Гений из Дрогобыча

Продолжение. Начало тут

---

В июле 2002 года в украинском городе Дрогобыче состоялась торжественная церемония открытия памятной доски Бруно Шульцу, приуроченная к 110-летию со дня его рождения и 60-летию со дня гибели. Инициаторами акции стали местные евреи при поддержке городских властей. На доске, прикрепленной к дому №10 по бывшей Флорианской улице, можно было на трех языках – украинском, польском и иврите – прочитать: «В этом доме в 1910–1941 годах жил и творил выдающийся еврейский художник и писатель, мастер польского слова Бруно Шульц. 1892–1942».

С выступлениями произошел небольшой казус: на церемонию не явился один из самых важных гостей – генеральный консул Польши во Львове Кшиштоф Савицки. Он заявил, что текст надписи не был с ним согласован. На следующий день в ведущих варшавских газетах появились материалы об этом событии, в которых ставился острый и нелицеприятный вопрос: «Бруно Шульц – писатель еврейский или польский?» Полемики, однако, не получилось, ответ считался как бы само собой разумеющимся.

Попробуем и мы разобраться в этом перетягивании каната: с какого его конца, еврейского или польского, стоял знаменитый дрогобычанин и в чью сторону тянул? Какие внешние силы и внутренние мотивы им руководили? В поисках ответа придется заглянуть как в легкодоступные, видимые сферы микрокосмоса писателя – в детство и взрослый круг общения, так и в самое потаенное, но определяющее – в его творчество.

1

В статье польской «Википедии», посвященной Бруно Шульцу, сообщается: «Был внебрачным, третьим и младшим ребенком 46-летнего Якуба Шульца, торговца текстилем, и Генриетты Кухмеркер, дочки зажиточного лесопромышленника». Естественно, такое утверждение сразу вызывает вопросы и догадки: почему внебрачный? Между тем, по сути, это липа чистейшей воды. На самом деле Якуб и Гендель-Генриетта чуть меньше 15 лет назад поженились по всем канонам еврейской традиции, под хупой, о чем и была сделана запись в синагогальной книге. Вскоре у них родилась дочка Ганя (Ханна), затем мальчик Изидор (по записи в книге – Израиль-Барух). И, наконец, младшенький – Бруно. Скорее всего, его хотели назвать по деду, отцу Генриетты, Берлом, но потом изменили имя на немецкий лад.

Теперь можно сказать и о разгадке фразы из «Википедии». Дрогобыч находился в Галиции, которая являлась тогда частью Австро-Венгерской империи. По ее законам брак только по религиозному обряду не считался действительным, нужна была обязательная регистрация в государственном загсе. Этому требованию Шульцы в конце концов подчинились, но лишь через три месяца после рождения Бруно. Однако в любом случае термин «внебрачный», конечно же, неверен.

Все мы в детстве – куски глины, над которыми непрестанно и пристрастно трудятся три независимых ваятеля: дом, школа, друзья. У каждого из них свой образец, в который он свято верит. Но никто не знает, что в итоге получится на самом деле. Потому что, по мере того как из бесформенной массы вырисовывается фигура, в ней проявляется все больше жизни – доверия, несогласия, понимания, боли, сомнений. И все больше желания не давать себя лепить.

Дом стоял на Рыночной площади. Внизу – заваленная рулонами ткани лавка. Владельцы жили на втором этаже.

Чуткая натура Бруно жадно впитывала окружающий мир. При этом его волновали не торговые дела отца, а его не всегда понятные, но захватывающие рассуждения, его странные проекты, фантазии и мечтания, в которых он отдалялся от повседневной реальности далеко-далеко.

Может, именно поэтому отец являлся для Бруно абсолютным авторитетом. Хотя видел он его мало – тот большей частью пропадал в своей лавке. А мать, как мать, опекала сына постоянно. Дополняла семейный комплект молодая служанка, источник эротических импульсов для взрослеющего подростка.

Язык? Говорили в семье по-польски, лишь изредка на немецком, государственном. Старшее поколение, конечно, знало идиш, но из обихода он был исключен. Так что Бруно им не владел и уже никогда в будущем не найдет контакта с богатой идишской культурой.

