Ханна

Ей и посвящается

Они – это семья из Южной Африки. Мы случайно познакомились на каком-то концерте и изредка перезванивались. До этого я уже несколько раз принимал участие в седере и знал, что будет.

Рядом со мной сидела женщина, которая несколько лет назад покинула родной Кейптаун. Это когда пришло к власти коренное население. Оставив дом с четырьмя слугами, она с дочкой, не задерживаясь в Европе, переехала сюда. И пока еще не пожалела. Дочке было лет девятнадцать, и училась она в каком-то местном колледже. Высокая девочка, очень симпатичная и прямо-таки с военной выправкой.

– Вы, наверное, балетом увлекаетесь?

– Нет, конным спортом.

– Ну, тут у нас тоже есть что-то типа ранчо, где можно продолжать.

– Да, я знаю. У нас было свое небольшое.

Тут ее мама:

– Ханна, какие лошади? Ты что, забыла, почему мы здесь и сегодня? Уже начали читать Агаду…

Я ни одного слова не понимал, но это ощущение причастности появляется непонятно откуда. Более трех тысяч лет назад произошло событие, которое, несмотря на плевки, проклятия, разбивание голов о стены и постоянное бытовое измывательство, продолжают отмечать потомки тех, кто вышел из рабства. И, что характерно, не сел после этого на велфер. И, что вообще немыслимо, не требует компенсации за столетия унижений.

Ханна, повернувшись ко мне:

– Не сидите с закрытым ртом. Это настораживает. Пойте с хором. Рот открывайте.

Ее мать улыбнулась, глянула на меня и подмигнула. Все было исполнено по традиции. И по традиции еда была вкусная и обильная.

– Ханна, а вы африкаанс знаете?

– Да.

– Ну, скажите что-нибудь.

– А что?

– Ну, например, что кто же так готовит рыбу на Песах?

Она рассмеялась и что-то произнесла. Я, с укоризной:

– Ханна, я же не спрашивал ваше мнение о нашем президенте. Вы чего?

Она пару секунд смотрела непонимающе, потом рассмеялась:

– Так я же это сказала по-русски.

– Вы бы меня предупредили. А без лошадей каким спортом вы сейчас увлекаетесь?

– Виндсерфингом.

– А еще ближе к лошадям найти не смогли?

Вскоре гости начали расходиться. Я попрощался с Ханной и ее матерью, поблагодарил хозяев и обошел раз двадцать вокруг своей машины. Это чтобы желудок не давил на носоглотку.

Спустя пару лет мне позвонила мать Ханны и пригласила на ее двадцатилетие. Я был удивлен, что они меня помнят, но пообещал прийти.

Ну и что дарить девушке на двадцатилетие? Не двадцатилетний юбилей семейной жизни, а самое приятное – двадцатилетие просто жизни. Я зашел в еще существовавший книжный магазин и выбрал несколько альбомов по искусству («Амазон» еще назывался «Амазонкой») и впридачу цветы.

Дома у них я до этого не был. Двухэтажный дом в хорошем районе. Естественно, без слуг и без конюшни. Ее мать открыла мне дверь.

– Ханна сейчас выйдет. Она очень хотела вас видеть. Подождите пока в гостиной.

В гостиной меня привлекло колоссальное фото знаменитой горы К-2. Фото было на полстены. Я таких не видел никогда. Жуткая пирамидоподобная гора, а у подножья стоит альпинист и разглядывает ее. Как бы примериваясь перед восхождением. Именно примериваясь, без страха.

– А вот и мы!

Я обернулся, и, если бы я заранее не положил подарки на диван, я бы их уронил. Я увидел Ханну. То есть я понимал, что это она. Но это не была она. Как объяснить? Ну, все наверняка помнят фотографии знаменитого астрофизика Стивена Хокинга в каком-то жутком кресле, с вывернутым лицом и все остальное. Вот это была сейчас Ханна. Ее руки безжизненно лежали на подлокотниках, ноги были ремнями притянуты к каким-то стойкам. Худенькое, да нет, какое к черту худенькое – иссохшее тело мумии в бесформенном свитере, лицо в виде треугольника. Кресло толкает не то филиппинец, не то другой житель тихоокеанских островов. Голова Ханны была склонена набок под не совсем понятным углом. Но она улыбалась! Улыбка, не оскал старухи Изергиль, а улыбка девушки, празднующей свое двадцатилетие.

– Рада вас видеть! Будете говорить по-английски или все-таки успели выучить африкаанс^*?

Голос не изменился. Может, не такой звонкий.

Я не столько подбирал слова, сколько приходил в себя. Это был не шок. Это было молотком под дых. Но нельзя молчать! Она же все понимает. Ну почему ее мать не предупредила?..

– С днем рождения, Ханна! Вот, примите, пожалуйста, от скромных пейзан не очень скромный подарок.

– Ой, спасибо! Откуда вы узнали, что эти мастера мне нравятся?

Я, подыгрывая:

– Так меня просто спросили: это, мол, для леди Ханны? Я признался.

– Какая прелесть! Сейчас попрошу своего дворецкого отнести это в мой будуар. А мы пока побеседуем.

И, обращаясь к филиппинцу:

– Томас, пожалуйста, отнесите эти подарки в мою спальню. Благодарю.

К Ханне подошла мать и что-то шепнула.

– Извините меня, я сейчас приду.

Она слегка кивнула головой, еще раз улыбнулась – и Томас вывез ее из гостиной.

