Два голоса любви

Нет, это неудачное начало.  Начнем с середины этого осеннего дня понедельника, ведь у него сегодня день рожденья – почти на восемь месяцев раньше, чем официальная дата.  Время его появления на свет было тревожным, банды лютовали по городам и селам.  Его беременная мать бегством спасалась от них.  Было не до регистрации рожденных, мертвых не успевали записывать.  Рассказы матери он забыл уже давно.  Его жена тоже не знает точный день его рождения.

Еще тепло, ветер стих.  Летние туманы ушли из города.  Он идет домой нетвердой походкой, с палкой для опоры, но довольно быстро.   Немного припадает на левую ногу.  У него большой рот. Когда улыбается, глаза молодо вспыхивают из-под морщинистых век.  Хорошо выбрит.  Волосы в ушах прикрывают медальоны слухового аппарата.

Он возвращается от сына, живущего неподалеку, хотя повидаться не удалось.  Покричал лишь в переговорное устройство у входной двери.  Голос у него громкий:  годы войны, проведенные в экипаже танка, почти лишили его слуха, и аппарат помогает мало.  Из окон выглядывают любопытные соседи: откроет или не откроет в этот раз? Рядом проходит женщина с ребенком.  От громкого голоса ребенок начинает плакать, и мать берет его на руки.  Старик переступает с ноги на ногу.  Наконец микрофон торопливо произносит:

– Папа, ты иди, иди домой.  Я должен побыть один, депрессуха страшная.  Ты иди, пожалуйста.  Давай в другой раз я приду к вам с мамой.

– Дима, – вновь зовет он, потому что не услышал ответ сына.  Но сын уже более не откликается, и он уходит домой.  Разочарованные соседи закрывают окна.

Сын Семена и Сони начал спиваться несколько лет назад, когда спрос на его картины резко упал под влиянием экономического кризиса.  Он ходит по квартире, заваленной тюбиками красок, старыми кистями, окурками и беседует со своими картинами, развешанными по стенам.  Лица на его полотнах вглядываются в него, порою спорят, чаще соглашаются.  Справа у окна несколько холстов, где он вспоминает город своего детства с его набережными, величественными проспектами и угрюмыми дворами.  Он даже для компании посадил себя маленьким бесенком в картину, в которой бело-синий снег опускается на улицу, на реку, на булыжники мостовой.  Но полотна молчат, а ему так хочется слушателей.  Он быстро ходит по комнате, убирая с лица длинные волосы с полосами седины.  Он все реже выходит из дома.  Когда он пьян, становится груб, зол, и еще более одинок.

—–

На дом, где последние лет тридцать живут Соня и Семен, игривая рука строителя навесила под окнами верхнего этажа лепные украшения, более всего напоминающие игрушечные голубые унитазы.  До их квартиры два пролета вверх.  Семен проходит первый пролет и останавливается, держась за перила.  В подъезде скучно пахнет старым ковролином, темно-красным, протертом в середине ступенек, да еще дырявым мусоропроводом.  Как всегда в это время соседка по этажу играет на виолончели.  Почему-то виолончель и скрипку он слышит хорошо, хотя музыку, кроме простых танцевальных ритмов, не любит и не понимает.

– Уже который год все пилит да пилит, – думает он.  – А что толку, раз не может выбраться из этого дома? Иначе чего бы ей молодой здесь сидеть? Здесь только старики живут, да помирают.

– Я так рада, – встречает его жена, гладкие волосы почти без седины,ярко-белая без морщин кожа на полных щеках, тонкие губы.  – Пока тебя не было, ко мне пришел Димочка, сидел со мной.  Так мы хорошо поговорили.  У него дела идут на лад – получил большой заказ.  Он все повторял: « Мамуля, ты у меня просто красавица. «

Семен не возражает ей:

– Когда же он успел придти? И почему меня не дождался?

– Но у него же дела, он очень занят.

– У него всегда дела, только на родителей у него нет времени.

Соня вступается за сына, который не был у них уже более двух месяцев, и они немного ссорятся.  Потом расходятся по своим комнатам.

На стенах висят вышитые ею картины невиданных деревьев.  У Сони удивительное чувство цвета, хотя она никогда не училась этому: деревья пылают яркими красками, тянутся вверх, заполняя её комнату.

Семен разбирает свой слуховой аппарат, меняет в нем батарейки.  Потом принимается раскладывать по списку вечернюю порцию лекарств для себя  и для жены, которая стала часто забывать о них.  Он думает о молодой женщине-враче, в которую влюблен уже почти три месяца, и о том, какая у нее легкая открытая улыбка.  Он подсчитывает, что сможет пойти на прием повидать ее уже через полторы недели, а потом засыпает, чтобы это время быстрее прошло.

