Что-то с памятью моей стало…

На днях появилось сообщение о том, что к 80-летию со дня рождения Андрея Вознесенского в Москве учреждён фонд его имени. Это фонд будет присуждать ежегодные премии в четырёх номинациях: автору поэтического произведения, автору прозаической работы, постановщику спектакля, телефильма или кинофильма, и четвёртая премия – автору произведения, основанного на творчестве Вознесенского.

Как раз недавно, разбирая старые бумаги, я наткнулся на статью о Вознесенском, написанную 25 лет назад, и я уже не помню, почему тогда не опубликованную.

Выдвигать соискателей на премии будет специальная комиссия. Но у комиссии ведь должно быть из чего выбирать. Вот я и решил предложить комиссии эту свою статью. Вдруг как раз она – именно то, что им надо. Чем чёрт не шутит.

2013 год, март.

***

Интересное письмо прислал в «Новое Русское Слово» Андрей Вознесенский (НРС, 30 апреля 1988 г).

НРС перепечатало из «Литературной России» фельетон московского критика В. Бушина, и Вознесенский возмущён: Бушин, восклицает он, это «омерзительный проработчик», «наёмное ничтожество», «им сейчас брезгует всякая уважающая себя газета»! Бушину, продолжает поэт, даже отвечать унизительно, однако, «я отвечу не Бушину, а читателям, которые могут не знать правды».

Тем, кому не попался на глаза номер НРС от 22 апреля с фельетоном Бушина и с моим комментарием к этому фельетону, в двух словах расскажу, в чём дело.

В ноябре 1960 года Андрей Вознесенский опубликовал стихотворение «Кроны и корни». Стихотворение появилось в газете «Литература и жизнь», в выпуске газеты, который целиком посвящён был Льву Николаевичу Толстому.

Вот это стихотворение:

Несли не хоронить,

Несли короновать.

Седее, чем гранит,

Как бронза – красноват,

Дымясь локомотивом,

Художник жил,

лохмат,

Ему лопаты были

Божественней лампад!

Его сирень томилась…

Как звездопад,

в поту,

Его спина дымилась

Буханкой на поду!..

Зияет дом его.

Пустые этажи.

В столовой никого.

В округе – ни души.

Художники уходят

Без шапок,

будто в храм,

В грядущие угодья

К берёзам и дубам.

Побеги их – победы.

Уход их – как восход.

К полянам и планетам

От ложных позолот.

Леса роняют кроны.

Но мощно под землёй

Ворочаются корни

Корявой пятернёй.

Прошло 28 лет, и в январе 1988 года Вознесенский со страниц «Недели» (№ 3, 1988 г.) сообщил публике, что стихи эти посвящены вовсе не Толстому, а Пастернаку. Это был самоотверженный акт, подчёркивает поэт, напечатать тогда т а к и е стихи. Пусть даже потребовалось чуть замаскироваться, «натяжка была невелика», – заканчивает свою статью в «Неделе» Андрей Вознесенский.

На это, высмеивая Вознесенского, и откликнулся В. Бушин – его фельетон «Скорбь б/у, или Игры при свечах» не только забавен, но, главное, убедителен.

Да и нужно ли нас убеждать, если мы сами можем прочитать: «Художник был лохмат,/Ему лопаты были/Божественней лампад!»

«Лохмат» – вполне похоже на Толстого (лохматая борода), но никак, ни в каком контексте – на Пастернака. Наоборот, это прилагательное немедленно исключает любой намёк на сходство с Пастернаком. Здесь же самым недвусмысленным образом обозначен некий конфликт «художника» с Церковью, с «лампадами». И это естественно – хотя, конечно, очень поверхностно, – когда речь идёт о Толстом. Но снова абсолютно исключает Пастернака, для которого выглядело бы совершенной бессмыслицей противопоставление «лампад» природе, повседневной жизни, физическому труду, то есть всему тому, что может обозначаться в данном контексте словом «лопата».

Итак, В. Бушин опубликовал фельетон в «Литературной России», «Новое Русское Слово» фельетон перепечатало, а Вознесенский решил ответить, чтобы разъяснить дело «читателям, которые могут не знать правды».

Куда же он посылает свой ответ? В «Литературную Россию»? В «Литературную газету»? В «Неделю»?

Нет. Почему-то в «Новое Русское Слово».

На первый взгляд это кажется абсурдом – там читателей десятки миллионов, здесь – максимум – несколько десятков тысяч. Отчего же такое, может быть, и лестное, но странное предпочтение? Почему поэт именно нам хочет открыть глаза?