Религия? Ее не замечали. В синагогу ходили. Но лишь по большим праздникам. Эля, дочь Изидора и внучка Якуба с Генриеттой, вспоминала: «Еврейские традиции сохранились – благодаря бабке – лишь в кухне и религии, хотя и без категоричности».

И была школа – польская гимназия им. Императора Франца-Иосифа. Учителя быстро разобрались, что Бруно – мальчик способный. Юный Шульц выделялся в математике и естественных науках, но особенно своими рисунками и нестандартными сочинениями.

Что касается друзей, то у одноклассников ценились совсем другие качества. И тут сыну текстильных торговцев похвастаться было нечем. Слабый, худой, сгорбленный. Да еще постоянно чем-то болен. А рядом – крепкие, спортивные, здоровые ребята. И он остро чувствовал свою ущербность по сравнению с ними. Психологически это могло привести к двум вариантам поведения: либо к агрессии, либо к уходу в тень. В силу характера Бруно у него сработал второй. Что породило комплекс физической неполноценности, стремление избегать мальчишеских компаний. Лучше спрятаться куда-нибудь, отойти в сторонку. И – рисовать, рисовать, рисовать в свое удовольствие.

Правда, авторитета в классе ему частично добиться удалось. Догадался применить безотказный, испытанный в веках метод: давал списывать. Помогал. Выполнял за некоторых задания по рисованию. Но состояние зажатости, неуверенности, несмелости навязчивым спутником прошло через всю его дальнейшую жизнь.

И все же у Бруно в школьные годы была пара друзей. Самый закадычный – Сташек, Станислав Вайнгартен. Он уже тогда увлекался искусством, понимал, что у его приятеля бесспорный талант художника, и коллекционировал его работы. Они часто проводили время вместе. У второго друга тоже была еврейская фамилия.

1910-й год. Бруно с отличием заканчивает гимназию. Быть художником? Об этом родители и слушать не хотят. И он поступает на архитектурный факультет Львовской политехники – по крайней мере, близко к его мечте.

Сдает экзамены за первый курс – и проваливается в бездну тяжелейших болезней. Воспаление легких изводит его целых полгода, а к нему добавляется сердечная недостаточность. Какая уж тут учеба. Он борется с недугами дома, в Дрогобыче. С трудом выкарабкивается из них и долечивается в Трускавце, благо, он всего в 10 километрах. Вспышка эта вычеркивает два года его жизни. Он возвращается во Львов в 1913-м, на второй курс. Казалось бы, учеба входит в нормальную колею, но ее безжалостно и резко обрывает Первая мировая.

В 1917 году он с семьей попадает в Вену и пытается наверстать упущенное в тамошней Академии изобразительных искусств. Но рушится Австро-Венгерская империя, Польша становится независимой, и, вернувшись в 26 лет в родные пенаты, Бруно Шульц так и остается без профессии. А самое страшное, что все это происходит на фоне не только политических катаклизмов, но и драматических семейных событий.

Тяжелая болезнь отца свела его в могилу. Лавку пришлось закрыть. Жить перебрались к дочери, Хане, поселившись вместе с ее домочадцами. По ходу сражений за город был разрушен и сгорел дотла фамильный дом на Рыночной площади. Теперь существование матери и сына поддерживалось лишь благодаря помощи Изидора, ставшего после войны сотрудником одной из нефтяных фирм. Бруно пытался тоже что-то внести в общую копилку: у него хорошо получались портреты. Но количество желающих увековечить свой образ быстро иссякло.

2

В 1918-м, на волне возрождения Польши, молодежь Дрогобыча создает Общество друзей всех видов искусств «Калея». Артисты, художники, музыканты. Конечно, среди них – Сташек Вайнгартен и Бруно. Все кружковцы – евреи, а искусство – польское. В эти годы, воспользовавшись богатейшей личной библиотекой бывшего одноклассника, Бруно совершает прорыв в своем образовании, выйдя далеко за пределы университетских курсов в истории, философии, литературе.

