История одного стихотворения

Поэма Евгения Евтушенко «Бабий Яр», опубликованная в 1961 году, заслуженно сделала поэта всемирно известным. Однако существуют поэтические произведения на тему Холокоста, написанные гораздо раньше и тем не менее незаслуженно замалчиваемые. Я уже писал о стихотворении узбекского поэта Гафура Гуляма «Я – еврей», написанном буквально через несколько дней после начала войны («Кстати», №1127), и о стихотворении Маргариты Алигер «Мы – евреи» (1946) («Кстати», №1132).

Были и другие авторы, писавшие о массовом уничтожении именно евреев, в отличие от большинства советских поэтов и журналистов, которые, впервые побывав в лагерях смерти, укрывались от изложения этого факта за универсальными формулировками об уничтожении «мирных жителей».

Главные поэтические тексты о Холокосте на русском языке были написаны Ильей Эренбургом, Павлом Антокольским и Львом Озеровым (я говорю о русскоязычных текстах, так как существовала советская поэзия на идише, например, произведения Переца Маркиша). Для меня стало открытием то, что, оказывается, до Евтушенко уже существовали произведения под названием «Бабий Яр». Это стихотворение Эренбурга (1944) и поэма Озерова (1945). Причем Евтушенко об этих произведениях знал и хорошо о них отзывался.

Стихи этих авторов о Холокосте, написанные в 1944–1945 гг. и опубликованные в 1945–1946 гг. в ведущих московских журналах, занимают особое место в истории советской литературы, так как они не вписывались в окончательно сформировавшуюся к лету 1943 года официальную сталинскую доктрину о неразделении на национально-этнические категории убитых на земле СССР «мирных советских людей» и о невыделении из их числа евреев.

Возвращаясь к перечисленным авторам, мы должны справедливо поставить перед ними Илью Сельвинского, который уже в январе 1942 года не только стал первым поэтом – свидетелем массовых расстрелов евреев на оккупированных советских территориях, но и сразу же опубликовал об этом стихи в центральной печати.

Илья Львович Сельвинский (1899–1968) – советский поэт крымчакского происхождения (крымчаки – немногочисленная еврейская этнолингвистическая тюркоязычная группа). Участвовал в Гражданской войне, был ранен. Во время Великой Отечественной войны с 1941 года – на фронте, дослужился до звания подполковника, получил две контузии и одно тяжелое ранение.

Осенью 1941 года Сельвинский участвовал в боевых действиях на Керченском полуострове. К ноябрю 1941 года фашисты оккупировали весь Крым (кроме Севастополя). Во время Керченско-Феодосийской десантной операции Керчь была освобождена к 1 января 1942 года. Илья Сельвинский оказался в этом городе уже в начале января. В дневнике он записывает: «О себе и о том, как жил, что видел, – после. Важно то потрясающее впечатление, которое производит Керчь после немцев. Попал я в нее с десантом 2-го эшелона. Город полуразрушен. Бог с ним, восстановим. Но вот у с. Багерово в противотанковом рву – 7000 расстрелянных женщин, детей, стариков. И я их видел. Сейчас об этом писать в прозе не в силах. Нервы уже не реагируют. Что мог, выразил в стихах».

В «Правде» была опубликована информация об этом злодеянии фашистов – за два дня до публикации так называемой ноты Молотова от 6 января 1942 года, в которой народный комиссар иностранных дел указал на преступления нацистов в Керчи и привел цифру в 7000 жертв. Это была единственная нота советского правительства за все годы войны, в которой говорилось не только об убийстве мирных советских жителей, но и конкретно о жертвах-евреях.

Стало известно, что многотысячную колонну евреев, среди которых в основном были женщины, дети и старики, прогнали вдоль набережной Керчи в городскую тюрьму. Из тюрьмы группы евреев вывозились грузовиками к противотанковому рву, расположенному в нескольких километрах к западу от Керчи. Так называемый Багеровский противотанковый ров получил свое название от поселка городского типа Багерово. Ров шириной 4 метра, глубиной 2 метра и протяженностью 1,5 километра был прорыт с юга на север перпендикулярно путям железнодорожной ветки «Джанкой – Керчь» и Вокзальному шоссе. Расстрел производился на километровом отрезке рва.

По словам одного из очевидцев, который сопровождал Сельвинского на пути к Багеровскому рву, «мы видели лишь трупы тех, кто был убит фашистами в последние дни после их отступления. Тысячи трупов лежат еще под снегом». И сейчас в интернете можно найти фотографии этой страшной картины, смотреть на них невозможно.

Легенда гласит, что Сельвинский начал стихотворение «Я это видел!», склонившись перед противотанковым рвом, заполненным телами расстрелянных. Стихотворение было впервые опубликовано 23 января 1942 года и перепечатано в центральной армейской газете «Красная звезда» (27 февраля 1942 г.) и в сдвоенном, первом номере московского журнала «Октябрь» за 1942 год. В короткий срок «Я это видел!» стало доступно массовому читателю как на фронте, так и в тылу. Оно воспроизводилось на листовках, исполнялось актерами и чтецами на концертах и по радио. Выдающийся актер Василий Качалов читал стихотворение Сельвинского по радио. Поэт и критик Лев Озеров восторженно отозвался о военных стихах Сельвинского в статье, опубликованной в газете «Московский большевик» 11 декабря 1942 года. Именно Озеров первым обозначил двойную миссию Сельвинского: поэт-солдат и свидетель уничтожения евреев на оккупированных территориях. Сельвинский действительно начинает стихотворение как очевидец:

 

Можно не слушать народных сказаний,

Не верить газетным столбцам,

Но я это видел! Своими глазами!

Понимаете? Видел. Сам.

