История болезни

Л., посвящается тебе и нашей юности

В палате нас было трое. Чтобы не терять времени даром, мы решили выпускать стенгазету. Название пришло сразу: «Недержание». Первый и, как оказалось, юбилейный, номер начинался поэмой «Онегин в больнице». До сих пор помню чеканные строки, которыми она начиналась:

 

Литературный перл Онегин

Однажды руки не помыл

И в тот же вечер в ресторане

Дизентерию подхватил.

 

Бедняга мучился ужасно,

Он в туалете даже спал.

Читатель! От души желаю,

Чтоб ты подобного не знал…

 

Тема была очень актуальна, и поэма, как, впрочем, и всё остальное, была воспринятa пациентами с восторгом. Сам видел, как дежурный врач переписывал поэму. Конечно, больница имеет свою специфику. Я это понял, когда в ожидании выделения желудочного сока ходил по коридору. У меня изо рта торчала резиновая трубка, но это меня не смущало. Смущала реакция медсестёр, которые сворачивали в палаты или отворачивали глаза, когда я приветствовал их лёгким помахиванием резинового наконечника.

Но всему хорошему приходит конец. Через три дня после выписки мой шеф сказал, что я должен ехать в командировку. Опять туда же. И опять на два месяца. А потом ещё на два. И ещё на два. Пока не закончится монтаж энергоблока. До отъезда оставалось ещё три дня.

Вечером, как обычно, я поехал на студию. Это была любительская киностудия при Дворце студентов Политехнического института. Ходили туда многие. В том числе и я. К счастью, мы ничего не создали. Но мы с удовольствием ходили на занятия по режиссуре и актёрскому мастерству. Это гарантировало почти безграничные возможности для знакомств. Cамыми творческими были те, кто занимались мультипликацией. У них таки да что-то получалось.

Да, так прихожу я на студию, расслабленно, как и полагается «старику», сажусь в конференц-зале, который за дело назывался «брехаловкой», и чувствую себя хорошо, поскольку никто ничего умного от меня уже не ждёт. «Старик» – это тот, кто на студии более одного года. Сидя на груде сваленных на диван пальто и жуя оторванный ломоть ещё тёплого чёрного хлеба, я думал о предстоящей командировке. «Снова туда, где море огней… », как пел Мистер Х в исполнении Георга Отса. Или наоборот. Вошёл мой приятель Владик, который называл себя «оператор». По-моему, врачи называют это иначе.

– Сидишь, жрёшь и ничего не знаешь, – приветствовал он меня.

– У тебя самого дедушка белогвардеец, – поддержал я разговор.

– Ты видел, какая девчонка пришла к мультикам?

– Марина Влади? Прямо из «Колдуньи»?

– Ты в своих командировках точно стал идиотом.

– От инженера слышу.

– Пойди хоть глянь, пока она там.

– Это ж надо подниматься, идти, здороваться придётся. Всё равно через три дня на зону.

Но заинтриговал, поскольку раньше подобных комментариев я от него не слыхал. Не знаю, что я ожидал увидеть, но то, что увидел, не впечатлило. Худенькая, светловолосая, чёлка до глаз, глаза большие, но морозные, коричневый свитер, коричневые брюки. Рисует что-то. На мой интеллигентный вопрос:

– А чо это будет? – ответила, как старшина на разводе караула:

– Будет готово – увидиТЕ.

Вот так, на «Вы». И с лёгкой насмешливостью. Это задело. Мне, «старику» с 14 -месячным стажем в «брехаловке», вот так, без объяснений. Мне, чьим мнением уже даже наш шеф не интересовался – знал заранее. «.Увидите»?! Но прицепиться было не к чему. Притом, от этих больших глаз повеяло такой Вселенной – я имею в виду холод, – что мой сатирический комментарий замёрз на выходе. Послонявшись по студии, а другими словами, мешая всем, кто что-то делал, я, наконец, дождался, когда чёлка до глаз в коротком пальто с капюшоном направилась к выходу.

– Давайте, я ВАС провожу …

– Давайте. Мне – на Салтовку, в 607 микрорайон. А Вам куда?