Между тем приходилось думать о заработке. Ясно, что за счет продажи рисунков не проживешь. Диплома нет. Куда податься? Эта мысль, которая постоянно гложет Шульца, приводит его, в конце концов, к единственному решению: попытаться получить работу в школе. И он обращается в родную гимназию, которая теперь уже носит имя польского короля Владислава Ягелло. Его еще помнят, ему рады. Но… Без документов нельзя. «Сдам экзамен!» – «Не один», – уточняет директор, раскрывает какую-то папку и показывает перечень, от которого у Бруно темнеет в глазах и возникает острое желание убежать и больше не возвращаться. А куда бежать? «Сдам все, пан директор». Принятый по временному контракту, он дает первый урок в 1924 году. Теперь он учитель рисования и труда. И еще целых семь лет сдает, сдает, сдает…

В 1925-м он знакомится с приехавшим к друзьям в Дрогобыч живописцем и писателем Станиславом Игнацы Виткевичем. Почти не известный график-провинциал и уже имеющий имя мастер быстро находят общий язык. Оба работают – каждый по-своему – в нетрадиционной манере.

Виткевич тоже живет вдали от столиц – в Закопане, туристском городке в польских Татрах. Попав туда в 1930-м, Бруно заходит к нему в мастерскую, и Станислав представляет ему девушку, над портретом которой в данный момент работает. Ее зовут…

Впрочем, сначала о Виткевиче.

Это еще одна удивительная фигура из круга тех, кто был связан с Шульцем. Блестящий фотограф, художник, романист, философ, не раз шокировавший своими работами, высказываниями, а то и поведением так называемое общественное мнение.

Когда началась Первая мировая, ему около тридцати. Он заявляет, что судьба Польши – быть с Россией, и отправляется в Петербург (Петроград). После ускоренных офицерских курсов ему удается попасть в элитный лейб-гвардии Павловский полк. Воюет на разных фронтах. Получает тяжелое ранение, которое кончается демобилизацией. Становится свидетелем революционного взрыва. Слепая, разрушительная сила толпы, ведомой умелыми демагогами, потрясает его жестокостью и антигуманностью. Именно эта тема определит в дальнейшем содержание его драм и романов.

А тогда он вернулся в Польшу. Объединив свою фамилию и второе имя, придумал себе оригинальный псевдоним – Виткацы. В живописи перешел на портреты – ради заработка. Выдвинул лозунг чистой формы и стремился обосновать свои идеи философски. В его прозе конца тридцатых – неотвратимость надвигающейся катастрофы.

1 сентября 1939-го, когда немцы врываются в Польшу, он в Варшаве просится в армию. Ему отказывают: возраст, здоровье. Примкнув к потоку беженцев, отправляется на восток. Вместе с ним – Чеслава Окнинска, его последняя муза. Добирается до села Езеры (Озера) в Полесье, останавливается у своего давнего знакомого, Землянского. 18 сентября они узнают, что накануне Красная армия перешла границу и вступила на польскую территорию. Для Виткацы это удар и конец всему, чем он жил и дорожил. Утром он вдвоем со спутницей уходит в лес. Надрезает себе вены и принимает смертельную дозу веронала. Чеслава тоже принимает веронал. Их нашли днем. Виткевич был мертв, Чеслава еще дышала. Ее удалось спасти.

Назавтра его похоронили на местном кладбище, ставшем вскоре территорией Украины. Мятежный художник, он покинул этот мир раньше Шульца.

Прошло много лет, и польским властям удалось договориться с советскими о переносе праха Виткацы на родину, в Закопане. В апреле 1988 года делегация поляков прибыла в Озера. Эксгумация к этому времени уже была произведена, прибывших ждал гроб – почему-то металлический и наглухо закрытый. Начался митинг. Выступали официальные лица. Украинский писатель Юрий Щербак произнес проникновенную речь: «…земля украинская отдает Виткевича земле польской. Но часть его чувствительной и мятежной души навсегда останется на Великих Озерах…» Эти слова оказались пророческими.