Я посмотрел на склоненную к ручке кресла ее тоненькую форму и почувствовал, что меня начало слегка подташнивать.

– Почему же вы мне не сказали?! Что произошло?

– Ханна попросила не говорить вам. А что произошло…

Ее мать отвернулась к окну и несколько минут молчала. Я редко чувствовал себя настолько лишним.

– Где-то года полтора назад у нее сзади на шее появился какой-то нарыв. Гнусный нарыв. Не проходил. Знакомый хирург, кстати, из Йоханнесбурга, сказал, что простая амбулаторная операция все это уберет. Операция убрала все. Но в процессе операции задели позвоночник.

Она замолчала. Я почувствовал, что у меня начали дрожать руки.

– Но делал же операцию не шофер такси. Хирург.

– Да, конечно. Он же меня и Ханну знает еще оттуда. С ним было что-то страшное. Но что уже сделаешь?

– И это что, навсегда?

– Да. Только хуже будет. А что с ней будет, когда меня не станет… И да, из гостей вы – единственный. Ладно, ее день рождения. Кто знает, может, изобретут что-то. Ханна в это очень верит. А вот они и возвращаются. У нас установили лифт в доме, чтобы проще ей было перемещаться. Все, я пошла за закусками.

Ханна успела поменять бесформенный свитер на рубашку с длинными рукавами. Ноги были скрыты широкими брюками.

– Если вы проголодались, то просто идите в эту дверь и направо.

– Это намек, что там выход?

Она улыбнулась,

– Там кухня. Скажете маме, что вы по делу. Берите со стола, а там много чего она наготовила, что нравится, и сюда обратно.

Томас подвез ее к дивану и развернул кресло так, чтобы она могла меня видеть. Я очень медленно приходил в себя. Она сидела почти рядом. Я видел ее глаза. В них не было ни боли, ни горечи, ни грусти. В глазах плясали чертики, и она рассматривала меня слегка насмешливо. Или это мне так хотелось?

– Ну, рассказывайте что-нибудь занудное и скучное. Похоже, что вы это делать не умеете, поэтому будет смешно.

До этого она меня видела на том седере и говорили мы совсем немного. И это все.

– Да, а вы сказали моей маме, какой алкоголь предпочитаете? Мне нельзя, я же за рулем вроде бы.

И она рассмеялась.

Мне вдруг в голову пришла идиотская мысль, что это какой-то розыгрыш. Очень дешевый и жестокий. Ну не может человек так себя вести в таком состоянии. Не должен.

Но не сидеть же с уксусной мордой! И я начал делать то, что могу делать лучше всего. Говорить. На любую тему. Нести ахинею. Перебивать. Перескакивать с одного на другое. Это был редчайший случай, когда меня слушали с полным вниманием. И так благожелательно.

Я видел, что Томас слушает тоже. Ее мама сидела за столом и как-то странно смотрела на меня. Хорошо, но странно. Если бы сейчас в этой комнате находился психиатр, то из всех присутствующих он выделил бы меня. Как сильно похудевшего на голову. Я начал с таблицы логарифмов, перешел без запинки на Арафата, соскользнул на Карла Гаусса, совершенно спокойно проинформировал об эгоизме Леопольда Моцарта и невинно спросил:

– Я вас не задерживаю?

Рассмеялся даже Томас.

А потом все сели за стол. Ханна даже попыталась положить мне кусок мяса на тарелку, это не очень вышло. Она не смутилась и спокойно попросила Томаса ей помочь. Такое самообладание я видел только в кино. У Клинта Иствуда.

Потом ее снова ненадолго увезли. Мать объяснила: принять лекарства.

Появилась она уже в какой-то красивой блузке и в длинной, до пола, юбке.

– Ну, пока вы заправляетесь домашним тортом и вынуждены молчать… О да, я вижу, как вам это тяжело. Немного о себе. Я тот колледж оставила и сейчас готовлюсь в университет. Какая специальность? Думаю, что не работа с детьми в начальных классах.

Она ненадолго замолчала. А потом:

– Мне нравится астрофизика. Вы читали Хокинга, знаете про него?

Я не подавился только потому, что в эту секунду ничего не ел.

– Я также записалась в класс живописи.

Я глянул на ее мать. Она отвернулась к окну. А Ханна спокойно продолжала:

– Специальная терапия у меня три раза в неделю. И еще какой-то очень мудреный массаж. Времени много остается. Не хочу набирать вес у телевизора.

Мы еще поговорили немного, но я увидел, что она уже устала. И Томас за ее спиной подал мне знак, что ей пора спать. Я уже собрался уходить, когда Ханна:

– Вышла мышка-мама с детками гулять. Вдруг из-за угла огромная котяра. Мышка-мама на котяру: «Гав-гав-р-р-р-р-р-р-р-р-ргав!» Котяра испугалась и наутек.

Мышка-мама деткам: «Я вам всегда говорила: учите иностранные языки!»

Ханна улыбнулась, помахала мне рукой, и Томас вывез ее за дверь. В прихожей ее мать слегка приобняла меня:

– Вам такое спасибо. Если бы вы знали, как много для Ханны значил этот ваш приход.

– Мой приход? Да я трепал языком, чтобы ей не скучно было.

– Ладно. Вы не понимаете. Может, и хорошо. Названивайте. Всегда рады.

И уже по дороге домой я думаю, что понял, почему огромная фотография горы К-2 висит у них на стене в гостиной.

^* Один из 11 официальных языков Южно-Африканской Республики.

Alveg Spaug©2023