Это было хорошо. Это было, что надо. Это был удар в солнечное сплетение. Но не рукой, а ломом. И с размаху. Это был совершенно новый микрорайон. Туда не ходило ничто. Почти ничто. Автобус ходил до 7 вечера. А потом – трамвай. Если дождёшься. А то в основном «Вагон – в депо!» Оставалось только такси, которое по понятным причинам брало плату за проезд в обе стороны. Обратно можно было выбраться или пешком, или утром, когда все на работу.

Было начало февраля. Везде лежал снег, и было здорово холодно. На улице было пустынно. Пара такси с жёлтыми глазками прошли мимо. Не сразу, но мне удалось её убедить, что дождаться трамвая будет ещё сложнее. Наконец, такси с зелёным огоньком. Но он уехал сразу же, когда узнал, куда нам надо. Начало хорошо пробирать холодом, и мы пошли по свежевыпавшему снегу, слегка запорошившему тротуар.

Говорил я. О студии, об Омаре Хайяме, о мужественной жизни (своей) в командировках, о ценах на пшеницу в Аргентине и об ирригации Узбекистана. В общем, обо всем, что приходило в голову. Но приходило всё что-то не то. Она шла быстро, изредка вставляя комментарии. Ничего особенного. Ничего запоминающегося. Но мне почему-то хотелось сказать что-нибудь такое, что или бы удивило, или бы рассмешило, или рассердило – ну, хоть что-то, а не этот ровный, вежливо-безразличный тон, типа: «Москву заказывали? Говорите…». Когда наконец мы сели в такси, то первые минут 10 мы просто отогревались и говорить не хотелось. Поездка была длинная, и мы молча просидели до её дома. Длиннющая девятиэтажка, за которой и перед которой простирались заснеженные поля. Я довёл её до лифта.

– Спасибо.

– Да ерунда, есть о чем говорить.

– Трамвайная остановка на той стороне. До свидания.

– Пока.

Трамвайная остановка действительно была на той стороне. Трамвая не было. Снежную равнину оживляли лишь блоки девятиэтажек. Ждать было холодно, как проситься на постой, я не знал, поэтому и пошёл по дороге в общем направлении «на город». Вскоре мне удалось тормознуть «частника». Есть только одна причина, почему одинокая особь мужского пола может топать по снегу к мерцающим на горизонте далёким огням. И «частник» подытожил наш молчаливый диалог народной мудростью: «Все стервы!» Я был не согласен в данном случае, но спорить не стал, а то как бы водитель не содрал больше за «слюнтяйство».

До отъезда оставался ещё один день. На студию под вечер я не пошёл – просто не захотелось. Апатия была привычной. Никакого традиционного возбуждения от предстоящей поездки я не испытывал. Всё то же. Все те же. На следующий день под вечер, часа за три до отхода поезда, я зашёл к Владику. Он жил в так называемом Дворце Труда недалеко от меня. Он был дома, и наш обычный трёп в этот вечер ничем не отличался от остальных. Перед уходом я почему-то вдруг решил позвонить домой. С чего я вдруг решил звонить домой, откуда я вышел пару часов назад – понятия не имею.

– Да… ма… я… Да не… просто… У Владика… Он угостил? (это уже для Владиковых ушей). Когда такое было? Он уже раз пять напоминал мне, чтоб я не опоздал на поезд. Да? уже ухожу… Ну все, пока… Звонили? Кто? Со студии? Люся?.. Просто так? Ну ладно, я побежал.

– Что же ты, гад, брешешь, что я тебя не…

– Да отвали! Какой телефон на студии?? А ну да, 43–50–18… Вася? Здоров… Слышь… эта новенькая… Люся… ага… Давай… А то поезд уже отходит… Да зови скорее… Люся? Привет.

– Здравствуйте. Какой Ваш поезд и когда он отходит? Спасибо. Может, успею прийти… Ну все… Пока.

Мой друг Витька провожал меня почти в каждую командировку. Поезд уходил почти в 11 вечера. Перрон был пуст.

– Ну все, земеля, будь здоров. Будет время – черкни пару страниц клинописью. Залазь уже в вагон, вон проводник уже площадку поднял. Да не успела она. Ну… всего… Ты чего? Она?

