Гений из Дрогобыча

Окончание. Начало тут

---

Лист Мебиуса

1

Две дороги стали его судьбой. Одна – серая, пыльная, ухабистая. Пейзаж по сторонам однообразный и неприветливый. Хмурое небо и холодный ветер. А к сумеркам – привычная порция усталости. Уныло и безрадостно начинать новый день, когда знаешь, что и завтра, и послезавтра тебя ждет то же самое. Но деваться некуда, ты обречен нести добровольно взятую ношу до конца дней своих. Так воспринимал он свою работу в школе.

Трудно, казалось бы, найти человека более неприспособленного к роли учителя, чем тихий, мягкий и застенчивый Бруно Шульц. Не будем забывать – основные занятия он вел в мужской гимназии. К тому же рисование и труд всегда считались предметами второстепенными. Поэтому превращать их в шумные и озорные представления было для подростков чуть ли не делом чести, доблести и геройства. А кроме того, Бруно еще с детства обладал редкой чувствительностью.

В письме Тадеушу Брезе, писателю и доброму знакомому, он пишет в декабре 1934-го: «Остаюсь в Дрогобыче, в школе, где по-прежнему банда будет гарцевать на моих нервах. Ибо надо знать, что нервы мои разлетелись по всей мастерской, опутав ее сетью, они расползлись по полу, оклеили, словно обоями, стены, густо обвили печку, станки, наковальню. Это известное в науке явление особого вида телекинеза, при котором все, что происходит на станках, верстаках и так далее, отзывается и на моей шкуре».

Так что козни нарушителей порядка только дополняли неприятный звуковой фон. А повысить голос, применить, фигурально говоря, кнут Шульц не умел – не годился в укротители. Однако при всем при том он и считался, и был на самом деле хорошим учителем. Преподавал нешаблонно, опекал одаренных детей. Недаром многие ученики вспоминали его впоследствии добрым словом. И все же не любил он этот труд, считал его неволей, которая отнимает свободу, время, силы, энергию. И если бы не вторая дорога…

Там все обстояло совершенно иначе. Извилистая тропа, вырвавшись на простор из теснин обыденности, пролегала через карнавал людских страстей, где за каждым поворотом притаились ни на что не похожие маски. И на этом вернисаже лицедейства он, Бруно Шульц, был маг и волшебник. По его усмотрению время двигалось вперед или назад, а пространство пульсировало, то сжимаясь, то разжимаясь. Его карандаш выписывал удивительные линии, а его слова выстраивали поразительные образы. С каждой точки этого пути реальный мир казался подернутым таинственной дымкой нереальности.

Это была дорога его воображения. Нелегкая, но любимая. Уютная в своей неуютности. Зовущая, притягательная и, увы, слишком часто недоступная. Суровая и непримиримая действительность не собиралась поощрять его.

Один за другим уходили те, кто еще недавно был опорой. Отец. Мать. Муж сестры, измученной болезнями женщины с двумя детьми. И совершенно неожиданно, в расцвете сил и карьеры, в 1935-м в Варшаве скончался от сердечного приступа старший брат Изидор. Теперь Бруно предстояло заботиться о тех, кто остался.

Но уже ничто не могло заставить его отказаться от творчества. Он погружался в прошлое, и оно прямо на глазах прорастало в настоящем, щедро забрасывая семена в будущее. Персонажи, населяющие его произведения, свободно перемещались из одного рассказа в другой, не подчиняясь никаким правилам, а то и логике. Два главных героя – Юзеф, alter ego автора, и его отец Якуб – во многом близки по восприятию мира. В то же время Якуб – не просто выдумщик, он и философ, излагающий свои теории домашним. Более того, иногда он вообще меняет свое обличье. Например, летает под потолком громко гудящей мухой. Но при всех метаморфозах сущность его не меняется.

На разных страницах ткань повествования украшают колоритные представители дрогобычской публики, преображенные то непосредственным, детским восприятием автора, то умудренно-насмешливым взглядом его же, но уже взрослого. В повести «Весна» Юзеф наблюдает со стороны за живущей в шикарном особняке привлекательной юной особой по имени Бьянка. Он раскрывает (или придумывает) ее загадочную судьбу, чуть ли не детективный круговорот событий, в которых замешан сам эрцгерцог. И которые переносятся то в Австрию, то в Мексику, то во Францию.