На родине тоже провели торжественную церемонию. По завещанию матери Виткацы, сын должен был покоиться рядом с ней. Казалось бы, ее воля выполнена. Однако операция передачи праха многим полякам показалась подозрительной, особенно если учесть, что положение могилы в Озерах знал только один человек – сын Землянского. Он жил в Варшаве, но его на всю эту процедуру не пригласили. По требованию свидетелей перезахоронения в 1994-м гроб в Закопане вскрыли. В нем оказались пояс, пряжка и останки молодой женщины 20–25 лет, предположительно умершей при родах. Виткацы и после смерти оказался экстравагантным…

…Девушку, с которой познакомился у Виткевича Бруно, звали Дебора Фогель. Энергичная, знаток модернистского искусства, особенно кубизма. Любительница поэзии. И – на 10 лет моложе Шульца. Между ними возникает взаимопонимание. А затем и переписка, когда Бруно возвращается в Дрогобыч, а Дебора – к себе во Львов. О чем могут писать друг другу в доверительных письмах мужчина и женщина? Догадаться трудно, но можно: о философии. У Бруно к тому времени как раз созрели кое-какие мысли в этом направлении. А его корреспондентка – вообще профессионал. В Кракове, в Ягеллонском университете, она стала доктором философии, защитив диссертацию на тему: «Познавательные свойства искусства у Гегеля и его модификации у Йозефа Кремера».

Кроме этого, Дебора знает иврит и идиш. На втором из них иногда пишет стихи. Переводит с этих двух языков. Но основные ее работы, проза и статьи, конечно же, на польском. В письмах, однако, идет обсуждение совсем других проблем. А еще в каждом послании Бруно добавляет постскриптум. Это небольшие рассказы, в которых он своеобразно описывает родной город, свою семью. Дебора показывает шульцевские послесловия своей приятельнице, публицистке Рахили Ауэрбах, и та восклицает: это надо печатать!

Вдохновленный Деборой, Бруно поддался на уговоры. Собрал все постскриптумы, извлек из тайника написанное еще раньше в стол, а также кое-что из позднейших заготовок. И получилась рукопись книги, о которой мы уже упоминали, – «Коричные лавки». Дебора договорилась со своей подругой Магдой, и таким образом Бруно Шульц появился с визитом в пансионате Розы Гросс.

Надо заметить, что теплые отношения Бруно и Деборы чуть не закончились свадьбой. Но – разладилось. Говорят, воспротивились ее родители. Жених показался им бедным и затурканным. Возможно. С другой стороны, если бы дочка захотела и настояла… Видимо, у дочки все-таки возникли сомнения в готовности Бруно не только рассуждать о смысле жизни, но и создавать полноценную семью. Скорее всего, сказалась нерешительность партнера. Дебора вышла замуж в 1932-м. За архитектора.

Год спустя Шульц познакомился с Юзефиной Шелинской. Католичка. Но лишь потому, что ее родители-евреи поменяли веру еще до ее рождения, и ее крестили. Она безумно любила Бруно. Через два года обручились. Еще через два расстались, так и не заключив союза. Причина все та же: не хватило у Бруно решимости и настойчивости. Были в его жизни и две другие творчески одаренные женщины, с которыми он состоял в переписке, обменивался идеями и мнения которых ценил. Это Романа Гальперн и Анна Плоцкер. Таким образом, тут четко просматривается – правда, по формальным признакам, а не по сути – еврейская линия.

Круг мужчин, интеллектуальной элиты, с которой общался Бруно Шульц, на первый взгляд, не имел такой однотонной национальной окраски. Но только на первый взгляд. Абсолютное большинство здесь составляли, разумеется, поляки. А лучшие польские поэты, современники Шульца, Болеслав Лесьмян и Юлиан Тувим, хотя и были этническими евреями, но ничто в их жизни об этом не говорило. Они жили в полностью ассимилированных семьях. Мыслили и писали по-польски. Глубоко вросли в окружающую среду.

Естественный путь для многих. Перекинем мостик через границу и заглянем в СССР. Сколько их там было – талантливых, вырвавшихся из зоны оседлости, отринувших свои еврейские корни, впитавших язык и великую культуру России! И ставших в итоге выдающимися русскими поэтами, писателями, драматургами.

Поэтому неудивительно, что в той атмосфере, которой дышал Бруно Шульц, он чувствовал себя таким же поляком, как и все остальные.

