Фотограф Михаил Гершман. Обыкновенная история необыкновенного человека

…Несколько последних лет он владел крошечным ателье под лестницей дома, расположенного недалеко от Московского вокзала в Ленинграде. Люди, приходившие к нему впервые, видели лишь пожилого полного еврея, с трудом ходившего, картавившего и бесконечно долго устанавливавшего свет, чтобы всего-то сделать одну-единственную фотографию. Они не могли знать, что этот человек – выдающийся советский фотограф, до войны снимавший всех виднейших политиков и военачальников страны, а после – актёров, составлявших славу советского искусства музыки, танца, театра и кино.

Часть информации, изложенной ниже, почёрпнута мною из доброй, содержательной статьи «Михаил Гершман» (https://www.timurnovikov.ru/index.php?option=com_content&view=article&id=41&Itemid=18&lang=ru), но всё же главное – это мои собственные воспоминания об удивительном мастере и необычном человеке. Несколько лет на рубеже 1960-х и 1970-х мне посчастливилось общаться с ним достаточно плотно. Не буду затягивать вступление, только процитирую заключительные слова упомянутой статьи: «17 августа 1984 года “король портретистов и портретист королей” умер. Закончилась эпоха советского портрета». Автор этих слов – Тимур Новиков, художник, работавший в различных техниках и манерах, историк культуры, публицист и музейщик.

Михал Михалыч рассказывал мне, что в украинском местечке Сосница (ныне Черниговской области), откуда он был родом, он в детстве обучался ретушированию фотографий у отца, да так успешно, что вскоре зарабатывал больше него.  Дальше ему в Соснице делать было нечего, поскольку он хотел стать настоящим мастером. Подростком Гершман уехал в Петербург и начал работать у аса российской и советской фотографии Моисея Наппельбаума, на Невском проспекте, в самом центре города. Вскоре понял, что может и должен работать самостоятельно, и – набравшись смелости – открыл собственное ателье рядом с мастерской мэтра. Лишь цены за свою работу поставил заметно ниже. Но, если мне не изменяет память, вскоре по просьбе Наппельбаума он закрыл своё дело. Не хотел осложнять  жизнь учителя.

Стремление как можно больше знать о технологии фотографии привело Гершмана в Политехнический институт, где он изучал химию, чтобы потом все операции с фотоснимками производить самому.

Ходил в Эрмитаж, с лупой рассматривал картины мастеров Возрождения (особенно любил Веласкеса). Хотел понять, как им удавалось передать игру света. Дома ставил себе натюрморты; скажем, кусок белого сахара на белой шелковой ленте, лежащей на белой скатерти, а рядом – в белом кувшине белые цветы. Искал, как «разместить свет», чтобы на снимке всё было белым, но всё было разным. Брал уроки рисунка, изучал анатомию человека, мышцы лица. Читал книги по психологии и думал, как передать в фотопортрете личность человека.

В 1930-х работал в журнале «Огонёк», у легендарного Михаила Кольцова.  В 1934 году работы Гершмана были отмечены дипломом международной выставки фотографии в Стокгольме. В 1937 году его «Портрет Стаханова» был признан лучшей фотографией года в СССР и отмечен дипломом первой всесоюзной выставки фотографии в Москве. Его приглашали в Кремль, он делал портреты Крупской и Орджоникидзе, даже Сталина. В 1936 году Гершман получил личную благодарность от наркома обороны Ворошилова «за отличную работу».

Мне рассказывала Раиса Борисовна, жена Михаила Михайловича, никогда не выпускавшая изо рта папиросу, как она спасла мужа и себя в конце 1930-х. Однажды ночью звонят в дверь, она открывает; на пороге – люди в военной форме: «Здесь живет товарищ Гершман?» – «Здесь, но он в командировке». – «А нет ли у вас негативов фотографий Гамарника?» – «Есть».  – «Пожалуйста, принесите, мы их заберём». Через пару дней – то же самое, но теперь о фотографиях, скажем, Уборевича. Потом – снова, нужны негативы фотографий Тухачевского. Утром следующего дня Раиса Борисовна собрала всё, попросилась на приём к какому-то высокому чину в так называемом Большом доме на Литейном, где размещалось ленинградское управление НКВД, и передала ему все негативы фотографий видных военачальников.  Она пояснила, что по ночам хотела бы спать.