Во второй книге Шульца возник санаторий под клепсидрой, где жил теперь Якуб. И сын приехал туда повидаться с отцом. Заведение это создал один предприимчивый доктор для тех, кто уже завершил свой жизненный путь. Дни там протекали нормально, Якуб был занят тем же, чем и до смерти, даже открыл собственную лавку в близлежащем городке. Правда, у Юзефа и у его отца время почему-то не совпадало, да еще какие-то странные вещи происходили. Например, люди то исчезали, то появлялись.

А возле входа в санаторий сидел на цепи огромный страшный пес. Спасаясь от него, Юзеф случайно обнаружил, что это – человек, которого он принимал за собаку. «Прошу понять меня правильно. Это была безусловно собака, но в человеческом обличье. Собачья сущность есть понятие внутреннее и может равно проявляться как в облике человека, так и в облике животного».

Юзеф предположил, что это был «крикун, митинговый оратор, ярый партиец – человек жестокий, с темными, взрывными страстями. И именно там – в глубинах этих страстей, в конвульсивном ощетинивании всех фибров, в той безумной ярости и бешенстве, с которым он облаивал протянутую к нему палку, – был он стопроцентным псом».

Из сострадания Юзеф отсоединил его от цепи и привел в свою комнату. Но, охваченный страхом, вышел, обещая вернуться, побежал на вокзал и сел в поезд. «С тех пор я все еду, еду и уже как-то прижился на железной дороге»…

Присмотримся еще раз к автору «Коричных лавок» и «Санатория под клепсидрой». Как правило, пишущие о нем не забывают упомянуть о его привязанности к родным местам, которые он никогда надолго не покидал. Нередко, говоря о «дрогобычском затворнике», выражают восхищение: жил в провинциальном городке, ограничил себя лишь местными, непритязательными событиями, а сумел затронуть глубокие и серьезные проблемы! Да еще на каком уровне!

Несерьезность подобных суждений – с оглядкой на место жительства – очевидна. Среда обитания – хоть и немаловажный, но все же фон. А определяющим является штучный внутренний мир художника. Он – генератор и детонатор взрывов и откровений, открытий и заблуждений, прозрений и падений. Что такое вся наша жизнь, если не столкновение индивидуальных человеческих миров, их взаимопроникновение и взаимоотталкивание? И постижение, пусть на самых простых примерах, великих абстрактных истин? С этой точки зрения мегаполис ничуть не лучше близкой к природе деревеньки.

Большой город влияет на свойственную человеку непосредственность, рождает в нем искусственные импульсы и побуждения, ставит его перед множеством вызовов. Не всякий может вписаться в эту атмосферу, в открытость и бесцеремонность, особенно натуры замкнутые – такие, как одинокий мыслитель из Дрогобыча.

…В 1938-м Шульц собрался во Францию. С деньгами ему помогли. Ехать через Германию не решился – боялся нацистов. Добирался в Париж кружным путем. Он еще не знал, что Германия сама придет к нему. Не знал, но догадывался. Поездка оказалась неудачной. И снова каждая минута, которую удается урвать от школы, – за письменным столом. Новый замысел захватывает его полностью. Это будет книга. Большая книга. Название уже готово – «Мессия».

 

2

В пятницу, 1 сентября 1939 года, Бруно Шульц поднялся рано. Каникулы кончились, он провел их в Трускавце – больше лечился, чем писал. Сегодня первый день школьных занятий, он всегда воспринимал эту дату без особой радости. Одеваясь, по привычке включил радио. Не сразу понял, о чем речь, – попал на конец сообщения. Но диктор почти без паузы стал его повторять. Короткая, как выстрел, новость ошеломила его: немцы напали на Польшу! В 5:25 утра они перешли границу.

На школьном дворе – ни смеха, ни обмена впечатлениями о прошедшем лете. В полной тишине стояли ученики и учителя и слушали голос Варшавы. Никто не знал, что делать. В 12:15 пролетели самолеты с крестами на крыльях. В сторону Львова.