И что, собственно, Вознесенский хочет нам сказать?

Значительную часть письма занимают периоды типа: «Стихи эти были понятны всем, кроме Бушина. Я читал их на вечерах, никому и в голову не приходило связывать их с Толстым». Однако, думаю, даже Вознесенский, если он, конечно, помнит собственные стихи, должен отдавать себе отчёт в том, что это не разъяснение и не ответ. Тем более не ответ такая вот сентенция, произнесённая на каком-то валапюке: «Малограмотный Бушин не знал, что лопата – символ Пастернака, который на известной фотографии копал картошку, а орудием Толстого была соха».

Хорош, заметим, уровень аргументации. Малограмотность Бушина отличается от многоучёности Вознесенского тем, что Андрей Андреевич, перелистывая синий том Пастернака (1965 года издания), приметил там некую фотографию, а Бушин этой фотографии не заметил.

Сомнительно всё же, что подобными приёмами Вознесенский надеялся убедить читателей «Нового Русского Слова». Это всё слова, риторика, наполнитель. Мне кажется Вознесенский рассчитывал на другое. Его главный козырь – характеристика В. Бушина, автора фельетона. Вероятно, поэту представляется, что, оторвавшись от советских реалий, эмигранты способны воспринимать происходящее в СССР лишь в двух цветах – чёрном и белом, – а механику происходящего там их противоборством. Исходя из этого, полагает, наверное, Вознесенский, и должен решаться вопрос.

Кто такой В.Бушин? Негодяй? Негодяй! Раз Бушин негодяй, то Вознесенский ангел. Раз Бушин негодяй, каждое слово его – клевета. Раз Бушин негодяй, читать его не только бессмысленно, но и позорно.

Нехитрая и, не правда ли, очень удобная схема.

Действительно, В. Бушин имеет весьма специфическую репутацию. Но разве от этого лицемерие Вознесенского перестаёт быть лицемерием? Разве эта кощунственная игра превращается в невинную забаву, если первым написал о ней патентованный негодяй?

По-моему, ровно наоборот. Поэт докатился до того, что Бушину не нужно врать, сочиняя про него фельетон. Достаточно сказать правду.

«После долгих поисков апостола нравственности и совести», иронизирует Вознесенский, «Новое Русское Слово» нашло такого апостола – Бушина.

Разумеется, Бушина никто не прочил в апостолы «нравственности и совести». Речь о другом. Речь о том, что Андрей Вознесенский прилагает беспрецедентные усилия, пытаясь изобразить себя эталонным носителем означенных качеств и занять место на пьедестале.

Возникла любопытная ситуация. Недавно я обсуждал эту историю с уважаемым человеком из Москвы, и он мне сказал: «Вознесенский, конечно, лицемер, но, Миша, не стоит об этом говорить – он же человек перестройки».

Как легко мы перенимаем логику начальства. Нам годами внушали: «Убийца, зато какой руководитель! Государственный муж!» А теперь – лицемер, зато человек перестройки!

***

Разумеется, я не могу знать, о чём думал Андрей Вознесенский, сочиняя «Кроны и корни». Вполне вероятно, что под толстовскими реалиями он действительно прятал и что-то, связанное с Пастернаком. Однако в публицистических стихах такого рода решающее значение имеет баланс между внешним и внутренним сюжетом. Внешний сюжет может работать вместе с внутренним, может работать на него, а может быть почти бессмыслицей, чистой маскировкой, и как раз в силу своей очевидной абсурдности облегчать дешифровку. Но, так или иначе, подобные стихи должны быть внятны значительному количеству читателей, иначе они теряют всякий смысл, превращаясь в ахинею либо в беззубый трюизм.

Я бы сказал так: если смерть Пастернака и наложила какой-то отпечаток на размышления Вознесенского о Толстом, то в стихотворении «Кроны и корни» этот отпечаток ощутим лишь для самого автора. Если же Вознесенский зашифровал что-то, пытаясь обмануть цензуру, то зашифровал он своё сообщение так надёжно, что расшифровать его в состоянии был только он сам, а не публика.

Хорошо всё это или плохо – я не обсуждаю.

Очевидно одно: читатели никаким образом это стихотворение с Пастернаком не связывали и связать не могли. И не было у поэта причин тревожиться, страшась разоблачений, как не было, по-моему, оснований так уж резко отделять себя от тех, кто думал одно, а на людях изображал другое.

