Элементарно

Входная дверь в подъезд нашей четырехэтажки, как обычно, с размаху дала мне под зад, и я влетел в привычную атмосферу. То есть в темноту, запах кошачьей, и не только, мочи, дешевых папирос и засохшей блевотины. Было около часу дня, но это роли не играло: в подъезде было темно. Всегда. Мы жили на четвертом этаже, и я уже давно выучил путь наверх.

Я также знал, что есть в подъезде два места, которые надо проскакивать на скорости. Одно – на площадке первого этажа. Другое – совсем рядом со входом в нашу квартиру. Это вход на чердак. Всякий раз, когда я проскакивал эти места, я чувствовал, что там, в темноте, кто-то есть. Один раз я захотел разыграть из себя героя и включил фонарик, когда спускался. Короткое, но очень насыщенное ругательство одновременно выключило и мой героизм, и мой фонарик. То, что это исходило от женщины, никак не повлияло на скорость, с которой я вылетел из подъезда.

Сидя в относительной безопасности в нашей коммунальной уборной (туалет? шутить изволите?), я успокаивал себя:

– Чего ты боишься?

– Так а там был кто-то в темноте.

– И шо с того?

– Шо?! Ну, меня могли схватить и…

– Тебя? Четвероклассника? С мамкиным молоком на ушах? Да ты еще…

Мне не удалось закончить этот мысленный диалог, так как кто-то снаружи прикоснулся к двери кулаком. И с размаху.

– Эй, давай! Вытряхивайся побыстрее!

Воспитанный в лучших традициях коммуналки с шестью соседями, я уселся еще поудобнее. Используя первую линии обороны, я снял с ржавого гвоздя газету и медленно и громко пошелестел ею. В дверь постучали еще настойчивей. И по-прежнему кулаком:

– Давай! Давай сворачивайся!

И прекрасная концовка:

– Расселся, как у себя дома!

С детской жестокостью я слил воду три раза. Потом подождал и слил еще раз. Это произвело на клиента за дверью впечатление. Но он не был слепой:

– Слышь, ты, огрызок! Газета-то моя. Какого черта ты… (следующие 11 слов непечатные).

Конец цитаты.

Я вошел в свой кабинет, подошел к окну и глянул на улицу внизу. Была поздняя осень. Качающиеся под промозглым ветром черные сучья, желтый свет уличных фонарей, с трудом пробивающийся сквозь нездоровый туман и неизбежный моросящий дождь, создавали настроение. Было желание сесть в кресло у камина, раскурить свою трубку и попросить добрую миссис Хадсон принести пару сэндвичей и чашку чая. Совсем недавно я открыл для себя Великого Детектива и был под впечатлением от всего, что он делал и что его окружало.

У нас даже было нечто общее: мы оба играли на скрипке. Небольшая разница заключалась в том, что мистер Холмс играл для удовольствия. А я – для своих родителей. Кто сказал «для удовольствия»? Но, будучи в четвертом классе, я никак не мог понять и одобрить увлечение мистера Холмса этой авантюристкой Ирен Адлер. Такой человек – и туда же!

Но мы все люди, и ничто человеческое нам не чуждо. Моя слабость, например, сгущенное молоко. Я обычно лопаю его ложкой прямо из банки, слегка запивая водой. Но это никак не влияет на мою способность к холодным размышлениям и дедуктивному анализу. Уверен в этом.

Рутинный, осточертевший поход из школы домой, все 14 кварталов, превратился в прекрасную возможность проверки своей наблюдательности и дедуктивных способностей. Я был потрясен обилием информации, которая была недоступна обычному прохожему. Что ни угол дома, то что-то новое. Я уже не говорю про заборы.

Я чувствовал, что моя наблюдательность и умение делать выводы улучшаются с каждым днем. В общем, я решил испытать их. После уроков я зашел на местный толчок, который находился напротив нашего дома. Недалеко от входа некто в ушанке с опущенными ушами, хотя был конец мая, продавал будильники. Моя голова возвышалась над прилавком на высоту будильника, поэтому никакого внимания я не получил. Хотя ожидал.

Покрутив в руках один из будильников, я спросил:

– Почем? (Я слыхал, что многие используют этот термин безо всяких последствий для здоровья.)

Ушанка с опущенными ушами проявила интерес:

– Пятерка.

– Всего пятерка?

– Ага.

– Наверное, ворованные?

