Человек из тьмы: бессовестная совесть Запада

К 40-летию самоубийства Артура Кестлера

Коммунист – и антикоммунист, автор хрестоматийного антисталинского романа; гуманист – и насильник (в теории и, увы, на практике); сионист – и резкий критик Израиля; еврей, отрицавший библейское происхождение современных евреев; любовник писательницы-левачки Симоны де Бовуар (жены Сартра) и советник суперконсервативного британского премьера Маргарет Тэтчер; коротыш (165 см), зато комплексов с кафедральный собор, как сказал его редактор, увидев, что он ходит на цыпочках.

Как все это сочеталось в Артуре Кестлере, самый знаменитый роман которого «Тьма в полдень» – недостающее звено между экзистенционализмом Камю и дистопизмом Оруэлла? На все эти каверзные и пикантные вопросы пытались ответить многие его биографы, включая официального, Майкла Скаммелла, известного историка и переводчика (Достоевского, Толстого и, представьте себе, Набокова, несмотря на ссоры с его вдовой). Фолиант почти в 700 страниц, автор корпел над ним двадцать лет, подзаголовок: «Литературная и политическая одиссея скептика XX века».

Чувствуете уклон: это не только портрет провокативного и скандального писателя, но и ушедшего столетия, на заре которого тот родился, а на исходе покончил с собой, приняв вместе с женой смертельную дозу снотворного. Посмертный упрек ему предыдущих биографов: сам-то он по-любому был в свои семьдесят семь обречен – болезнь Паркинсона и лейкоз, и самоубийство было своего рода эвтаназией, но зачем утащил за собой свою третью здоровую жену 50 лет? Кое-кто его не то что оправдывает, но объясняет. Синция была эмоционально полностью зависима от мужа и не представляла жизни без него, сам же Артур Кестлер был к тому времени так слаб физически и умственно, что утратил какой-либо контроль над нею. А я вспоминаю посмертное фото другой известной пары, одновременно ушедшей из жизни: Стефана Цвейга и его жены Лоты. Но там была иная причина: черная ночь фашизма над Европой и отчаяние австро-еврейского писателя, оказавшегося в полной духовной изоляции в Бразилии, куда он с женой эмигрировал. А римлянин Сенека, когда император Нерон приказал ему умереть, вскрыл себе вены, но жену умолял не следовать его примеру. O tempora, o mores, а перефразируя: разные времена – разные нравы.

Часто его биографы (или патографы?) относятся к своему герою мало сказать с симпатией, но предпочитают вставать на его сторону во всех спорных вопросах его далеко не бесспорного и не безупречного поведения по жизни. Знай это, Артур Кестлер, возможно, поблагодарил бы их из могилы, да? Хотя трудно сказать. Беда в том, что эти патографы не просто прощают проступки своего героя, но отрицают их как не бывшие, несмотря на множество противоположных свидетельств.

Честно, я приверженец иного подхода к биографическому жанру – и как читатель, и как биограф, в соавторстве с Еленой Клепиковой, от Андропова, Горбачева и Ельцина до Бродского, Довлатова и Трампа. Подвижный, парадоксальный, полисемичный персонаж пленяет нас в одном и раздражает и даже отвращает в другом – герой и антигерой одновременно. Задача биографа, как я понимаю, схватить эту ускользающую связь. Даже великие приоткрываются иногда монструозно: Гоголь давил тростью ящериц на прогулке, Лермонтов был невыносим в общении – и некоторые даже оправдывают застрелившего его на дуэли Мартынова, Некрасов – картежный шулер и спал с женой друга, Пруст стравливал мышей друг с другом и только тогда испытывал оргазм, Фет, забрюхатив, довел до самоубийства возлюбленную-бесприданницу, Пастернак сплоховал в разговоре со Сталиным о Мандельштаме – да мало ли! Это по всем понятиям гении, а что взять с простых смертных, пусть, несомненно, талантливых и заслуженно прославленных, как Артур Кестлер?