– Она.

Тоненькая фигурка в капюшоне быстро шла вдоль лязгнувшего и уже дрогнущего состава. Она остановилась в шаге от меня. Удачно поставленный фонарь на платформе великолепно освещал меня, оставляя её практически в тени. Витька деликатно отвернулся, но наше молчание прервал проводник:

– Ежли кто хочет ехать, то сейчас в самый раз.

Я повернулся к медленно движущемуся вагону и, ухватившись за поручень, пошёл рядом. Оглянулся. Она смотрела на меня. А Витька, стоя в двух шагах позади, показал мне на неё рукой и затем аж два больших пальца. Что по Витькиной градации означало: «Ну и везёт же некоторым».

Стоя на площадке, я пытался хоть что-то разглядеть на перроне, но проводник захлопнул дверь.

– Гарна дивчина. Жинка?

– Та не… только познакомились…

– Та вона що, з вокзальных, чи шо?..

– Да ты чего, дядя, уже отличить не можешь?

– Ну ладно… давай… в вагон… неча на площадке …

Моим попутчиком был коллега старше меня лет на 30 и на 300 лет опытнее. Он увидел, что говорить мне не хотелось, поэтому открыл портфель, достал несколько кусков варёной курицы, три крутых яйца, малосольные огурчики, тонко порезанную докторскую колбасу и два 100-граммовых «мерзавчика».

– Кушать мне ещё можно, а вот пить уже нельзя, – весело произнёс он и жестом предложил мне угощаться. Отказываться как-то не хотелось, и я налёг на докторскую. Три стакана крепкого чая вприкуску с рафинадом окончательно вернули меня в благодушное расположение духа.

Я был рад, что уехал, что перрон остался позади, что в животе тепло, в мозгах тоже что-то переливается – так бы ехал и ехал, и ехал. И если бы ещё всё время ночью… Да если бы ещё докторcкая колбаса не кончалась… И даже то, что мой коллега ничего у меня не спрашивал, больше не раздражало – колбаса же его, в конце концов.

Приехали утром. А потом из города до посёлка ещё два часа на старом автобусе. Часть выхлопа шла в салон, поэтому время пролетело незаметно. Кроме нас, в автобусе, раздолбанном «пазике», почти все были местные. В город ездили на рынок, поскольку в самом посёлке местный базар состоял из 5 рядов продуваемых насквозь каменных прилавков, по 6 в ряду, и полдюжины старух, которым, видимо, просто осточертело сидеть дома. Это, скажем, в июле. Но не в середине февраля. Поэтому автобус был набит людьми в «москвичках», сумками и корзинами, бидонами и мешками. Опущенные уши зимних шапок, валенки и задранные почти до переносиц шарфы создавали ощущение тепла и комфорта.

Через два часа на горизонте показалась 180-метровая труба электростанции и за окном замелькали бараки для семейных, которые, видимо, неслучайно называли «Шанхаем». Этот посёлок возник на месте села, которое прославилось в Гражданскую войну. Здесь сбрасывали комсомольцев с обрыва в реку. Живыми и связанными попарно. А сейчас старое село стало ещё краше. Я сам читал.

Этот посёлок, судя по всему, был спланирован человеком, который никогда не слыхал о циркуле. Всё прямо, перпендикулярно и вертикально. Пятиэтажки потихоньку вытесняли бараки для семейных и превращались в семейные общежития. В одном из таких домов «для семейных» и жил я.

Однокомнатная квартира была выделена для наших инженеров, которых сюда «забрасывали». В комнате стояло две кровати, стол у окна, один стул и магнитофон на столе. Магнитофон был размером со стол, поэтому создавал впечатление уюта. Из посуды – стенной шкаф, полностью забитый пустыми бутылками. Добавлять бутылки было обязанностью, но ни при каких условиях их не сдавать. На мой наивный вопрос, типа, а кого мы ждём, староопытный ответил:

– Cдадим энергоблок – тогда и сдашь.