Вот в чём проблема.

Но как же тогда быть с героическим прошлым? С пьедесталом?

***

Странный вирус, науке доселе неведомый, обнаружил себя в нашем отечестве. Те, кого он зацепил, забывают вдруг прошлое. Причем, не всё подряд забывают, а так, выборочно, кое-что. Но одновременно пространство выпавших эпизодов занимают другие, героические. Заразившись, человек начинает вспоминать о своих подвигах, о коих почему-то раньше умалчивал, о героизме, самоотверженности – собственном, уточняю, героизме и собственной самоотверженности. И даже о самопожертвовании. То есть, когда именно он сам жертвовал собой.

Например, Аркадий Сахнин рассказал о том, как трудно, безумно трудно было «Новому миру». Как он лично и вместе со всеми новомировцами пробивал дорогу настоящей литературе.

«Смущает только одна маленькая подробность, – откомментировал статью Сахнина Виктор Лакшин, – Твардовский, лишенный любимого дела, умер, его «соредакторы», как он нас неизменно величал, изгнанные из «Нового мира», были принуждены к молчанию, а Сахнин, вошедший в редколлегию с Косолаповым, «стал свято хранить и преумножать традиции Твардовского», публикуя, в частности, мемуары Брежнева» («Московские новости», № 17, 1988 г.).

Кинорежиссёр Александр Митта вдруг признался, что его фильм «Экипаж» – какое-то там иносказание о войне в Афганистане. Конечно, настоящий художник не мог промолчать и в полный голос так сказанул, что его фильм бросились смотреть немыслимые миллионы сограждан. Но, правда, ничего не поняли. Теперь и мне, конечно, стыдно своей непонятливости, немного утешает только то, что даже сам герой-подпольщик Александр Митта не в силах и сейчас объяснить нам смысл этого творения. Видно, такое зачерпнул, что словами не выразишь: А почему огонь преследует людей, – восклицает он. – А дядьки в халатах? А горы? Горы-то кругом, соображаете? («Советская культура», 16 апреля 1988 г.)

Так что в словах Андрея Вознесенского отчётливо проступают знакомые симптомы.

Правда, случай Вознесенского представляется мне более тяжелым. Создаётся впечатление, что поэт вообще уже не в состоянии адекватно реагировать на реальность.

У него спрашивают о Лидии Корнеевне Чуковской, он отвечает: «В июне прошлого года, открывая Пастернаковские чтения, я предоставил слово Л.К. Чуковской. Это было её первое публичное выступление за многие годы».

Понимаете, Лидия Чуковская не просто выступила – Вознесенский предоставил ей слово. Может быть, даже – рисковал?

У него спрашивают о Бродском: «Я писал, что рад за него, теперь рад, что он печатается в «Новом мире» тиражом в сотни тысяч экземпляров. О моём отношении к его творчеству говорит тот факт, что давно ещё, когда он не был лауреатом, я выступал на заседании американской Академии искусств и литературы в поддержку его кандидатуры, когда он баллотировался в её члены».

Мэтр похлопывает по плечу: я рад за него, я выступал, и теперь он даже печатается тиражами, какими печатаюсь я.

В заметке «Компромиссы Андрея Вознесенского», которая была опубликована в НРС, предваряя статью В. Бушина, я напомнил о том, как при очередной публикации мемуара Вознесенского «Мне четырнадцать лет» из текста выпал абзац, посвящённый Андрею Тарковскому. Это мемуарное эссе было сначала опубликовано в «Новом мире», потом вошло в первый том собрания сочинений Вознесенского, и вот при очередной его перепечатке в книжке Вознесенского «Прорабы духа», строки, посвящённые Тарковскому, исчезли.

Здесь всё понятно. Тарковский остался на Западе, цензура вычёркивала его имя из любого текста. Но это дело цензуры. Её дело – вычёркивать, а дело автора – решать. Почему же, спрашивал я в своей заметке, Вознесенский согласился на такую публикацию? Почему вообще не снял из книги это эссе (напомню, читателям уже доступное, дважды напечатанное)?

Но вот наступили новые времена, про Тарковского стало говорить не только можно, но и модно, и Вознесенский немедленно откликнулся четырёхстраничным сочинением, которое он назвал «Белый свитер». Я не стану рассуждать о поэтических достоинствах этого сочинения. Оно состоит из глубокомысленных (и каких-то двусмысленных) построений вроде вот такого:

«Вся грязь и поэзия наших подворотен, угрюмость недетского детства, уличное геройство, вошедшее в кровь, выстраданность так называемой эпохи культа, отпечатавшись в сетчатке его, стала «Зеркалом» времени, мутным и непонятным для непосвящённых. Это и сделало его великим кинорежиссёром века». (В скобках замечу, что Вознесенский, похоже, говорит о каком-то другом фильме, перепутав его с «Зеркалом»).