Самолеты появились снова 10 сентября. На сей раз их бомбы обрушились на городской вокзал и один из четырех нефтеперерабатывающих заводов. Через день войска вермахта вошли в Дрогобыч. Первым делом они выгнали евреев на улицы – убирать мусор и разбирать завалы, а тех из них, кто принадлежал к интеллектуальной элите, заставили чистить отхожие места. 24-го утром немцы неожиданно покинули город. А поближе к вечеру на главную улицу, Стрыйскую, высыпал народ – в Дрогобыч вступала 12-я армия генерала Тюленева. Естественно, ее с восторгом встретили местные евреи, к которым присоединились члены Польской социалистической партии и Украинского рабочего общества им. И. Франко.

Так нежданно-негаданно Бруно Шульц стал советским гражданином. Благодаря пакту Молотова – Риббентропа, о чем он, конечно, не догадывался.

Вдохновленные приходом самой народной власти в мире, рабочие, социалистические и прочие активисты уже готовы были взяться за городские дела. А кому же править, если не им, знающим до мелочей все местные особенности? Но их энтузиазм оказался несколько преждевременным. На глазах потрясенного Шульца рождался один из кусочков Системы.

Все прежние организации, общества, структуры разогнали. Дрогобыч сделали областным центром. Из советской Украины прислали 600 начальников. Все основные должности распределили между ними. Почти никто из них не знал польского языка, тем более идиш, а многие не знали и украинского. Между тем именно эти этнические группы составляли население города, 33, 40 и 26 процентов соответственно. Для руководителей, однако, это никакого значения не имело, как и то, что образование более чем двухсот из них ограничивалось четырьмя классами. Главное – все они были членами партии. Зажиточных горожан выселили из их домов, чтобы вселить прибывшие кадры.

Бруно Шульц сразу напоролся на каменную стену новых порядков. Гимназии преобразовали в школы-десятилетки, но его туда на работу не брали. Причина – он не член профсоюза. Пришлось ему писать заявление с просьбой о приеме. В нем он утверждал, что всю жизнь сочувствовал рабочим и крестьянам, а происходит он из не совсем бедной, но и не богатой семьи. И далее в том же духе. Чем-то этот сохранившийся документ напоминает его фантасмагорические рассказы. В итоге его оставили преподавать в двух польских школах.

А советизация шла нормально, по накатанной колее. Монахам местного монастыря дали два часа на сборы, после чего освободившуюся площадь отдали под колхоз. Окрестных крестьян, у кого хозяйства побольше, раскулачили. Возобновили работу трех нефтеперерабатывающих предприятий. Их продукцию отправляли в основном на экспорт, в Германию. Гитлеру нужны были бензин и керосин для самолетов – бомбить Лондон. 7 ноября провели демонстрацию.

Шульц смотрел на происходящее, словно погруженный в некий выдуманный мир. В сентябре 1940-го он писал знакомому преподавателю Львовской художественной школы Т. Войцеховскому: «Не знаю, представляете ли Вы нынешние требования и организацию учебного процесса в школах, где я преподаю черчение. Человек моего склада ума не в состоянии выдержать это и через месяц становится бездушной машиной».

Но скучать Бруно Шульцу не давали. Его включили в избирательную комиссию. Тут он понял все преимущества советской демократии. Кандидатов в Верховный Совет СССР было выдвинуто 1 (один) – первый секретарь обкома партии тов. Ткач. Жителей сгоняли на участок силой, доставляя даже больных. После выборов был опубликован официальный отчет: явка – 100%, за Ткача – 99,39% голосов.

Одновременно власти рассчитывали на Шульца как на художника. По их заданию он создал портрет вождя. С полотна, закрепленного на втором этаже ратуши, Сталин смотрел на демонстрантов все понимающим взглядом. Затем последовало еще несколько работ, в том числе на колхозную тему. Но венцом всего явилась картина маслом на сюжет: население Западной Украины встречает своих освободителей. Там следовало изобразить красных конников и счастливый народ. Бруно для усиления эффекта выделил на ней два дорогих всем украинцам цвета – желтый и голубой. Его арестовали на следующий день. И обвинили в национализме. Меньше всего еврей Бруно Шульц был привержен украинскому национализму. Но хотел угодить властям. И чуть не угодил за решетку. Его отпустили. Возможно, из-за тесноты.