—–

Природа милосердна к людям, хотя они, возможно, не лучшее ее творение.  Как хорошо, что с возрастом память приближает к нам детство с голосами родителей, детство с его запахами и вкусом ягод, с людьми, забытыми давно, – с особенной радостью каждого давно ушедшего дня.  Для многих оно остается самым счастливым в их жизни временем.  Мы вновь проживаем его много позже, чтобы скрасить горечь неизбежной слабости и болезней.

Пусть они подремлют пока, сил наберутся для нового дня.  Беспокоен сон старости.

—–

Соня всегда спит лицом к окну, на правом боку, и накрыв ухо простыней.  В молодости она была очаровательна, немного похожа на белочку.  Она и сейчас кокетлива: – Я не могу переодеться в своей комнате.  Все время из соседнего дома кто-то смотрит с третьего этажа и свистит мне. –

Ей снится осень.  Трамвай № 12 взбирается по горе к самой верхней точке города: один старый неторопливый вагон.  Утром прошел дождь. Улицы и рельсы засыпаны мокрыми листьями.  В конце маршрута большая коленом изогнутая ручка контроллера, которая служит и для ускорения и для торможения, снимается с крепления и переносится в другой конец вагона.  Иногда отец доверяет ей нести тяжелую ручку.  Потом она стоит возле него и теребит громкий звонок, напоминая, что время не ждет, и пора в обратный путь.  Она звонит до той поры, пока отец не кладет ей руку на плечо, притормаживая другой рукой на крутом спуске с горы.  Она помнит, что у отца были небольшие, всегда теплые ладони.

… Полированное дерево вагона нагревалось на солнце.  Она любила этот чистый запах, который напоминал ей отца.

Со своим будущим мужем, что сейчас спит в соседней комнате, она и познакомилась на остановке трамвая. К тому времени ее отца уже давно не было с нею.   Великая война тогда недавно закончилась, и всем хотелось жить стремительно, молодо, долго.  Ее не покидала уверенность в том, что она единственная любовь его жизни, что весь он до последней улыбки, до последнего дыхания принадлежит только ей.  Со временем это чуство уходило, сменялось обидой на его неверность, потом возникало вновь.

Краткие увлечения Семена были привычны, более длительные измены обсуждались на большом семейном совете, где его стыдили сразу несколько поколений родственников.  Жена его, небольшого роста, как и он сам, то садилась, то вскакивала и очень быстро повторяла неожиданно резким голосом: «За что мне такое? Сколько можно таскаться и бегать из семьи?»  Мужчины вздыхали с завистью, женщины переглядывались.

Как известно, в долгих браках мужчина и женщина часто становятся настолько близки и привычны друг другу, что даже лица их с годами перетекают в иные формы и становятся похожими.  До самых последних лет Соню не покидало чувство, что не все ей известно о муже, что какая-то часть его существа ей принадлежать не будет никогда.  Пять лет назад она торопилась в больницу, где Семен приходил в себя после сложной операции, хотя было известно уже, что опасность миновала.  У входа в палату она остановилась от неожиданной мысли, что уж теперь-то он будет принадлежать только ей без остатка.  Последующие годы укрепили ее в этом поздно пришедшем чувстве, окрашенном некоторым торжеством.

—–

Ни одной из своих возлюбленных он не повторял слов той цыганки.  Он был тогда еще почти мальчишкой, но сила страстных желаний и пронзительная реальность сновидений пугали его.  На курорте у моря, где он был с родителями, весь мир, казалось, состоял из грудей, бедер, гибких ног, покрытых пушком и совсем гладких, которые все время находились в движении вокруг него.

День выдался неожиданно холодный, разрывающий рутину курортного ритма, словно под ноги танцующим выплеснули ведро воды.  Он помнил этот оттолкнувший его вначале запах ее кожи и шуршание юбок, которые она подняла для него.  На щиколотках, на запястьях у нее были повязаны разноцветные нитки – видимо, на счастье или на мудрость.  Она издавала странные звуки, частью хрипы, частью окрики, и еще ему слышался какой-то металлический стук над головой.  Когда они оба устали от любви, он увидел капельки пота и морщины у нее на шее.  Один из шаров в изголовье кровати, на которой они лежали полуодетые, был неплотно привинчен.  Тогда на прощанье она и сказала ему те слова, которые он помнил всю жизнь, хотя более он не встречал эту женщину.  Он приходил к ней несколько раз, но дверь была всегда на замке, а потом лето закончилось, и он с родителями уехал с курорта.

Бывают люди, необычно одаренные искусством любви.  Всю долгую свою жизнь он находился в состоянии влюбленности.  Искренность его восторга перед чудом Женщины при всей прямолинейности подхода обычно находила отклик в женских сердцах, и, когда они расставались, женщины помнили его через много лет.  Однако сильных, уверенных во власти своей красоты женщин он побаивался и сторонился, они смущали его.