Но Вознесенский не был бы Вознесенским, если бы и в этом случае он забыл отметить – кто здесь главный. «Белый свитер» – это история о том, как Вознесенский, ни больше, ни меньше, спас жизнь Андрею Тарковскому. Дело было так: некий дядя с фиксой во рту и, понятно, с уголовным прошлым, поставил худенького туберкулёзного Тарковского на ворота – для смеха. А потом принялся по этим воротам изо всех сил лупить. Кроме уголовного дяди во дворе – судя по тексту – присутствовали: Андрей Андреевич Вознесенский и какой-то безымянный Андрея Вознесенского кореш.

«Да вы же убьёте его, суки!» – вдруг воскликнул (вероятно, про себя) будущий поэт.

Поскольку действующих лиц, по Вознесенскому, всего трое, восклицание имело, вероятно, какой-то провидческий смысл. Однако и дальше что-то происходит странное. Надо думать, здесь даёт о себе знать та самая болезнь, которая безжалостно изуродовала память поэта.

«Да они – (кто «они»? – М.Л.) – и правда убьют его! Я переглянулся с корешем – тот понимает меня, и мы выбиваем мяч на проезжую часть переулка, под грузовики. Мячик испускает дух».

Таким образом, рискуя рассердить страшного уголовника, Андрей Вознесенский спас жизнь будущего режиссёра.

Я, конечно понимаю, что нынче Андрей Вознесенский большой начальник, и не всякий редактор решится ему перечить, но из гуманных соображений позвонить в поликлинику Союза писателей всё-таки, наверное, стоило. Честное слово, трудно поверить, что люди так жестоки! Ведь болезнь прогрессирует. Неужели никто не хочет помочь поэту?

Вот свежий пример («Советская культура», 26 апреля 1988 г.). Журналист спрашивает Вознесенского:

«Андрей Андреевич, обычно мемуары пишутся в конце жизни, а не в период интенсивного творчества. И белые пятна «выводят» историки, а не поэты…»

Поэт отвечает:

«Иногда для поэта приходит время не только стихов, но и поступков. В своё время Лютер кинул в «беса» чернильницей, и это было таким же поступком, как и его проповедь.

Отказ некоторых наших художников от академии или, наоборот отказ академиков голосовать за исключение из академии Андрея Сахарова – был поступком достоинства. В любые времена интеллигенция должна оставаться совестью нации».

На столь деликатную тему говорить как-то неловко, но Андрей Андреевич сам начал этот разговор. И, если он говорит, что «для поэта приходит время не только стихов, но и поступков», я так понимаю, что под поступками он разумеет, пользуясь его словами, «поступки достоинства»

Какие?

Кто-то отказался от членства в Академии художеств, академики отказывались голосовать за исключение Сахарова.

Может быть, Андрей Вознесенский по этому поводу тоже от чего-нибудь отказался? От членства в Союзе писателей, например? Как Инна Лиснянская, Семён Липкин и Василий Аксёнов, которые вышли из Союза после того, как из Союза были исключены двое их – и Вознесенского – товарищей по альманаху «Метрополь».

В эссе «Зима тревоги нашей» Василий Аксёнов рассказал о действе под названием «Встреча творческой интеллигенции с руководителями партии и правительства», подготовленном секретарём ЦК КПСС Л.Ф. Ильичевым и разыгранном Никитой Хрущёвым в Кремле 8 марта 1963 года. Изгоняли идеологического дьявола, который, по мнению авторов спектакля, был персонифицирован в Аксёнове и Вознесенском.

Недавно, в эссе «Эх, шестидесятые…», написал про эту историю и Андрей Вознесенский.

Память несовершенна, и по прошествии четверти века немыслимо, разумеется, ждать абсолютного совпадения деталей. Но основных участников события, наверное, можно запомнить.

У Аксёнова их трое – Хрущёв, Вознесенский и он, Василий Аксёнов.

У Вознесенского – двое: Хрущёв и поэт Андрей Вознесенский.