Минут пятнадцать спустя я был в состоянии перевести дух. Также я смог увернуться от трех прицельно брошенных кирпичей. Но эти мелкие детали никак не могли омрачить моей радости. Ведь я смог применить наблюдательность, способность к выводам и умение принимать мгновенные решения. В смысле – сумел увернуться.

И потом еще не раз мне удавалось с успехом использовать эти навыки. Ну, например, когда по дороге в школу я встречал наших местных «пылесосов», которые отбирали деньги на завтраки и сами завтраки у маменькиных сыночков. В нашем районе, кстати, маменькиным сыночком называли каждого старше десяти лет, у кого не было хотя бы одного милицейского привода. Это относилось к девчонкам тоже.

У меня уже было нечто, но не настолько значительное, чтобы я мог чувствовать себя спокойно. И, увидя «пылесосов» у столовки рядом со школой, я, применив метод дедукции (а также резкий спринт в соседний двор), смог избежать экспроприации бутерброда с колбасой, пинка под зад и синяка под глазом.

Безусловно, не все было голубое и теплое. Мне еще много надо было работать в области личной храбрости. Я все еще боялся тех двух закутков в нашем подъезде. Но я уже перестал говорить в темноту «добрый вечер» всякий раз, когда слышал из темноты прерывистое тяжелое дыхание с запахом тройного одеколона. И я также не смог еще найти для себя доктора Ватсона. Попытка убедить соседскую девчонку двенадцати лет взять эту роль на себя ни к чему не привела.

Я отошел от окна, и волшебство исчезло. Не было кабинета. Не было комфортабельного кресла, излучающего тепло камина и неизменной трубки. Не было сэндвичей и не было доброй миссис Хадсон. И стоял я рядом со своим маленьким столиком в нашей комнате. Это одна комната. Не квартира с одной спальней. В ней, в этой комнате, стояли маленький диван для меня, родительская кровать, в центре комнаты – стол о четырех ногах, три стула и буфет. Кухня и уборная были общими еще с шестью семьями. Баня – раз в неделю за восемь трамвайных остановок от дома. А зачем чаще?

Было почти четыре часа. Это еще как минимум четыре часа, прежде чем мои родители придут домой. Моя мать, врач-педиатр, работала в местной клинике. Ее рабочий день был неравно разделен между временем в клинике и вызовами на дом. Я был в этой клинике много раз и видел длиннющие очереди стоящих и сидящих женщин с больными детьми. Дети всех возрастов, от двух лет до шестнадцати. Дети кашляли, сморкались, чихали, плакали, ссорились, ныли, пускали слюни, пукали и снова плакали. Их матери были раздраженными и уставшими от бесконечного стояния в очередях.

Мне доставалось все время за то, что моя мать была врачом. Я не мог даже улицу перейти без того, чтобы хоть кто-нибудь не сказал: «Смотри на этого пацана. Такой тощий и какой-то хиляк вообще. А мать – врач!» Или еще лучше: «Пусть эта врачиха лучше своим пацаном займется. Если он такой доходяга, то как она может вылечить мою дочку от кашля?»

Другими словами, я жил жизнью знаменитости, даже не подозревая об этом, с раннего детства.

После приема в клинике моя мать ходила по домашним вызовам. Ей давали адреса больных детей, и она ходила с одной улицы на другую, из одного дома в другой со своей сумкой, в которой, помимо всего остального, лежали стетоскоп, термометр, какие-то лекарства и пустые бланки рецептов. Почти все дома в нашем районе были частными, построенными лет сорок назад и практически безо всяких удобств. Общественный транспорт там не ходил, так что доктора проходили хорошие километры в день. Обычно бывало от двадцати до тридцати вызовов в день. Когда наваливалась эпидемия гриппа, количество вызовов удваивалось. Но не количество врачей. Так что не было ничего особенного, если моя мать приходила после этих вызовов домой где-то после десяти вечера.

Я открыл буфет, откусил здоровенный кусок от буханки хлеба и завершил трапезу полубанкой сгущенного молока. Моя мать оставила целую кастрюлю овощного супа на кухне со строгим предупреждением мне не выуживать всё мясо из кастрюли. Я и не выуживал.