На полу под магнитофонoм неаккуратной стопкой лежало штук десять кассет с записями оркестра под управлением Рэй Кониффа. Это для души. А из предметов роскоши следует упомянуть туалет у входа. Отсутствие джакузи и душа полностью компенсировалось холодной водой из крана. Во входной двери была сделана дыра неправильной формы. Судя по всему – ногой, но зато на высоте лица. На ночь дыра затыкалась тремя областными газетами. Чтобы не сквозило.

Прямо внизу, под окном, размещалось кафе «Черемшина», другими словами – пищеблок. Оно было единственной точкой в посёлке, где можно было поесть вне дома. Монтажники – люди не балованные, поэтому и меню не баловало: «суп гороховый», «биточки по-нашенски», салат из огурцов, компот, хлеб». Это всё было каллиграфически вырезано на доске у входной двери.

Через дорогу от моего дома в лесy находилась танцплощадка и кинотеатр. Танцы «под оркестр» проводились каждый третий день, а кино обновлялось каждую неделю. Для нескольких сот монтажников и строителей, временно перенаселивших посёлок, это всё называлось «отвести душу». Оркестр состоял из стандартного набора электрогитар и шести местных парней, которые ежевечерне осваивали их в подвале дома, где я жил. Моё пребывание на этой «точке» уже превысило 11 месяцев. Многие узнавали меня уже не только по одежде, но и в лицо. Поэтому мои вечерние прогулки и в «Шанхае», и в районе женских общежитий были вполне безопасны.

Обычно, «отравившись» в «Черемшине», я не спешил домой, а медленно шёл к «Гастроному», интересовался, не завезли ли балык байкальского омуля, в рыбном отделе, наличием «Шато Лафит-Ротшильд» – в винном, получал непечатный ответ, покупал 150 граммов конфет «Ласточка» и шёл к почте. В таких посёлках почта – это всё. Нет, не всё, а ВСЁ. Во-первых, и самое главное, на почте получают деньги. Во-вторых, междугородные перeговоры возможны только с почты. Ну и письма, конечно.

Здесь почта – это небольшая комната в полуподвальном помещении с тремя окошками для выдачи денег, приёма телеграмм и отправки посылок. В углу – деревянная будка для междугородных переговоров. От «Гастронома» до почты где-то 480 шагов. И если не торопиться, то неизбежный ответ «Вам ничего нет» в отделе «До востребования» можно услышать не через 15 минут, а через 25. На почте меня уже знают и поэтому всегда лишают удовольствия ожидания. Как только я появляюсь в дверях, меня сразу же обнадёживают: «Пишуть!»

Мой многоопытный коллега прибыл к нам на монтаж с кратковременным визитом, и через три дня, добавив 4 пустые бутылки в стенной шкаф, я вернулся к рутине. Задержка с высылкой зарплаты несколько оживляла, но не скрашивала рутину. Февраль стоял нехолодный, но снежный.

Танцплощадка была летнего типа, музыканты отказывались ставить на снег импортные колонки «Регент-60» и поэтому танцы перенесли на май. В кинотеатре шёл двухсерийный шедевр индийского кино «Гита и Зита». В перерыве между сериями мне стало себя жалко и я понял, что надо звонить в бухгалтерию и ненавязчиво напомнить им об отсутствии денег.

Если в первых командировках я часто звонил домой, писал письма, шатался по округе, то теперь считал, что, если бы ещё и телевизор, то я был бы как дома. Всё было предсказуемо и стабильно. Иногда вспоминалась сцена на вокзале, и это вызывало какое-то глухое раздражение. Но вспоминалось это нечасто и как-то начало даже отходить за горизонт. В бухгалтерии обнадёжили, что знают о задержке зарплаты. До конца месяца оставалось дней десять, и выданных командировочных должно было хватить.

В очередной раз зайдя на почту, я был неприятно удивлён явным отклонением от ритуала. Bместо обычного «Вам ничего нет» меня встретило ещё на подходе «Вам телеграмма». Телеграфистка странно посмотрела на меня, пока я пытался понять, что означает «Выезжаю 21 поезд 178 вагон 10 Люся». Задав естественный вопрос:

– А кому это? – я не поверил ответу. А когда поверил, то не поверил всё равно.