Дело в том, что в Дрогобыче было всего две тюрьмы. Одна, внутренняя, в здании НКВД: в ней, при уплотнении, можно было содержать до 350–400 человек. Другая, стационарная, – «Бригидки», на улице Трускавецкой. Она вмещала 1200 заключенных. До смешного мало для города с населением в 34 тысячи душ. Посадочных мест, естественно, не хватало. Поскольку поход Красной армии назывался освободительным, то сначала угнетенными считались украинцы и примкнувшие к ним евреи, а сажали угнетателей – поляков.

В СССР любили приурочить то или иное достижение к важной дате. Такой датой для поляков-католиков было Рождество, 25 декабря. Именно в этот день НКВД начал их депортацию из города. Брали всех: и тех, кто получил срок, и тех, кто был на воле. Квота сверху была спущена изрядная. Выселяли в места не столь отдаленные – Казахстан, Сибирь. Когда закончили, пришла, наконец, очередь украинцев и евреев. Среди них тоже было полно скрытых врагов народа.

В такой творческой атмосфере Бруно Шульцу почему-то не писалось. Правда, во Львове появился журнал на польском языке, «Новые горизонты», во главе с пламенной коммунисткой Вандой Василевской. Она пригласила Бруно к сотрудничеству. Тот обрадовался и сочинил историю про сапожника и его сына. Рассказ был с негодованием отвергнут. Оно и понятно: как мог политически не подкованный автор, да еще обладающий странным стилем, втиснуться в рамки соцреализма, когда он и простого реализма не признавал?

«Что же я мог для них написать?» – сокрушался он в доверительном письме. И сетовал на свою оторванность от окружающей жизни, на неумение уловить дух времени: « Все нашли себе какую-то нишу, а я остался ни с чем. Происходит это от недостатка эластичности, от определенной бескомпромиссности…»

Между тем к 39-му году за плечами бывшего польского, а ныне советского гражданина Бруно Шульца были уже не только две талантливые книги. В письмах и критических работах он изложил свои взгляды на литературу и искусство, на специфику творчества. Он высказал ряд интереснейших философских идей. В статье «Мифологизация действительности» он выводит на авансцену Слово.

Первичное слово, говорит он, было еще смутным провИдением и в то же время великим универсальным целым. Нынешнее слово из обихода – только фрагмент той давней всеобъемлющей интегральной мифологии. Поэтому оно стремится вернуть себе прежний полный смысл, восполнить недостающее. Оно напрягается для тысяч соединений, оно поступает, как легендарная змея, которая, будучи разрубленной на куски, притягивала их к себе, чтобы снова обрести силу.

Обычно мы воспринимаем слово как тень действительности, замечает Шульц, но правильнее было бы утверждать, что действительность является тенью слова. И завершает: «Философия, в сущности, есть филология, глубокое, творческое исследование слова».

И то правда, что же он мог для них, новоявленных советских идеологов, написать?

Единственным утешением оставалась переписка с молодой художницей Анной Плоцкер. Он познакомился с ней недавно, жила она в соседнем Бориславе со своим женихом Мареком.

Но все в мире относительно. Этот период оказался еще не самым худшим. 22 июня 1941 года поставило и на нем крест. Черный. Нацистский. Balkenkreuz.

 

3

У немцев уже был двухлетний польский опыт, и действовали они по отработанной схеме. 1 июля, едва войдя в Дрогобыч, они провели первый погром, жертвами которого стали 47 человек. На следующий день продолжили акцию в соседнем Бориславе, убив там еще 350 евреев. После чего приступили к налаживанию хозяйства. Нужна была рабочая сила. Оккупанты создали юденрат, поставив перед ним задачу обеспечивать выполнение их приказов. Отбирали ремесленников, специалистов, рабочих на заводы. Всем евреям было предписано носить нарукавные повязки с желтой звездой. Для получивших работу повязка была особой – в целлулоидной обертке. Их рекомендовали не убивать при облавах.

