Доброе гетто
I.
В гетто нас свезли далекое, в Западную Украину. Выгружали ногами, орали «шнель, шаф!.. шмутзиген шафен!.. штингенден шафен!.. думес шаф»* и выбрасывали зубами о рельсы, лицом на груды битого кирпича. Это было в день моего рождения, мне семь лет. Меня поздравили сестры, мама, папа. Я зажал в ладони подарки – два микроскопических, липких, в крошках, леденца.
– Осенька, ничего не оставляй на потом. Ты большой, ты понимаешь. Помой их языком, грязь выплюни. Кушай на здоровье, расти большой.
Два солдата влезли, зажав носы, смотрели с омерзением. К онемевшим от ужаса людям прикасались прикладами или сапогами. Подошедшие к вагонной двери не решались прыгнуть. Им помогали. Ногами. Упавшие орали, иногда истошно. Двоих особо голосистых пристрелили. Я замер, сжавшись в комок между чьих-то ног. Пришел в себя, почувствовав один за другим два сильных удара сапогами. Сейчас бы сказали, что по почкам. Понял, что лечу лицом… да-да, не головой, лицом на груду железа. Меня поймал отец, за что получил удар в плечо прикладом. Удар сокрушительный. Если бы немец не промахнулся и ударил в висок… А так у отца оказалась раздробленной ключица, она ныла и выкручивала ему руку до самой его кончины.
От станции идти нам было двадцать километров. «С гаком», – сказали два старых раввина. Они, бедолаги, не дошли до такой вожделенной, из колючей – в два ряда – проволоки, родной изгороди пересылки. А мы зашли и повалились на пыльную, почти без травы, землю. Сентябрьское солнце палило. По одному, так было приказано, подползали к баку с прикованной цепью кружкой и пили теплую и нечистую воду. Глотали, как воздух, жевали, как хлеб. Еды не было уже четвертый день. За порядком следил назначенный немцами староста. Сами же немцы с автоматами стояли поодаль. Когда воды становилось мало, молодой очкастый солдат в зеленой майке поднимал лежащий у бочки шланг, и вода с шипением круговоротом наполняла железную бочку. Иногда под его очками вспыхивали озорные искорки, он жестами подзывал снявшую лохмотья толпу и, резко зажав конец резиновой трубы, накрывал всех живительной струей. Не ожидавшие такого полумертвые полулюди истошно визжали, заставляя скучающих по периметру автоматчиков вскакивать и передергивать затворы. И тогда уж очкарик хохотал в полную мощь, упирая палец то в покрытых грязью узников, то в своих испуганных соратников.
В этом пересылочном «лагере», поляне без единого деревца, мы прожили неделю, получая по 250 г хлеба в день и через день по миске баланды. Вдвое получали зарывавшие умерших в окопчике, служащем нам уборной, а рядом копали новый.
Второй переход тоже занял день. В первый раз перед выходом комендант «непонятно чего» посоветовал идти без обуви. Те, что в обуви, могут не дойти. Не все послушались. Зря! Пыль на дороге серая, мягкая, как пух. И идти было приятно, чувствуя под ногами родную теплую землю. Обутым пыль с мелкими камешками набивалась в ботинки, не было возможности развязать слипшиеся сросшиеся шнурки. Стонали: «Дайте нож, у кого есть нож?» В сердцах им отвечали: «Режьте своим». Нож! Это после стольких обысков! Стонали, орали навзрыд, хромали, отставали. Судьбу их решал маленький, будто кукла, ундер тихим, нереально мирным выстрелом пистолета. Видел, как рыдающую мадам Паис усадили на обочину.
– Зачем, папа?
– Будет дожидаться Ундервуда. Вон он, таракан, ползет, обходит канаву.
Ей кричали:
– Сдери ботинки, сгрызи эти поганые шнурки!
Тетя Надя только выла, никого не слыша.
Так же погибла девушка Света Кац. Света красива, мне нравится ее шея, добрая улыбка, собирающая кожу щек в множество мелких складок. Ей 16 лет, она очень грациозно ставит ноги при ходьбе… ставила.
Чаще стали проходить мимо деревень. Люди стояли вдоль дороги.