Оставалось два дня. 11 месяцев в посёлке монтажников – не фиг собачий. Мне-таки удалось занять денег. Первым делом я посетил «Гастроном» и приобрёл («купил» – язык не поворачивается) коньяк «Тбилиси». Это обошлось мне в 85% от наличного. Потом я пошёл в лес и наломал хвойных веток вместе со снегом, всё это притащил домой для создания интерьера. На монтажной площадке упросил сварного показать, как варить, и, пользуясь электродами для сварки нержавейки, наварил какую-то геральдику на кусок листового железа. Этот лист грузовик свалил в снег у моего дома, а я уже затащил его к себе. С берега великой реки притащил домой три метра якорной цепи, что обошлось мне в 10 минут страха, так как цепь принадлежала барже. На этом дизайн интерьера закончился.

В день её приезда я не ложился спать. Hа всякий случай. Поезд прибывал утром, a до поезда надо добираться ещё два часа на том старом, раздолбанном «пазике». В общем, я был на вокзале за полтора часа до прихода поезда и осточертел всем, начиная от дежурной по справочному отделу и кончая смазчиком колёс манёврового паровоза, одним и тем же вопросом: «А не опаздывает ли поезд 178?»

Поезд не опоздал. Я вёл себя очень хорошо. Я взял из её рук спортивную сумку, открыл для неё дверь, и никак не прокомментировал красный кончик её носа. Наверное, было холодно.

Как она выглядела? Да обычно: короткое коричневое пальто с капюшоном, коричневые брюки и замшевые сапоги, бледная, глаза большие, внимательные, держится прямо, говорит мало. Да и мне чего-то говорить расхотелось. Начала побаливать слегка зажившая язва, снег слепил глаза, хотелось жрать, хотелось в туалет и, вообще, вдруг очень захотелось домой. Куда угодно, но домой. Я взял такси на автовокзале. В машине было тепло, и мы оба слегка оттаяли. Я не спрашивал, как она узнала адрес, не спрашивал, как её отпустили дома, сколько дней она пропускает в институте.

– Я так рад, что ты приехала, – с натугой сказал я и сморщился.

– Это очень заметно.

– Тебе не холодно?

– Ты спрашиваешь, почему я расстегнула пальто?

– Ты кушать хочешь?

– Да.

– Я тоже. Ну, ещё час и мы на месте. Потерпи.

– Уж не знаю, смогу ли…

– Ой, та яка гарна дивчина…

– Та ви, дядьку, краще дывытесь на дорогу…

– Да чего ты?! Ну сказал, ну нравлюсь я ему…

– А мне это не нравится…

– А ты не смотри на счётчик, и станет легче…

Она была права. Мельтешащие цифры напоминали о том, что всё не вечно, что Вселенная расширяется, и что денег на проезд…

– А родители ничего, что ты поехала?..

– Папа сказал, что, если мне с кем-то хорошо, то ему всё равно, негр это или еврей. Главное, чтобы я была счастлива.

Этот подход меня несколько успокоил, поскольку я не негр. Хотя, с другой стороны, такая полярность выбора настораживала: от негра до еврея. А может её папа?..

– Папа у меня военный, майор. Служил на Байконуре. А у тебя?

– А у меня… А мы уже почти приехали. Четвертая пятиэтажка слева.

Мне не захотелось почему-то говорить, что моя мама – врач, а папа – инженер. И это по сравнению с Байконуром?! Но я был в хорошем настроении, так как денег за такси хватило и до туалета было совсем рядом. Я предложил зайти в «Черемшину» поесть. Кто ж меня за язык тянул? Гусар чёртов! В туалет аж до звона в ушах надо…

Обеденный перерыв обычно собирал здесь длиннющую очередь, но сейчас уже никого не было. Толстые девки-поварихи и ленивые раздатчицы вяло возились в открытой всем взглядам кухне. Уборщица мрачно елозила чем-то фиолетовым по столам, стирая остывшие лужицы горохового супа и хлебные крошки от биточков «по-нашенски». Люся села за столик, а я подошёл к знавшим меня раздатчицам.