Общеизвестно, к примеру, что этот страстный гуманист на бумаге был в жизни человеком жестокосердым и жестоковыйным, безюморным агеластом, невыносимым мегаломаньяком, а когда напивался, что с ним случалось часто, – буяном и даже насильником. Ему в оправдание биографы-патографы полагают, что так сплошь и рядом: люди, озабоченные на словах гуманностью, проявляют пренебрежение к реальным человеческим существам (по-английски тут непереводимая игра слов: humanity – humans). Пусть так, но не до такой же степени!

Презирал свою мать, которая продала последний бриллиант, чтобы оплатить его поездку в Палестину. Наотрез отказался встречаться с незаконной дочерью. Изнасиловал жену профсоюзного лидера, своего знакомого. Даже здесь кое-кто его оправдывает: во-первых, алкоголизмом, во-вторых, мачизмом, а тот, понятно, следствие комплекса неполноценности Артура Кестлера, который у него, как сказано, с кафедральный собор. Однако, помимо жены профсоюзного лидера, есть показания и других женщин: жена философа Бертрана Рассела утверждала, что Артур Кестлер пытался ее изнасиловать, а одна из его многочисленных гёрлс поражалась сочетанию в нем предупредительности, тактичности и редкостной брутальности. Да и сам Кестлер не скрывал своего сексизма: «Без элемента начального изнасилования нет настоящего наслаждения», – писал своей будущей второй жене этот недомерок-мачо, «маленький гигант большого секса», как назвал свой рассказ Фазиль Искандер. Но и тут биографы ему в помощь. Оказывается, в те времена демонстрация мужской мощи была способом достичь сексуального удовлетворения. А теперь?

Зря все-таки, оправдывая во всем своего героя, его жизнеописатели невольно спрямляют и упрощают эту занятную, амбивалентную, знаковую фигуру своего времени. Ведь все эти личные черты никак не умаляют литературных и журналистских достоинств и достижений Артура Кестлера, но тесно с ними и между собой связаны. Скажем, его брутальность к другим – и его личные бесстрашие и мужество. Единственный европейский журналист, он совершил в 1931 году полет к Северному полюсу на немецком дирижабле «Граф Цеппелин». В середине тридцатых предпринял трудное путешествие по Средней Азии, а потом год жил в Советском Союзе, что дало ему если не негативное вдохновение, то материал для антитоталитарного романа «Тьма в полдень», который принес ему всемирную известность, а в Москве даже спустя годы, в сравнительно вегетарианское брежневское время, тайно распространялся в там- и самиздате. Сужу по себе: эффект от прочтения был шоковый. Тем более герой романа Николай Залманович Рубашов имел легко узнаваемого прототипа: Николая Ивановича Бухарина. Почему, кстати, в России роман издан под произвольным названием «Слепящая тьма» в отличие от первых русских зарубежных и самиздатных изданий с точным переводом: «Darkness at noon» – «Тьма в полдень»?

Даже выбирая между многочисленными направлениями сионизма, австро-еврей Артур Кестлер примкнул к наиболее радикальной, а по сути террористической секте «Иргун», впоследствии партия «Ликуд» премьер-министров Бегина, Шарона и Нетаниягу. Основоположник правого сионизма, поэт Владимир-Зеэв Жаботинский с его мачизмом, непримиримостью и мечтой о «Великом Израиле» по обе стороны Иордана стал героем и гуру Артура Кестлера. Помимо прочего, Жаботинский, по крайней мере теоретически, освобождал Кестлера от тех еврейских черт, которые оба считали типичными. Кестлера даже обвиняли в антисемитизме, ибо он отрицал за индивидуальными евреями само понятие Bildung – культурности, по гетевскому определению. К еврейской Палестине у него тоже были свои претензии – вплоть до смешных: авторскому герою его сионистского романа «Воры в ночи», склонному, как и Артур Кестлер, к крепкому алкоголю, там нечего выпить – кроме слабых еврейских вин, больше похожих на подслащенный сок.