– Пане, будьтэ ласка, дайте морквочку чи цибулэчку… **
Вот тогда в нас полетели камни. Не куски земли или глины. Увесистые голыши, пробивающие череп, выбивающие зубы. Кровь, кровь… Конвой и на них смотрит презрительно, как на нас. Одного убили. Его звали Аркадий Стук, он шел с краю, ближе всех, и пристально смотрел на тех «хуже фашистов». Камень, как снаряд, попал ему в переносицу, кровь не давала идти, не давала дышать, его рвало. Он сам сел на обочину и махнул рукой ундервуду.
Мы видели это. Даже палач смотрел на него с чем-то человеческим в глазах. Он вынул парабеллум и навел его на толпу. «Герои» с воем, давя друг друга, бросились наутек. Ундер даже не улыбнулся. Затем молча положил руку на вздрагивающее, как в агонии, плечо Аркадия, отступил на шаг и тихо нажал курок. Что их связывало? Невольная симпатия конвоира к смелому человеку с открытым неустрашимым взглядом?
Под гетто отгородили окраину местечка. Опять колючая проволока, но и дома! Покосившиеся, протекающие, с разбитыми стеклами. Но – дома. Кровати, в брошенном барахле простыни, одеяла, кое-какая одежда, мебель. Можно как-то жить. И жили, и работали.
Прошел год, опять 14 августа, мне восемь. Еще один счастливый день моего рождения. Мне подарили плитку, настоящую большую плитку немецкого шоколада. Разделил, дал каждому по кусочку. Рассасываем.
И вдруг тревога! Нас построили в длиннющую шеренгу вдоль главной и единственной в гетто дороги. За дорогой «колючка», овраги, лес.
– Ночью сбежали двое. Приказ коменданта города – по закону каждого пятого расстрелять. Приступить к расчету!
Начали считать. Опять вой. Выводят силой, за шиворот, за ноги, кидают в кузов крытого грузовика. Мы все стоим бледные, как набеленная стена. Нас пятеро, беды не миновать. Мы последние в этом строю, в этой очереди на тот свет. Две сестры, мать, отец и я. Многие высовывают головы, вглядываются, пытаясь просчитать, не попадут ли они на тот самый пятый номер. Отец тоже. Вдруг троих таких схватили и потащили в машину. «Мошенники!» Родители стали судорожно нас тасовать. Но считающий головы офицер приближался с неотвратимостью рока. Вот он уже перед нами. Вот уже всем понятно: пятый – это я. Отец схватил меня за шиворот и спрятал за свою спину. Детская игра!
Айн-цвай-драй-фир… Офицер вытащил меня за ухо из-за спины. На отца было страшно смотреть. Истлевший труп. Он сделал попытку упасть на колени, ноги его не слушались. Хрипя и заикаясь, он вдруг заговорил по-русски, хотя тогда уже уверенно говорил на немецком:
– Господин капитан, умоляю, я пятый… мальчик четвертый… умоляю…
–Я обер-лейтенант.
На каком языке отвечал капитан, сейчас уже сказать трудно. Родителей давно нет, сестры с перепуга ничего не слышали. Эту историю я столько раз слышал, повторяемую слово в слово, что долго был уверен: немецкий чин отвечал по-русски.
Офицер с угрозой в лице и голосе повторил счет. Отцу:
– Видишь, мошенник, ты четвертый.
Он приподнял меня за ворот, чуть ли не касаясь моего носа дулом нагана.
– А вот пятого! Пятого… нет. Счет окончен на цифре четыре.
Отец в тот день поседел. Ему было тридцать пять лет.
Прошел год-два, и немцы после долгих сборов вдруг уехали, их заменили украинские полицаи. Но и они вели себя неуверенно, были мрачно задумчивы и нерешительны. Вдруг и они исчезли. Никто не понимал, что происходит. Говорили, в городок вошли советские кавалерийские части. Ворота в гетто были на запоре, и никто не решался подойти даже к «колючке».