– А жинка знае, що ты з такою кралею по кафешкам?

– Та це и е жинка.

– Де ж ти таку цацу знайшов? И що ж вона в тоби побачила?.. Може, я чогось не знаю?

– Слушай, Фрося, она здесь всего на пару дней, а у меня с деньгами…

– Гроши не займаю!

– Да не ори ты! Никаких грошей. Я тебе через неделю все деньги верну. На три дня дашь пожрать бесплатно?

– Та й що я, завидуюча? До ней звертайся…

– Фрося, да ты ж меня знаешь, а я её – нет. Ну, Фрося…

– Гаразд. Вернешь через недилю. Зараз будете що небудь?

– Голодные, как собаки. Спасибо, Фрось.

– Крале своий кажи спасыби. Щось дуже гарна вона для твоей жинки…

Где-то через 10 минут.

– А чего ты сам ничего не ешь?

– Да как-то не хочется.

– Ты же говорил, что голоден.

– Да это чтобы тебе за компанию.

– Ты такой внимательный, что даже страшно. Хоть компот возьми.

– Да не, всё легко. Какой компот? Это же не ясли.

– Ты куда-то торопишься? Чего ты всё время ходишь кругами?

Какой компот и какая, к черту, еда, если меня уже в озноб бросало. Я вставал из-за стола, ходил вокруг него, снова садился, и снова ходил, чтобы хоть на секунду унять жгучее желание, которое я не мог удовлетворить уже шесть часов. В любой другой ситуации я бы просто вышел из кафе на минуту и зашёл бы через десять весёлый, остроумный, и с румяными щёками. Но не при ней! Я скорее бы оскандалился на людях – а всё было очень близко к этому – чем признаться, что вот, мне, понимаешь, нужно, ну да, ага, ну… вот…, ну сейчас. Вернее, три часа назад!

Мысль о том, что она тоже не из снега и ей это тоже очень-очень надо, как-то не приходила мне в голову. В кафе туалета не было. Ближайший был на монтажной площадке в 5 км на север. Лес, правда, был. Через дорогу. И общежития рядом. То есть были неудобства, но не было проблем.

Вход в мою «квартиру» был на втором этаже в конце длинного коридора. Наш 40-секундный проход по коридору не остался незамеченным. В двух квартирах приоткрылись двери, и я почувствовал себя теплее от взглядов в спину. Как только Люся вошла в комнату, на её лице появилась мягкая улыбка.

Я был здорово разочарован – я ожидал шока. Огромные рисунки в чёрной гуаши на стенах. Ржавая цепь, ветки с шишками, какие-то сучья… и на это всё лёгкая улыбка?! Ну, послал Бог снобку… Мне стало себя опять жалко. Правда, когда она указала на трехметровый рисунок кентавра и сказала

– Неплохо под Рокуэлла Кента… С Апдайка «Кентавр?» – я почувствовал к ней тепло. Тепло переросло почти в симпатию, когда мне удалось, как мне казалось, незаметно отлучиться в туалет «совсем на ничего…»

Экскурсия по квартире заняла минут пять. Особое внимание я уделил отдельно стоящей кровати и повторил несколько раз, что это её личная кровать, на которую никто, кроме неё, не имеет права. Пальто она повесила на стул, сумку кинула под кровать, слегка встряхнула своей льняной гривкой, улыбнулась, и я почувствовал, что стремительно глупею.

Началось с того, что я вдруг не нашёл, что сказать. Ни вообще, ни в частности. Затем, в нарушение всех канонов и предупреждений, я раскрыл рот и стал смотреть на неё. Я чувствовал, что оглупление ускоряется по экспоненте. Подтянутая, в коричневом свитере, она молча, с улыбкой смотрела на меня, и я больше ничего в жизни не хотел.

Под вечер мы вышли пройтись. Я тайно лелеял желание, чтобы как можно больше людей нас увидело. Мне вдруг захотелось (я уже упоминал про процесс оглупления), чтобы все видели, какая она красивая и что она со мной. Моё тайное желание было услышано, и нас видели многие. Проходя мимо кинотеатра, я увидел, что в нем идёт фильм, который мне очень нравился – французский «Искатели приключений» с Лино Вентурой, Аленом Делоном и Джоанной Шимкус в главных ролях. Очередь стояла в четыре поворота. И всего на три сеанса. Шансы взять билеты были отрицательные. Но я не учёл, что был не один.