Началась война. Далее процитирую Тимура Новикова: «…с лета 1941 года Гершман уходит на фронт, где снимает для военных газет Ленинградского фронта. В 1942 году он начинает заниматься военной аэрофотографией. В 1943 году он получил медаль “За оборону Ленинграда».

Дополню это рассказом Мих-Миха, который услышал от него в один из Дней Победы, когда зашёл поздравить его. Начав снимать с воздуха, майор Гершман вскоре стал одним из руководителей фоторазведки Ленинградского фронта. Он и его подчинённые должны были снимать сбитые советскими лётчиками немецкие самолёты, которые только тогда считались уничтоженными. Естественно, фотографировали Гершман с коллегами и сбитые советские самолёты. За отличную работу он был награждён недельным отпуском и полетел к жене, которая жила в Ташкенте и работала секретарём председателя (или заместителя председателя) Совета министров Узбекистана.

Когда узнали, что в Ташкенте находится известный фотограф, отбоя от просьб сделать портрет не было. Его попросили задержаться на пару дней и отправили телеграмму в штаб Ленинградского фронта. Что с ней случилось, не ясно, но телеграмма затерялась, и, когда Гершман вернулся, его обвинили в дезертирстве, разжаловали и отправили в штрафбат на Невский пятачок – участок, на котором шли самые ожесточённые бои. В одном из них Гершман оказался среди немногих выживших, более того, вытащил с поля боя раненого командира. Был награждён орденом Красного Знамени. Вернулся в Ленинград, пришёл в Смольный к генералу, которому непосредственно подчинялся, тот достал бутылку коньяка, и они распили её за то, что всё так завершилось. И долго после войны этот генерал в День Победы присылал Мих-Миху поздравительную открытку.

После войны Гершман продолжил работу, теперь главным образом над фотопортретами мастеров искусства. Его снимки тиражировались миллионами копий, ведь многие хотели иметь дома портреты  любимых артистов: Галины Улановой, Наталии Дудинской (которая, кстати, родилась в 1912 году тоже на Украине – в Харькове), Аркадия Райкина, Клавдии Шульженко (ещё одной уроженки Харькова) и многих других.  Прежде всего, Гершман был мастером света: я бывал в его мастерской под лестницей, видел, как он по миллиметрам двигал, разворачивал лампы, добиваясь одному ему известной освещённости лица. Также он сам готовил растворы для изготовления снимков, сам их печатал.

Но, являясь поборником «медленного», консервативного фотоискусства, Михаил Михайлович проигрывал тем,  кто осваивал технику моментальной фотографии. Он не любил её, считал, что это область журналистики, но не искусства.

Тимур Новиков отмечал, что Гершман был классическим консерватором, антиподом известного советского художника и фотографа Александра Родченко, пользовавшегося «Лейкой» и искавшего «новые точки съёмки», отвергая съёмку «от пупа». Для Гершмана же последняя оставалась основной точкой съёмки, «наименее искажающей пропорции человека». Он говорил своим ученикам, что «фотограф должен быть экипирован как кинорежиссёр – для выездной съёмки нужен целый автобус аппаратуры», а сам старался снимать в студии.  Родченко стремился запечатлевать бурную советскую жизнь. Гершман, напротив, нашёл в качестве своей фирменной ниши «самое оторванное от социалистической реальности, самое “несовременное” — балет». И даже его фотографировал «…не “в прыжке”, на сцене, а в студии, подолгу выставляя свет и композицию».

Великая балерина Наталия Михайловна Дудинская вспоминала: «Лучше Гершмана меня никто никогда не снимал. Я при каждом удобном случае старалась сняться у него. Каждый его снимок был как новая поэма».

В заключение приведу фрагмент воспоминаний Эдиты Пьехи, подлинно «культовой» советской эстрадной исполнительницы:

«…Помню себя начинающей певицей, в ателье одного из старейших ленинградских фотографов Михаила Михайловича Гершмана.  Полдня он мог потратить на установку освещения, при этом рассуждал вслух, чуть ли не делился опытом. Рассказывал, как искал позу для Клавдии Ивановны Шульженко, где стояли софиты, когда он фотографировал Любовь Петровну Орлову, как сложно и интересно было работать с Александром Вертинским. Простота и откровенность Михаила Михайловича подкупали, я всегда стремилась ему хоть чем-нибудь помочь и была счастлива, когда это мне удавалось». 2

 Фостер Сити, Калифорния 

Борис ДОКТОРОВ