Дня через три у ворот появились на подводах местные жители. Они сбили замок, говорили вежливо, с поклонами, даже заискивая:
– Шановні жидкі, будьте ласка звільніть наші будинки. Німець пішов, рухайтеся додому, для дітей і старих дамо підводи.***
Через годы появились книги о разведчике Кузнецове, и я сочинил басню для своих друзей о том, что спас меня сам Николай Иванович. И все верили. А какой еще немец мог спасти ребенка из гетто, какой немец свободно говорил по-русски? Да и звали его… так, так, вспоминаю… Пауль Зиберт!
II.
Я не раз рассказывал эту историю ребятам в классе и во дворе, сначала убедившись, что вблизи нет никого, кто бы мог рассказать об этом родителям. Глаза мои увлажнялись, я видел себя окутанным цветным флером.
Однажды мы болтали с ребятами у нас дома, я не заметил, как пришел отец. Гости ушли, он позвал меня.
– Садись, Ося. Тебе уже 12, и парень ты неглупый. Пора тебе забыть эту сказочную версию своего спасения от верной гибели.
– А что? «Версия Верса», прекрасный каламбур.
– Перестань валять дурака! Разговор будет серьезным. Ты помнишь, как мы, возвращаясь в Одессу, наконец доехали до железнодорожной станции? Какая это была станция?
– Какая станция?
– Станция Жеребково. И что мы там увидели?
– Неужели это действительно был он? Вы ведь тогда меня отгоняли от трупов, клялись, что это не он.
– Так надо было. Ты бы этого не вынес, тебе было лишь восемь. А мы в гетто, что ни день, молились на этого немца, на коленях стояли по ночам. Мы с твоей мамой со слезами благодарили этого обер-лейтенанта и Господа Бога, понимаешь? Они были для нас наравне. И когда я увидел уложенный ровно вдоль колеи ряд расстрелянных и его, шестого слева, я бы точно рехнулся и помер на месте, если бы не ты. Тебя нужно было отвлечь, увести, заболтать. Это и спасло нас с мамой. Ты нас спас!
С убитых было снято все, что могло хоть мало-мальски пригодиться. Револьверы, ножи-штыки, сапоги, ремни. Документы, письма, которые они написали, но не успели отправить, даже купюры немецких денег валялись на телах и рядом. На форменную одежду никто не позарился, одетый в немецкий китель рисковал лечь рядом с этой компанией. Я подобрал его воинский жетон и удостоверение с фотографией. И два письма без конвертов.
Что мне предстояло? Добиться, чтоб их похоронили, и бросить горсть земли в могилу нашего спасителя. Тогда, когда он вытащил тебя за шиворот из-за моей спины, я не сомневался, полезу с тобой в кузов того расстрельного грузовика, в котором фекалии смешались с кровью убитых в прошедший день. Сдуру пошел я к начальнику станции, в отделение милиции, в хаты, что возле станции. Реакция была одинаковой.
– Вот за это вас, длинноносых, и бьют, чтоб не сказать грубее. Не будь ты из гетто, пришлось бы подумать, что с тобой делать. Что опять вякаешь? Одного? И гроб тебе? Попробуй только. Ляжешь вместе с ним. Пошел вон!
Что было делать? Я благодаря справке (гетто!) сумел втиснуть вас в теплушку поезда в сторону Одессы, сам, не евший третий день, кашляющий на манер лая овчарки, покормил сеном лошадку и уехал в поле. Вернулся в полной темноте и полночи, задыхаясь, перетаскивал трупы. Обер-лейтенанта, его имя я уже узнал – Армин Бернхард Шефер, – я, задыхаясь, доволок до телеги, поднял, покрыл двумя немецкими форменными плащами, на них сено и несколько старых досок. Отдышался, понял: пострадаю я за длинный язык, увидят, что одного нет. И часа два стаскивал трупы, чтобы лежали рядком, без зазора.
Стало светать, поехал по накатанной пыльной дороге. Куда ехал? Через час-полтора заехал на хутор, чтоб выпросить хоть корку хлеба. Платить мне было нечем. Зашел в избу. Человек шесть спало вповалку, стоял сшибающий с ног запах самогона. Ни корки, ни крошки хлеба. Жуткое невезение!