3

Две небольшие книжки, несколько отдельных рассказов, чуть больше двух десятков критических статей – вот и все литературное наследие дрогобычского прозаика. Но, может быть, на их страницах все же заговорил голос его предков?

Перед нами первая книга. Иногда спрашивают: почему «Коричные лавки»? И получают ответ: Шульц сам это объяснил. Действительно, в одноименном рассказе читаем: «Я называю эти лавки коричными, потому что они обшиты темными деревянными панелями цвета корицы». Казалось бы, все ясно. Однако название определяет тональность повествования. В данном конкретном случае речь идет о магазинчиках, которые манят мальчика Юзефа набором своих таинственных товаров. Его можно понять, если заглянуть в эти лавки.

«Их недра, в слабом свете темные и торжественные, были насыщены глубоким запахом красок, сургуча, ладана, ароматами далеких стран и редкостных тканей. Тут можно было найти бенгальские огни, волшебные шкатулки, марки давно не существующих государств, китайские переводные картинки, индиго, малабарскую канифоль, живых саламандр и василисков, яйца экзотических насекомых, попугаев, туканов, корень мандрагоры, нюрнбергские механизмы, гомункулусов в цветочных горшках, микроскопы, подзорные трубы и, главное, редкие и специфические книжки – старинные фолианты с необычными гравюрами и ошеломляющими историями».

И все-таки, несмотря на простое авторское объяснение насчет коричневых панелей, есть в названии книги скрытый смысл.

Оказывается, первоначальное заглавие подготовленной к печати рукописи звучало совершенно иначе: «Воспоминание об отце». В июле 1932-го Бруно Шульца направили на летние учительские курсы в город Живец. Он захватил с собой, на всякий случай, и свою рукопись. Среди лекторов был известный психолог, профессор Ягеллонского университета Стефан Шуман. Начинающий писатель показал ему свою работу, которая получила высокую оценку ученого. Но название он забраковал и предложил вместо него «Коричные лавки». Что и было принято.

Но почему именно такой вариант выбрал маститый психолог?

Попробуем поискать разгадку.

Книга Шульца, при всей ее мифической окраске места действия и героев, все-таки о Дрогобыче и о родной семье. Отец, мать, родственники, знакомые. Повседневные события. Но любой поляк, прочитавший ее, скажет: это не польская семья. Немец заявит: не немецкая. Русский – не русская. Зато еврей… Несмотря на то что в тексте нет никаких конкретных замечаний на этот счет! Но есть дух. Который можно уловить только натренированным взглядом. И была в те годы в Польше деталь, неотделимая от еврейского быта. Непременным компонентом большинства печеных изделий традиционной кухни, идущей из глубины веков, являлась корица. О чем профессор Шуман, конечно же, знал из собственного опыта.

Предложение профессора, безусловно, упало на подготовленную почву. Я уже приводил раньше свидетельство, что традиции в доме Шульцев поддерживались, главным образом, в кухне, где хозяйничала мать Бруно. Поэтому слово «коричные» должно было звучать для посвященных как пароль и подчеркнуть национальную принадлежность героев. Чего автор как раз старательно избегал. Спору нет, новое название смотрелось несравненно лучше. И все же создатель дрогобычского эпоса остался верен себе. Корицу продавали тонкими пластинками темно-коричневого цвета, их потом размалывали на ручных мельничках или толкли в ступке. И Бруно Шульц вставил в текст фразу, в которой, отталкиваясь от пластинок, свел все дело лишь к цвету и форме панелей. Чтобы отвлечь внимание читателей от ненужных мыслей.

Эту особенность произведений Шульца выделяют многие исследователи, особенно в последние годы. Генри Леви, родившийся во Франции потомок еврейских эмигрантов из Польши, анализирует время и условия, в которых творил Шульц (Henri Lewi: Bruno Schulz ou les strategies messianiques, La Table Ronde, Paris 1989. «Бруно Шульц, или Мессианская стратегия»). Казалось бы, замечает он, очень многое – смерть отца Бруно, его личные и семейные трагедии – неотделимо от потрясений, которые испытали все галицийские евреи после Первой мировой войны. Они в одночасье оказались выброшенными из в меру уютного мира Австро-Венгерской империи – безопасного, многокультурного и мультирелигиозного. А в возродившемся польском государстве на первых порах (да и потом) бушевал националистический ураган, готовый смести всех, кто отличается от коренных жителей языком или религией.

