастернака, и что он, Вознесенский, совершил героический поступок, опубликовав такие стихи в то страшное время.

Очень вероятно, что Вознесенский действительно хотел написать стихи о Пастернаке. Мы этого не знаем и спорить с поэтом у нас нет никаких оснований. Но мы имеем текст, и текст этот никаким образом не мог тогда и не может сегодня ассоциироваться с Борисом Пастернаком. Однако, когда Вознесенскому указали на это, он разгневался и заклеймил всех, кто осмелился ему возразить, ретроградами.

Это ли не лицемерие? Тут даже Виталий Шрайбер, кажется, согласен. Но, поскольку у Шрайбера собственный сюжет, формулирует он своё согласие так: “Но если даже поведение Вознесенского в этой истории действительно его не красит, двадцать пять лет – достаточный срок, чтобы простить покойного, а заодно вспомнить, что не этот эпизод или какие-то другие, достойные сожаления, но мелкие прегрешения определяют оценку личности Вознесенского”.

Здесь я хочу попросить читателей остановиться и заглянуть в самое начало этой заметки. Разве я претендовал на всесторонюю оценку личности Вознеснского?

Виталий Шрайбер хочет представить дело так, будто все мы стоим над открытым гробом поэта, и бестактный журналист Лемхин вместо того, чтобы сказать подходящие к случаю слова, что-то такое бормочет о “мелких прегрешениях” покойного.

Хочу напомнить, что Андрей Вознесенский скончался три года назад, что его творчество, как и его судьба, принадлежат истории (а его архив, кстати, продан Стэнфордскому университету) и что, как бы я ни относился к поэзии и личности Вознесенского, он не нуждается ни в чьём прощении. Ни в моём прощении, ни в прощении Виталия Шрайбера. Наверное, он нуждался в прощении Василия Аксёнова или Андрея Тарковского. Но Тарковского уже не было в живых, а Василий Аксёнов наверняка простил своего старого товарища. Однако всё это не касается ни Михаила Лемхина, ни Виталия Шрайбера. Мы не можем рассуждать о прощении, мы можем рассуждать только о фактах.

Но прежде всего мы должны эти факты знать. Да, Вознесенский принадлежит истории, и это значит: то, что произошло – произошло. И ничего нельзя переписать, исправить, искупить.

Можно, конечно, сделать вид – якобы из уважения к покойному поэту, – что ничего этого не было. Что все мы родились на свет только вчера. И тогда окажется, что в комиссии, присуждающей премии имени Вознесенского, по праву заседает человек (поэт Юрий Кублановский), который совсем недавно – те же 25 лет назад –  называл Вознесенского “валютной липой” и воображал, как, “затаившись” в скверике, будет он с винтовочкой поджидать Катаева и Вознесенского, выходящих из ЦДЛ.

Можно, как сказал Станислав Ежи Лец, “тренировать память, чтобы уметь забывать”. И в этом мы достигли больших успехов. Но, по-моему, лучше всё таки тренировать память, чтобы помнить.

P.S. Довольно значительную часть статьи Виталия Шрайбера занимают цитаты: добрые слова, сказанные про Вознесенского разными уважаемыми людьми. Функция этих цитат понятна – посмотрите, хочет сказать Шрайбер, что достойные люди говорят о Вознесенском, и пусть этот Лемхин не вякает.

С уважаемыми людьми спорить я не стану, скажу только, что цитаты – дело несложное, и я бы не стал ими так уж увлекаться. Дайте мне пять минут, и я вам подберу любые цитаты – хоть красную книжечку издавай – на любую тему.

Вот, например, Иосиф Бродский и Яков Гордин направляются на день рождения к поэту Кушнеру. Денег на подарок у них нет, так что в качестве подарка они преподносят Кушнеру собственного своего сочинения стих:

Ничем, Певец, твой юбилей

Мы не отметим, кроме лести

Рифмованной, поскольку вместе

Давно не видим двух рублей.

Они, конечно, и рады бы подарить Кушнеру какую-нибудь вещь на его вкус, но кроме стишка, увы, они ни на что не способны:

Мы предпочли бы поднести

Перо Монтеня, скальпель Вовси,

Скальп Вознесенского, а вовсе

Не оду, Господи прости.

Хочу спросить Виталия Шрайбера – годится ли такая цитата для красной книжечки? Ведь не думает же он, будто Гордин и Бродский действительно точили ножи, а  Кушнер, в ожидании гостей, забравшись на табуретку, вколачивал в стенку гвоздик: “А вдруг всё же друзья-приятели напрягутся и принесут вожделенный скальп”.

Фотопортрет Андрея Вознесенского работы Михаила Лемхина

 

От редакции

Далеко не в первый раз на страницах нашей газеты возникает полемика. Но сейчас протекала она по абсолютно непривычному сценарию. Единственный критический (а не положительный, как статья С. Кура в №933) отклик на фельетон М. Лемхина о Вознесенском  последовал не сразу после его публикации, а спустя довольно долгий срок, в течение которого мы не обнаружили всплеска читательского интереса к теме. Поэтому, опубликовав статью В. Шрайбера и ответ на нее М. Лемхина, мы считаем данную полемику завершенной.

 

Михаил Лемхин