Но нет! Везение! И я, за всю жизнь не укравший и ржавого гвоздя, украл бессовестно бутыль самогона, подумал и прихватил и вторую. В небольшой деревеньке за одну бутыль мужик сколотил мне кривоватый гроб, будто бы для погибшего зятя, дал десяток еще теплых картофелин в мундире. В чистом поле я застелил гроб немецкой одеждой, уложил тело, с лошадкой Феней поели картошки, поехали.
Вот впереди показался город, золотом отливал купол церкви. Название городу тому Ананьев. На кладбище пригодилась и вторая бутыль. Бригада в количестве двух профессионалов сноровисто вырыла могилу, опустили на ремнях не заколоченный гроб, бросили мы по горсти земли, я спал, когда могила была заботливо оформлена, покрыта дерном, воткнут крест с фанеркой на перекрестье. Химическим карандашом написал я имя усопшего. Пора было отчаливать. Вот и все. Доехал до полустанка, продал мою спасительницу и телегу, поел, поспал. А вот и поезд. Вечером обнимал милую нашу лошадку, ласковую Фенечку, целовал ее щеки и челку, а утром уже обнимал вас, не чаял уж увидеть и вас, и нашу довоенную квартиру.
Но хватит об этом. Мы вышли живыми из ада. Фронт ушел далеко на Запад. Надо жить, работать. Для человека, которому мы были обязаны, было мною сделано все в то время возможное. Я его похоронил по-человечески.
Второе, что я замыслил сделать, найти его близких – жену, возможно, детей, сообщить о месте его захоронения и о нем самом, человеке высокой пробы. Чтобы знали, что и среди фашистов были люди высочайшего качества, возможно, что и рисковавшие своими жизнями, но остававшиеся людьми.
Единственное, что было у меня, – его удостоверение с фотографией, жетон и письмо без адреса, вероятно, к жене. Я его не читал, не приучен был читать чужие письма. Прошло больше года, решил обратиться за помощью в Музей Великой Отечественной войны, благо, он на Гаванной, в пяти минутах ходьбы от нашего дома.
Прошло больше месяца. Пригласили. Адреса жены не нашли, но письмо посчитали важным документом для музея. Мне вернули фотокопию письма и машинописный перевод его на русский. Я читал его, долго ничего не понимал. Думаю, пора передать все это тебе, почитай, подумай.
«Милая Урси! ****
Всем, чего я достиг, я обязан только тебе. Это ты через свое Северное отделение Тевтонского союза рекомендовала меня в этот важнейший орган по очистке мира от иудейской скверны. Я не сразу, благодаря тебе, понял, что и гетто, и печи Освенцима – не менее важный участок нашей борьбы, чем русский фронт. Но участок более сложный, неординарный, рождающий глубокие не только мысли, но и прозрения. Главное – это было дойти до сути, до главной мысли: что такое есть еврей?
Я не сразу понял, что только идиоты ненавидят евреев. Все равно, что ненавидеть тараканов, клопов. Их даже презирать нельзя. Этим мы невольно поднимаем евреев хотя и не до уровня, близкому к человеку, но уже к некоему недочеловеку. А они недотараканы.
Признаюсь, раньше не понимал, зачем столько возни с нечистью? А что делать? Стрелять? Вешать? Все же газ и печи – наиболее оптимальный способ.
Да вот еще иногда развлекаюсь, изучаю этих насекомых-бактерий. Ты помнишь, описывал я тебе случай с сопливым еврейчиком, что прятался за спину отца от расстрела. Я подумал бросить его в расстрельный грузовик, но есть вариант более интересный. Пока не стрелять. Неужели он возомнит, что спасен потому, что его посчитали человекообразным? Так и случилось, так и подумали. Благодарили на коленях, пытались целовать мои сапоги, молились. Клинический случай. Но и это надо изучать.
Твой Армин».
* (нем.) «Быстрее, бараны… грязные бараны… вонючие бараны… тупые бараны».
** (укр.) «Пожалуйста, дайте морковку, луковицу».
*** (укр.) «Уважаемые жидки, будьте любезны, освободите наши дома. Немец ушел. Для детей и стариков дадим подводы».
**** Очевидно, имя жены было Урсула.
Владимир ТАЙХ