«Сейчас нам всем необходимы точные факты истории», – говорит Вознесенский корреспонденту «Советской культуры». Вслед за этими словами газета публикует эссе «Эх, шестидесятые…», в котором эмигрант Аксёнов не упомянут даже намёком.

Кажется, пора остановиться. Боюсь, до этого места дочитали только профессионалы с медицинским образованием.

Но я, по крайней мере, не чувствую угрызений совести и надеюсь, что во время следующего визита Андрея Андреевича в Штаты, кто-нибудь из здешних докторов деликатно предложит поэту свои услуги.

Будучи прилежным читателем, я собираю вырезки из газет и журналов, систематизирую их, складываю в папки, завязываю тесёмки, храню. Если доктору понадобятся дополнительные материалы – вырезок целая папка. Люди говорят и пишут теперь много. Например, о том, как Вознесенский дал «Метрополю» стихи и эти же стихи отправил, одновременно, в официальный журнал или о том, как во время скандала с «Метрополем» он вдруг исчез и… оказался на Северном полюсе, с коего снабжал «Комсомольскую правду» продуктами своего творчества (в романе Аксёнова «Скажи изюм» читайте главу «Чингиз»).

Вырезок, повторяю, целая папка. Чтобы лечить, доктор должен знать всё.

Да, а название для болезни я бы предложил старое, традиционное и, учитывая специальность пациента, – и других возможных пациентов, принадлежащих к сообществу творческих работников – поэтическое. Тоже из стихов, написанных старым товарищем Вознесенского Робертом Рождественским.

Помните такое? «Что-то с памятью моей стало: всё, что было не со мной, помню».

***

P.S. Статья уже была готова, когда газета «Неделя» (№ 19,1988 г.) опубликовала заметку «Непрошенные защитники». Заметка подписана отделом литературы и искусства «Недели».

Несмотря на некоторые внешние отличия, заметка в «Неделе» удивительно напоминает письмо А.Вознесенского, присланное им в НРС. Вместо разговора по существу, предлагается характеристика оппонента.

Основным тезисом Вознесенского было – Бушин очень плохой человек.

Основной тезис «Недели» – «Новое Русское Слово» очень плохая газета.

«Старания Бушина не остались незамеченными. Издающаяся в США антисоветская эмигрантская газета «Новое русское слово» 22 апреля с.г. полностью перепечатала статью из «Литературной России», снабдив её благосклонным комментарием некоего Михаила Лемхина под заголовком «Компромиссы Андрея Вознесенского». В комментарии отмечается, что в фельетоне Бушина/…/ дана «весьма выразительна характеристика нынешнему поведению одного из кумиров нашей юности/…/.Перевоплотившись в советского функционера, Вознесенский перестал понимать значение таких слов, как совесть, стыд, порядочность».

А вот «Новое русское слово» и Владимир Бушин понимают. Браво!»

Несложно догадаться, что реплики типа «сам дурак» раздаются именно тогда, когда мнением оппонента никто не интересуется, когда и оппонентов нет, а есть только участники перебранки. И в данном случае активисты лягают друг друга, сводястарые счёты и пытаясь как можно хлеще припечатать противника. Понятно, что «Неделя» представляет здесь один лагерь, а «Литературная Россия» – другой. Понятно и про Бушина, и про Вознесенского – кто из них откуда. И я совсем не хочу сказать, что между этими лагерями нет никакой разницы.

Есть разница. Но это ничего не меняет. И «Неделя», конечно, вольна аттестовать Вознесенского «всемирно известным и всемирно признанным советским поэтом», однако, «всемирное» его признание не имеет никакого отношения к простой истине, которую приходится повторять ещё раз: моральные мерки для всех одни – и для Бушина, и для Вознесенского, и для «Литературной России». И для «Недели».

Впрочем, признаюсь, в публикации «Недели» есть что-то не до конца мне понятное. Заметка, о которой идёт речь, напечатана на 23-й странице, под шапкой «Весёлая «Неделя».

Может быть, это юмор?

И действительно, мы толкуем о конспираторе Вознесенском, который 28 лет таился, трепетал, терпел и только теперь открылся, а рядом с заметкой «Непрошенные защитники» напечатан отрывок из пьесы Фазиля Искандера «Страсти Черноморья».

Сидят пенсионеры – в нынешние времена – беседуют, и вдруг один из них, Пятый пенсионер, говорит:

«Пятый пенсионер: – Я, если хочешь знать, в Америке был! Знаменитого Альберта Эйнштейна видел!

Первый пенсионер: – Ты в Америке был?