Бруно Шульц через юденрат представил себя как художника. Его рисунки понравились гестаповцу Феликсу Ландау. Он взял Бруно под свою опеку и велел ему выполнить ряд работ для себя лично, в первую очередь портрет. А потом дал задание расписать под сказочные сюжеты стену в спальне своего сына. Жил Ландау в реквизированной вилле.

Любопытный момент: гестаповец с еврейской фамилией опекает еврея с немецкой фамилией. Тут необходимо пояснение. Ландау, венский столяр, родился в обычной немецкой семье. Но когда ему исполнился год, отец умер. Мать вторично вышла замуж – за еврея, который и дал приемному сыну свою фамилию. Овладев неплохой профессией, сынок рано вступил в нацистскую партию и теперь числился референтом по еврейским вопросам. В этом качестве он иногда самолично постреливал с балкона своей виллы по работающим напротив девушкам, а иногда организовывал массовые акции.

Что касается Бруно, то, как «полезный еврей», он имел право на хлебный паек. Из него и баланды на пункте питания состоял его дневной рацион. Он все еще переписывался с Анной Плоцкер. Это была отдушина. Признавался в письмах, что по вечерам ведет с ней мысленные диалоги, они освещают его жизнь надеждой. Между тем немцы создали еврейскую полицию, выделили район под гетто и приказали всем jude переселиться туда. Шульц пытался спасти самое дорогое – свои наброски, рукописи, рисунки. Он раздал их знакомым полякам, верным людям, просил все спрятать, сохранить от уничтожения.

Зачем? Чтобы собрать свои работы потом, после войны? Или он не верил в «после войны»? Никто этого не знает. И не узнает. Впоследствии не удалось найти ни доверенных лиц, ни переданных им материалов.

6 ноября еврейской полиции приказали доставлять на сборный пункт, в бывшую синагогу, по 100 человек ежедневно из числа нетрудоспособного населения. Они шли, не догадываясь, что их ждет.

19 ноября Бруно пишет Анне, что у него в запасе еще много интересного, о чем он хотел бы рассказать ей. И что у него есть предчувствие, что скоро они встретятся. Ответа не последовало. Он узнал потом, и это было для него потрясением: в ходе очередного погрома фашисты вывезли Аню с Мареком, как и сотни других, в лес возле Трускавца. И расстреляли. В красивом месте, очень схожем с тем, где должна была возникнуть Республика Мечты в одноименном рассказе Шульца. Трагическое пересечение реальной и выдуманной жизни. Фантазия пала под автоматными очередями.

Но Шульц пока еще нужен. Он расписывает стены в гестаповской столовой. Гитлеровские übermenschen едят неторопливо, со смаком, но им хочется большего – не только ублажать желудок, но и одновременно любоваться картинами. Все-таки какое ни есть, но разнообразие в промежутке между расстрелами. Кроме того, для Шульца возвели леса в манеже – в школе верховой езды. Там тоже предстояло поработать над стенными росписями.

Он старался. Понимал: каждое новое задание продлевает жизнь еще на пару месяцев. Пытался растянуть время. Но рано или поздно конец наступает. Завершены фрески в спальне у сына Ландау. Закончена работа в манеже. Что дальше?

Назойливое чувство страха неотступно следовало за ним. Кажется, недавно, в 1935-м, он писал Виткацы: «Не знаю, каким путем мы приходим в детстве к отдельным образам, имеющим для нас решающее значение. Они играют роль тех нитей в растворе, вокруг которых кристаллизуется смысл мира. К ним относится у меня и образ ребенка, которого отец несет через пространство бескрайней ночи, и ребенок разговаривает с тьмой. Отец прижимает его к себе, укрывает в объятиях, ограждает от стихии, которая говорит и говорит, но для ребенка эти объятья прозрачны, ночь преодолевает их, и он слышит ее несмолкаемые зловещие уговоры даже сквозь трогательную заботу отца. И, полный фатализма, измученный, он с трагической готовностью отвечает на искушения ночи, полностью покорившись великой стихии, от которой некуда скрыться».