В промежутках между своими увлечениями он искренне ухаживал за своей женой, часто заставляя ее вновь поверить, что только она – настоящая любовь в его жизни.

Где-то там все земное сочтено да взвешено.  Он не мог знать того, но известно было, что любил он девятьсот девяносто девять женщин, и первою была та цыганка.  Она-то и сказала:  « Пока можешь любить, будешь жить», – и он поверил, что каждая влюбленность останавливает движение времени, и потому жить он будет вечно.  Ну, может не вечно, но очень долго.

—–

Пожалуй, более всех занималась делами стариков их дальняя родственница, которую Соня недолюбливала за то, что та была в жизни слишком успешной.  Родственница привозила им иногда продукты, возила к врачам, даже нашла им женщину для помощи по дому, так как они оба постепенно слабели.  Но Семен, всегда восхищавшийся красотой и веселостью нрава родственницы, воспротивился появлению иной женщины в их доме: «Нет.  Не хочу никого.  Я ведь могу в нее влюбиться, и мою Сонечку это может огорчить.  Я буду сам за ней ухаживать.  Да, ну и что? Ну и помою ее, конечно, сам. Не первый же раз».

И он действительно моет ее, и старики смеются громко и молодо.

Но грустно ему стало, что отказался он от этой неизвестной ему женщины.  И так он загрустил, что лег на диван и сказал жене:

– Буду, наверно, умирать, Соня.  Даже вставать не хочу.

– Ну, давай вместе.

Легли старики каждый в своей комнате: она под яркими деревьями своих вышивок на стенах, он рядом с пачками газет и журналов,  лежат.  Тихо.  Он повернется с боку на бок, покряхтит громко так да грустно.  Она его спрашивает: «Ну, как ты?».  Помолчал он, потом ответил: «Знаешь, нет, я передумал.  Давай в другой раз».

—–

В среду рано утром Семен проходит возле дома, где живет его сын.  Одна из штор на окне в спальне приоткрыта, и ему кажется, что сын стоит у окна.  Он знает, что сын еще, конечно, спит, но, на всякий случай, он переходит улицу и некоторое время стоит у подъезда, опираясь обеими руками на палку и глядя на второй этаж.  У него начинает кружиться голова.  Он перекладывает палку в левую руку и уходит в сторону медицинского центра.

Молодая женщина-врач, в которую он влюблен, приезжает на работу между 8:20 и 8:25.  Из окон маленького кафе хорошо видна ее светло-серая машина, всегда стоящая в трех-четырех метрах от рекламного щитка этого центра.  Сегодня холодный день.  Она выходит из машины, ежится от ветра, быстро идет ко входу, и он думает, что на ней тонкий свитер и она слищком легко одета.  А еще что у нее очень красивые стройные ноги и что она может опять простудиться.  Месяца полтора назад так и случилось.  Она ходила в маске.  У нее были совершенно больные, налитые слезами глаза, и он так расстроился, что, выйдя из ее кабинета, стал задыхаться и долго сидел в коридоре с закрытыми глазами.  Семен не может приходить часто, чтобы не вызвать смятение жены, поэтому он приходит на прием лишь раз в полтора-два месяца, просто чтобы посмотреть на нее вблизи.  Когда он говорит, что просто видеть ее продлевает ему жизнь, она смущается и краснеет.

Семен сидит с чашкой горячего чая у окна в кафе, где уже привыкли к его утренним визитам по средам.  Он думает, как хорошо, что у него еще есть силы любоваться ее красотой и что в эти минуты он забывает об унизительных процедурах обслуживания своего очень усталого и больного тела.  И ему кажется, что какая-то часть в его душе все еще молода, хотя каждый день и она становится все старше и слабее.

Он обнимал женщин во всех странах и городах, где он бывал, начиная с той цыганки, которой уже, конечно, давно нет на свете, что дала ему познать любовь обладания.  А сейчас, когда почти все желания уже ушли из его тела навсегда, он узнал любовь созерцания и тихое счастье, приходящее от возможности видеть эту женщину, думать о ней, находиться иногда рядом с нею, пусть совсем недолго.  Семен греет руки об остывающую чашку и думает, что может быть, как это часто бывает, она что-нибудь забыла в машине, и тогда он увидит ее сегодня еще раз.

—–

А в пятницу он умер.  Очень легко.  Повернулся во сне, вздохнул, и отлетела его душа.  Никому не досталась.

Соня посидела возле него.  Медленно перешла в свою комнату и легла лицом к окну, как всегда любила просыпаться, чтобы сразу увидеть солнце.  К началу третьего дня ее не стало.  Их нашла соседка-виолончелистка.

Сын ходил по знакомым – испитое, некогда прекрасное лицо, спутанные седые волосы – и повторял: «Я теперь сирота.  Я сирота».  И многим было его жалко.

Павел ТОВБИН