Дело дошло до того, что даже ассимилированные евреи вызывали недоверие, и с 1933 года «патриоты» стали публиковать списки «польских маранов». А любая еврейская организация автоматически считалась пятой колонной: либо большевиков, либо немцев и уж наверняка – международного еврейства.

На фоне этой картинки можно понять и оправдать то, о чем пишет польский писатель, критик и историк литературы Стефан Хвин. А он приводит следующие факты. В прозе Шульца полностью отсутствуют еврейские имена. Нет ни Рахили, ни Эстер, ни Сары, ни Давида, Абрама или Исаака. Вместо них – Агата, Марек, Кароль, Теодор и другие. Даже служанка Рухля из родительского дома превратилась в безликую Адель. Во второй книге, «Санаторий под клепсидрой» (клепсидра – водяные часы типа песочных), как и в первой, проведена «этническая чистка» – тщательно убрано все, что характеризует еврейский быт. Ни тебе бубликов или мацы, ни халы или фаршированной рыбы. Не упоминаются Пейсах, менора, раввин и даже такой праздник, как Йом-Кипур, на который вся семья, в том числе Бруно, обязательно ходила в синагогу. Да и синагоги нет в его детальном описании города Дрогобыча. А ведь она крупнейшая в Средней Европе, построенная в 1865 году. Хотя про католический костел и церковь он не забыл.

Чего уж тут скрывать, Шульц боялся. Об этом убедительно говорят некоторые его письма к Романе Гальперн. Антисемитизм, словно ядовитый газ, расползался по стране. Его отвратительный запах шибал в нос – в еврейский нос! – со страниц желтой прессы.

Он просачивался даже в школу. В вузах еврейским студентам было приказано сидеть только на специально выделенных скамьях. Поэтому можно было бы уверенно заявить: страх побудил Шульца убрать все намеки на еврейское из своих рассказов. И это была бы правда. Но – не вся правда. Потому что он избегал и каких-либо упоминаний о поляках. Более того, в его книгах нет разноголосого говора дрогобычских улиц, где переплетались чуть ли не десять языков. Еще один польский автор, коренной дрогобычанин Анджей Хцюк, уточняет: кроме евреев и поляков, в городе было много украинцев, а также немцы, венгры, цыгане, словаки и другие.

Тут необходимо подчеркнуть принципиальный момент. Несмотря на притеснения и ограничения, жизнь польских евреев продолжалась и по заведенным исстари обычаям, и в духе современных веяний. В городах существовали еврейские общины и работали синагоги. Соблюдались традиционные обряды. Выходило около 200 еврейских газет и журналов. Давали представления театры. Издавались книги на идиш и иврите. Один из молодых писателей-идишистов, Исаак Башевис Зингер, уже успел стать известным до того, как в 1935-м уехал из Варшавы в Нью-Йорк. В ответ на введение процентной нормы польские евреи создали собственную систему образования, от детсада до вуза, включая подготовку учителей.

Шульц в это культурное пространство не вписывался. Он стремился стать над национальной спецификой. И даже над временем. Хотя и заявлял: «Коричные лавки» – повествование о наиболее соответствующем действительности Дрогобыче времен моей молодости». На самом же деле его рассказы – далеко не зеркало или фотография. В них реальность одета в причудливый плащ выдумки. Генри Леви в сердцах бросил такую парадоксальную фразу: «Потаенный секрет произведений Шульца – его эпоха. Связанный с ней, он вымарывает ее, вымарывая при этом самого себя». При всей тонкости и кажущейся бесспорности этого замечания трудно с ним согласиться. Ибо в каждой шульцевской строчке – своеобразный авторский взгляд на мир. На каждой странице – виртуозный, искрящийся праздник родного языка – языка своей страны. Так что сомнения должны быть исключены: Бруно Шульц был польским писателем.

А убили его за то, что еврей.

Самуил КУР

---

Окончание