– Эй, шеф, шо, уже не узнаешь?

– Здоров.

– Ты че, в кино уже не ходишь? Брезгуешь?

– Да какое кино, очередь, сам же стоишь, чего спрашиваешь?

– А ты иди до кассы. Там и квитки дадуть, и добре слово скажуть. Там сегодня Райка сидит. Она ж тебя любит…

– Чтоб меня там и кончили?

– Да иди, не мандражь, а то девочка бросит.

Надо видеть эту толпу, чтобы оценить этот совет. Без очереди в такую толпу не пройдёт никто. А мне дали два билета, и одноногая кассирша Райка мне улыбнулась и ещё и подмигнула. Просто люди у кассы расступились, когда мы подошли. Ещё никогда кино так не помогало.

Обсуждение фильма продолжалось и дома тоже, когда я вдруг вспомнил, что ещё не полностью продемонстрировал свою монтажную закалку. Не знаю, чего ждал я, но бутылка коньяка «Тбилиси» как-то не вязалась ни с Люсиным мгновенно заиндевевшим взглядом, ни с моей язвой в виде давящей боли и даже ни с закуской в виде репчатого лука. Дома жратвы, кроме этого, не было.

Люся сидела рядом со мной на кровати, перед нами на стуле стояла бутылка «Тбилиси», на газете лежал очищенный репчатый лук. Рэй Конифф и его оркестр создавали настроение. С улицы доносились семейные разногласия между поварихой и её сожителем. Как сказал бы Скотт Фитцджералд, «Tender is the Night».

– Ну, Люсь, за твой приезд!

– Ты што, с ума сошёл? Стакан коньяка?!

– Да всё легко! Это же виноградный сок, только из бочки! Не антифриз же по случаю твоего приезда. Давай, и тебе немножко…

– Я не буду. Зачем всё это? Зачем ты всё хочешь испортить?

– Да чего испортить?! Я так счастлив, что ты со мной. Нема слов. Та до тебя и жизни-то не было… Люсь…

– Не пей! Я очень прошу тебя. Ну пожалуйста, не пей!

– Да это разве пить!? Коньяк! Всё учтено могучим ураганом! Вперёд!

– Да даже еды нет, чтобы закусить. Ты же говорил, что у тебя язва…

– А это для дезинфекции… Какaя еда под коньяк? Лучком занюхал… Люсь… ты чего… Люсь?

– Возьми, хоть воды выпей. Господи, да ты просто с ума сошёл!!! Куда же второй стакан?! Это же коньяк, не кефир! Что же ты делаешь!?

– Люсенька, девочка моя хорошая, самая лучшая, солнышко ты моё, да как же я..м..м… м..мог… без-з-з-з-зз т-т-т-теб..б… бя во..оо..об..ще жить? Да я б-б-б-б-б..ррр..ошу эт-т-ту… ррррррабботу…. к чертям. Лишь бы т-т-т-тыыы …… быларядом…

Почему-то погас свет. Везде и сразу. Потом я почувствовал, что голова стала отвинчиваться. Отвинтилась, упала, но не разбилась, а закатилась вместе с мозгами носом в угол. В желудке плескался напалм. Какая-то омерзительная масса пенилась в горле, но меня уже это не волновало, так как голова лежала отдельно. Кто-то негромко говорил, и я чувствовал, что меня гладят по голове. Это могла быть только мама. Кто ещё?

– Ма… слышь… плохо… аж выворачивает… И холодно мне… холодно… Там, в животе… как огнём режет…

– Я никуда не уеду. Я всегда буду с тобой. Милый, родной мой.