 

При этом сквозит недоверие поэта не только к известным в народе версиям исторических событий, но и к отражению этих событий в средствах массовой информации.

Сельвинский страстно восклицает о невозможности того, что он увидел:

 

Нет! Об этом нельзя словами –

Тут надо кричать! Рыдать!

Семь тысяч расстрелянных

в волчьей яме,

Заржавленной, как руда.

 

Звучит мотив непокоренности:

 

В каком бы их ни свалило виде –

Глазами, оскалом, шеей, плечами

Они пререкаются с палачами,

Они восклицают: «Не победишь!»

 

В середине стихотворения впервые прямо называется, кто был жертвой этой бойни:

 

Рядом – истерзанная еврейка.

При ней – детеныш. Совсем как во сне.

С какой заботой детская шейка

Повязана маминым серым кашне!

 

Страдает сам поэт:

 

Как больно об этом писать!..

Как жутко!..

Но надо. Надо! Пиши!

 

Звучит обличительный мотив:

 

Заклейми! Ты стоял над бойней!

Ты за руку их поймал – уличи!

Ты видишь, как пулей бронебойной

Дробили нас палачи…

 

Его слова буквально гремят:

 

Так загреми же, как Дант! как Овидий!

Если все это сам ты видел –

И не сошел с ума!

Но молча стою я над мрачной могилой.

 

Поэт пишет о невозможности по-настоящему передать словами то, что он увидел:

 

Нет! Для этой чудовищной муки

Еще не создан язык.

 

В заключительных строках стихотворения Сельвинский второй раз напрямую называет евреев:

 

Ров… Поэмой ли скажешь о нем?

Семь тысяч трупов!.. Евреи… Славяне…

Да! Об этом – нельзя словами.

Огнем! Только огнем!

 

Предчувствуя формировавшуюся в то время официальную доктрину партийных идеологов в отношении жертв еврейского народа, Сельвинский не избежал компромиссов. В письме от 6 апреля 1942 года к жене Сельвинский писал: «Как же трудно было правдиво свидетельствовать об увиденном у Багеровского рва и одновременно удовлетворять требованиям цензуры военных лет».

Один исследователь творчества Сельвинского проанализировал 23 разные публикации полного текста стихотворения «Я это видел!», начиная с газетных и журнальных, со сборников и изданий военного времени, послевоенных и уже послесталинских перепечаток, вариантов, вошедших в прижизненные издания 1960-х, в советские сборники и антологии, вышедшие уже после смерти Сельвинского, и в издания постсоветского периода. В некоторых послесталинских изданиях, включая том «Избранные произведения» (1972) в серии «Библиотека поэта», Сельвинский и его редакторы заменили слово «евреи» на слово «семиты». Измененная строка теперь выглядела так: «7000 трупов… Семиты… Славяне… » На поверхности замена слова «евреи» на слово «семиты» может быть истолкована, так сказать, как восстановление этнического баланса, возможно, что такое расширение понятия позволяло Сельвинскому безоговорочно включить крымчаков в число еврейских жертв нацизма. Однако, вероятнее всего, это была просто уступка цензуре.

В конце ноября 1943 года Сельвинского вызвали из Крыма в Москву. Поэту было предписано предстать перед Секретариатом ЦК. Ему вменили в вину сочинительство вредных и антихудожественных произведений. Из дневниковых записей Сельвинского явствует, что Сталин принял участие в заседании Секретариата. Еще до этого, 2 и 3 декабря 1942 года, вышли два постановления Секретариата ЦК, в которых объектами партийно-государственного гнева стали два писателя: Сельвинский и Михаил Зощенко, а 10 февраля 1944 года вышло отдельное постановление Секретариата ЦК «О стихотворении И. Сельвинского “Кого баюкала Россия”», в котором обнаружили «грубые политические ошибки. Сельвинский клевещет в этом стихотворении на русский народ». Это была, по-видимому, единственная за годы войны партийная резолюция, обрушившаяся на творчество одного поэта.

При таких обстоятельствах немногим удавалось подняться на ноги, а Сельвинский всякий раз вставал. Сам поэт полагал (по словам его дочери Татьяны Сельвинской), что выжил он из-за особого отношения к нему Сталина. В дневниках военных лет Сельвинский приводит высказывание Сталина о нем: «Сельвинский талантлив. Почти гениален. Но проходит мимо души народа». Что означает последнее утверждение, неизвестно. Возможно, свою роль сыграли сочиненные в 1941–1943 годах несколько панегирических стихотворений о Сталине. Избежать таких компромиссов в то время мало кому удавалось…

Справедливости ради надо сказать, что существует стихотворение поэта-фронтовика Иосифа Уткина (1903–1944) с похожим названием – «Я видел сам». Оно датируется 1942 годом; к сожалению, более точной даты я не обнаружил, чтобы понять, раньше или позже стихотворения Сельвинского оно было написано и опубликовано. Стихотворение Уткина гораздо более слабое, при этом он прячется за спасительную для многих поэтов официальную риторику неразделения мертвых на национальности (непонятно также, каким событием вызвано появление этого стихотворения). Отдавая должное лучшим стихам поэта и его храбрости, Сельвинский в статье памяти Уткина намекнул на то, в чем разница между стихами Уткина и его, Сельвинского, об уничтожении евреев.

Как первый поэтический свидетель Холокоста на оккупированных советских территориях, Сельвинский своим стихотворением «Я это видел!» и другими стихами на эту тему совершил акт гражданского мужества и самопожертвования, тем более что они оставались доступными широкому читателю даже в конце 1940-х и начале 1950-х, т.е. в самые тяжелые годы в истории советской еврейской культуры.

Евгений ШЕЙНМАН