Тот детский страх перед Тьмой, перед черными силами Ночи дремал где-то глубоко-глубоко в тайниках его души. Теперь он проснулся и вырвался наружу. И как тогда, много лет назад, ничто не могло заглушить его, даже надежда на спасение. А он знал: друзья в Варшаве готовят ему побег.

В 1942-м он получил передышку: юденрат послал его разбирать книги. В бывшем еврейском доме для престарелых скопилось свыше ста тысяч томов. Часть из них составляла библиотека иезуитов, реквизированная во время краткого правления советских властей. Остальное – то, что немцы конфисковали из городских хранилищ и личных собраний. По заданию гестапо надо было отобрать заслуживающие внимания книги для отправки в Германию. Вместе с Бруно в создании каталога участвовал молодой адвокат Изидор Фридман.

Между тем связные из столицы доставили ему доллары и поддельные арийские документы. Оставалось выбрать время для побега. Однако тот, изначальный страх и всегдашняя нерешительность цепко держали его в руках. Бруно медлил.

Наконец он назначил сам себе дату – 19 ноября. В середине дня они с приятелем отправились вдвоем в юденрат за хлебом. И услышали стрельбу, и увидели бегущих по улицам узников гетто. Потом этот четверг назовут «черным». В «дикой акции», устроенной нацистами, погибли сотни.

Шульц, как и другие, пытался убежать, но у него не хватило сил. Гестаповец Гюнтер задержал его, повернул к себе спиной и дважды выстрелил ему в затылок. После чего поделился своей радостью: несколько раньше Ландау застрелил его личного дантиста-еврея, а теперь он ему отомстил! Убил его личного художника!

И никто не заметил, что в этот момент произошла поразительная вещь.

Маленькое отступление. Людей, не знакомых с топологией, одной из ветвей математики, обычно сбивает с толку такой несложный эксперимент. На столе лежат две узкие, достаточно длинные бумажные ленты. Тут же кисточки и две краски – скажем, черная и красная. Добровольцу предлагают взять первую ленту и покрасить одну ее сторону в красный цвет, а другую – в черный. Он справляется с заданием без труда – покрасив одну, переворачивает лист и красит другую, поменяв краску. После этого экспериментатор обращается ко второй ленте. Прижав один ее край к столу, он поворачивает другой на 180 градусов, подносит его в таком виде к недвижному краю и склеивает с ним. Получается что-то вроде искаженного кольца. После чего добровольцу предлагается повторить задание, то есть у этой, второй ленты покрасить обе стороны разными красками. Доброволец берет черную краску и начинает красить одну сторону, подвигая к себе ленту. К его огромному удивлению, он обнаруживает, что приходит в ту же точку, с которой начал, а покрашенными в черный оказались обе стороны. А поскольку он ленту не переворачивал, то из этого следует, что у этой ленты только одна сторона. Что кажется противоестественным – глаз-то видит две. Тем не менее, это действительно односторонняя поверхность, которая называется листом Мебиуса.

Две дороги вели Бруно Шульца по жизни. Одна – серая, скучная, порой черная – от потерь. Серые дни. Недели и месяцы депрессий. Борьба с приступами болезней. Непонимание. Реальный, неприветливый мир.

И вторая – яркая, красная, созданная игрой воображения, убегавшая от реальности, чтобы метаться между садами рая и кругами ада, среди мифических героев и людей, порой принимавших разные обличья, даже страшных псов.

Полвека эти дороги шли рядом, не пересекаясь, как две стороны ленты. Но 19 ноября 1942 года необратимый взрыв времени-пространства перекрутил их, превратив в лист Мебиуса, и они слились, и оказалось, что это одна-единственная дорога. А финальная черта, где они сомкнулись, легла тонкой струйкой крови на серый камень мостовой на углу улиц Чацкого и Мицкевича. В городе Дрогобыче. В гетто…

…Прошло много лет. Сделаны величайшие изобретения и открытия. Написаны тысячи страниц о торжестве человеческого разума.

А мир становится все более односторонним.

Переводы с польского, приведенные в тексте, выполнены автором очерка

Самуил КУР