Но то, что осталось от моей головы, большого внимания этому не уделило, – мать, чего там, все они так говорят. А потом вдруг выключили и звук. Осталось ощущение чего-то тёплого рядом. То, что осталось от моей головы, большого внимания этому не уделило тоже, – мать, чего там, все они тёплые. А потом отключили все. Зато когда включили, то всё сразу: и звук, и свет, и дикую головную боль, и напалм в желудке. Сквозь закрытые глаза пробивался резкий свет, и я решил их не открывать. Кто-то сел рядом. Кровать слегка дёрнулась, что отозвалось волной тошноты и щёлканьем в голове. Все, что хотел сказать, постарался выразить лицом. Наверное, мне это не удалось, потому что кто-то тихо засмеялся. Стало обидно, и я открыл глаза.

Прямо передо мной было что-то горизонтально-полосатое и я понял, что ещё рано открывать глаза. Я уже закатывал их обратно, когда увидел другие, зеленовато-серые, так близко, что на меня снова накатила волна тошноты. Откуда полосатое? Откуда глаза? … Щось дуже гарна вона для твоей жинки… Где я это слыхал? Яка жинка?.. Для твоей жинки? Кто ещё в квар… Я сел, спустил ноги с кровати, сразу же упал обратно, поджал колени к пылающему животу, накрылся чем-то с головой и перестал дышать. Жить мне расхотелось, так как я вспомнил все.

За те три миллисекунды, что я удержал глаза открытыми, я увидел высокие замшевые сапоги у соседней кровати, коричневый свитер на её спинке и идеально вымытый пол. Вымытый пол холодной водой в конце февраля мог означать только одно – вечером я опорожнил бутылку коньяка и сразу обрыгал все, куда мог дотянуться. Вопрос о том, кто мыл пол холодной водой, вообще не стоял. Самая лучшая, солнечный лучик, старой рубахой, что лежала у двери, смывала мою блевотину. Догадываться о том, кто меня уложил в кровать, уже не нужно было. Самоомерзение было настолько сильным, что прошла тошнота.

– Чудо ты моё, проснулся?

В ответ я неслышно завыл.

– Доброе утро, солнышко ты моё. Ну, открой глазки, скажи «А-а-а… ».

И так начался второй день. Выдавив полтюбика «Поморина» и мечтая о драчевом напильнике, я привёл свой рот в порядок, практически стерев наголо зубную щётку. Я никогда и не подозревал, что может быть так хорошо, когда так плохо. Я просто не мог поверить, что эта тоненькая светловолосая девочка в тельняшке, смешливая и какая-то очень солнечная, не моё воображение. Ну не могло такого быть, потому что так не бывает. Это же не «Алые паруса», и это же не Ассоль. Нет, это не Ассоль – это ещё лучше. И где? На этот вопрос ответ пришёл в качестве запахов из кафе «Черeмшина».

Боль в желудке не утихала. Ободрав морду электробритвой «Харьков», я аккуратно и бережно уложил дымящееся лицо под ледяную воду из крана. Лицо потухло, но желудок нет. Есть не хотелось, ходить не хотелось, лежать не хотелось. Хотелось её слова. Вчера, сегодня, всегда.

– Слушай, пошли позавтракаем? Ты ходить можешь? Давай, я схожу, принесу.

Bышли. Сегодня была не Фросина смена, но, видимо, успела передать, так как за жратву ничего не взяли. Стакан простокваши ненадолго вернул меня в жизнь. А жизнь происходила какaя-то странная. На улице была настоящая весна – жарило солнце, кучи снега у домов обмякли и потекли грязными ручьями, небо из блекло-свинцового превратилось в празднично-голубое. Лес был какой-то ну очень свежий. Здорово было. Но нереально.

На работу не надо, желудок перестал болеть, и принцесса из сказки была рядом. Мы шли через лес расхристанные и почему-то молчали. Иногда останавливались и просто смотрели друг другу в глаза, потом снова шли, проваливаясь в хлюпающий снег. В этот день солнце не садилось.

Назавтра ей надо было уезжать. Всё было сказано. Я успокоился. Я понял, что так два раза быть не может. Но до тех пор, пока поезд не скрылся из виду, я стоял на перроне, потому что боялся, что она выполнит своё желание и сойдёт с поезда, чтобы остаться со мной. Фрося деньги не взяла.

Орандж Каунти, Калифорния

Alveg SPAUG