Второй пенсионер: – Ты видел знаменитого Альберта Эйнштейна?

Третий пенсионер: – А почему раньше не говорил?

Пятый пенсионер: – Вчера ровно в три часа дня кончился срок подписки о неразглашении. Да! В тысяча девятьсот сорок шестом году в Америку была направлена неофициальная делегация советских учёных. И меня к ним примкнули. Нам кое-что надо было узнать у Эйнштейна. Что именно, даже сейчас не могу разгласить – подписка до конца жизни.

Первый пенсионер: – Слушай, ты, завхоз несчастный! Кто тебя в Америку мог отправить? Тебя могли послать только в Очимчири за пиломатериалами!

Пятый пенсионер: – Америка! Город Принстон!…»

Таким вот образом. Виделся человек с самим Эйнштейном. Эйнштейн даже у него спичку попросил, но Пятый пенсионер не дал.

«Второй пенсионер: – А почему ты не дал ему прикурить?

Пятый пенсионер: – Боялся! ЦРУ могло следить. Как за мной, так и за ним! Скажут: под видом спички что-то передал. Потом иди докажи».

Так, может быть, всё же юмор? Может быть, «Неделя» считает, что и «своему» – Вознесенскому – стоит иногда напоминать значение слов «совесть», «стыд», «порядочность»?

***

P.P.S. Март 2013 года.

Надо сказать, что болезнь, о которой я толковал четверть века назад, оказалась заразной. Я мог бы привести десятки её примеров, так что в определённом смысле, наверное, стоит говорить о настоящей и до сих пор продолжающейся эпидемии.

Примеров, как я сказал, десятки, но один, по нашей теме, уж очень выразителен. Среди членов комиссии, присуждающей премии имени Вознесенского, я с удивлением обнаружил имя Юрия Кублановского. Дело в том, что Кублановскому уже случалось – и не раз – высказываться об Андрее Вознесенском. И эти его высказывания даже были откомментированы в печати. Причём откомментированы с исчерпывающей полнотой. Сделал это Василий Аксёнов в своей статье «Прогулка в калашный ряд». Время – 1984 год, никакой перестройкой ещё не пахнет. Вот что писал эмигрант Аксёнов о поэтических высказываниях эмигранта Кублановского:

«И всё-таки не стоило бы настоящему поэту с таким мучительно прищуренным напрягом приглядываться к своим советским коллегам, пусть даже если они его в чём-то (житейском, разумеется, приспособленческом) переплюнули.

…хорошо вам не знать недосыпа,

хитрый Межиров, глупый Евтух,

Вознесенский, валютная липа!

Стоило ли Кублановскому настаивать в своём последнем парижском сборнике на этом стихотворении, на которое его друзья по альманаху «Метрополь» указывали как на довольно противное? Не очень-то этично выглядит и новая редакция или, скажем, «перелопачивание» этого стиха, когда из инвективного списка изымается одно имя, к которому поэт в течение некоторого времени переменил своё отношение, и вставляется другое имя, к которому он тоже переменил отношение. В этой связи некоторым неприличием веет от последующей страницы:

Не великие тени беречь

Вам дано за павлиньей террасой,

А коверкать родимую речь

Полуправды хвастливой гримасой».

«А теперь взгляните, как свиреп поэт в своей литературной жизни…

… в десяти шагах ЦДЛ.

Вот бы там старика Катаева

На оптический взять прицел!

… затаившись в посольском скверике,

в линзу чистую вперив глаз.

(Есть ещё один – да в Америке

с младшим Кеннеди хлещет квас.)

«Ещё один» – это, очевидно Вознесенский. Любопытно, что объектами мстительной линзы оказались не какие-то там махровые грибачевы и фирсовы, но самый яркий прозаик и самый яркий поэт советской литературы. Чем же именно эти двое так особенно досадили Кублановскому – не талантом же своим, в самом деле?»

***

Наверное, за прошедшие годы Юрий Кублановский снова «перелопатил» свой «инвективный список», а может быть, сменив парижскую прописку на московскую, просто забыл про него.

Кто «валютная липа», а кто деревянная – не об этом сегодня речь. И речь не о таланте, в котором нельзя отказать ни Вознесенскому, автору «Треугольной груши», «Антимиров» и «Ахиллесова сердца», ни Кублановскому. Речь о других качествах уважаемых поэтов. Речь о болезни, эпидемия которой, как видно, продолжается.

Фотопортреты А. Вознесенского работы Михаила Лемхина

Михаил Лемхин