Вообще, когда я представлял, что надо идти в холодную, плохо освещенную кухню, доставать кастрюлю с супом с подоконника (самое холодное место во всей квартире), разжигать керогаз и потом ждать… Да не, спасибо, уже сыт. Ведь то, что я уже сделал, заняло всего пять минут и завершилось набитым животом. Ничего не надо мыть, ничего не надо убирать. Ну, да, конечно, обычные комментарии, что я не умею пользоваться ножом и кусаю буханку хлеба, как троглодит…

Чувствуя тепло в животе, я забрался с ногами на свой диван и только начал читать «Лигу Рыжих», как услыхал внезапно, что в замке входной двери поворачивается ключ. Затем дверь в нашу комнату открылась, и первое, что я увидел, была немецкая овчарка. С очень недружелюбным взглядом. Затем я увидел двух милиционеров, а за ними – своего отца. Моя мать была последней в этой группе. Не нужно было никакой наблюдательности и знания дедукции, чтобы не увидеть, что что-то очень не так. Лицо моей матери было всё в крови. И она тихо плакала. Я видел ее раздраженной, уставшей, иногда даже злой. Но чтобы плакала?..

Милиционеры что-то спрашивали у моего отца, но я ничего не слыхал. Я был полностью загипнотизирован тяжелым, немигающим взглядом желтых глаз немецкой овчарки, глядевшей на меня в упор. Она была без намордника. Взгляд был ледяной, просто желтого цвета. Пасть была слегка приоткрыта. Много зубов. Все блестят.

Все наши соседи, удивленные неожиданным визитом, собрались в коридоре у нашей двери, пытаясь поймать крохи случившегося. Мой отец попросил одного из соседей забрать меня в свою комнату. Когда я проходил мимо своей матери, она улыбнулась мне и слегка обняла. Я хотел что-то у нее спросить, но она подтолкнула меня в сторону соседской комнаты. Я слегка замедлился, однако почти неслышимое, но очень недоброе рычание напомнило мне, что за мной следят.

Жизнь в коммунальной квартире имеет свои преимущества. Одно из них то, что твои личные дела являются достоянием всей общины. То есть у меня не было никакой необходимости расспрашивать своих родителей о том, что произошло. На следующий день в школе все, начиная от учителей и кончая истопником, мне все рассказали. Даже по дороге домой я узнал еще несколько деталей. Другими словами, вечером не мои родители рассказали мне, что же произошло, а я им. Было это где-то так.

Это был обычный вызов врача на дом. У шестилетней девочки был сильный бронхит. Моя мать знала эту семью по прошлым вызовам. Жили они в полуразвалюхе, где воду грели дровами, а все остальные удобства были во дворе метрах в десяти от входа. Моя мать осмотрела девочку, прописала лекарства, объяснила ее матери, что делать, и ушла.

Оставалось еще примерно десять вызовов. Моя мать хорошо знала этот район и, несмотря на плохое уличное освещение, быстро шла на следующий вызов. Тут она услыхала, как кто-то догоняет ее. Она подумала, что это кто-то из родителей той девочки, который забыл спросить что-то. Она остановилась и обернулась. Мгновенно получила удар кастетом в лицо, у нее вырвали ее сумку и сорвались.

Ей удалось увидеть, что их было двое. Кстати, ударили по глазам. Конечно, ни о каких вызовах уже не было речи. Всё в крови, и она почти не видит, куда ступить. Добралась кое-как до дома. И просто по счастливой случайности мой отец возвращался домой в то же время. Милицию оповестили и с помощью собаки меньше чем за два часа скрутили этих двух. Один из них был отцом девочки, которую моя мать обследовала минут за пятнадцать до этого.

Оставался вопрос, кто ударил ее кастетом в лицо. Милиция сделала то, что в Америке называют line-up, и моя мать смогла узнать того, кто это сделал. Помогло профессиональное внимание к деталям, так как эти двое обменялись куртками. Во время суда над ними милиция особенно охраняла их, потому что местные рвались устроить самосуд.

Я закончил свое повествование и спросил:

– Ну что, ма, всё правильно?

– Нет слов! Где ты взял всю эту информацию?

– Ма, ну, наблюдательность плюс метод дедуктивного анализа. Не говоря уже о холодной рассудочности. Впечатляет, правда, ма?

– Очень впечатляет, сынок. Особенно если учесть, что дата суда еще не объявлена. Я надеюсь, что все будет, как ты предсказал. И, кстати, что случилось с нашими тремя банками сгущенного молока? Ты проглотил все три? Это невероятно!

– Невероятно? Да нет, ма, это элементарно!

Alveg Spaug© 2022