Тема еврейства не давала ему покоя всю жизнь, и под ее занавес он сочинил очередную книгу-сенсацию «Тринадцатое колено. Крушение хазарской империи и ее наследие», где отрывает нынешних евреев-ашкенази от их библейских корней и причисляет к потомкам тюрков, принявших иудаизм и образовавших гигантскую империю в дельте Волги и на Кавказе. Гипотеза научно сомнительная, особенно в свете современных генетических открытий, да и при жизни Кестлера она была встречена в штыки в научных кругах. Весь вопрос в том, что подтолкнуло Артура Кестлера на написание этой книги: любовь к сенсациям? писательская смелость, которой ему не занимать? или, опять-таки, неизжитые еврейские комплексы?

О безрассудном мужестве Артура Кестлера во время гражданской войны в Испании ходили легенды, которые, однако, полностью подтвердились. Он был арестован фалангистами в Малаге, откуда мог бежать, но остался по двум причинам: из журналистской любознательности, чтобы присутствовать при смене власти, и из дружеских побуждений, чтобы не бросить арестованного в Малаге своего друга, британского консула сэра Питера Митчела. В конце концов сэра освободили, а Кестлер остался сидеть: каждую ночь в тюремном дворе расстреливали его сокамерников, и Артур Кестлер ожидал своей очереди, будучи коммунистом и выполняя в Испании задания Москвы. В это время, однако, по всей Европе развернулась кампания в его защиту как журналиста (первая в таком роде), домой он вернулся героем и залпом написал книгу «Испанское свидетельство», которая стоит вровень с испанскими очерками Эрнеста Хемингуэя и Ильи Эренбурга. По признанию многих, Артур Кестлер был гением журналистики.

Фон для своего антитоталитарного романа у него уже имелся благодаря длительной поездке в Советский Союз. Что такое большевизм, он знал благодаря членству в коммунистической партии. А теперь вот еще и тюремный опыт, который не принес ему духовного расцвета, как Солженицыну или Нельсону Манделе, но позволил глубже заглянуть в человеческую натуру. В книге «Диалог со смертью» он написал о медленном яде, который проникает в сознание арестанта, полностью меняя его характер: «Постепенно до меня дошло, что такое ментальность раба». Тут как раз и подоспели московские суды, и Артур Кестлер получил своего будущего героя: Бухарин признался в не совершенных им преступлениях и призвал к собственной казни. Почти в то же время в Советском Союзе был арестован муж сестры Кестлера – врач, которого обвинили в том, что он делал здоровым людям инъекции, заражая их сифилисом. Одним из первых на Западе Артур Кестлер увидел семейное сходство между фашизмом и коммунизмом. Он полностью порывает с компартией, мечется по Европе, дважды арестован во Франции, опять-таки, из-за того, что не мог упустить возможности стать свидетелем падения Парижа. В Лондоне он заканчивает «Тьму в полдень», которая выходит на трех десятках языков: для читателей это все равно что разорвавшаяся бомба.

Уже к концу войны, когда настроения в Европе и Америке изменились в пользу Советского Союза, Артур Кестлер может доверить свои мысли только дневнику, в котором предсказывает захват русскими Восточной Европы: «Но скажи я это вслух, никто мне не поверит, а возможно, и интернируют». Однако время опять круто меняется, и в 1950-м Артур Кестлер участвует в Конгрессе за культурную свободу, спонсором которого является ЦРУ, о чем, возможно, его участники и не знали. А если бы даже знали? Если соответствующие советские органы были прямо замешаны в так называемой «борьбе за мир» и награждали левых деятелей на Западе «сталинскими премиями мира», почему ЦРУ должно было находиться в бездействии? Однако к тому времени политический пыл у нашего политического перевертыша поостыл, и он никак не откликается ни на подавление советскими войсками венгерского восстания в 56-м, ни на израильскую войну 67-го. Нет, страсти не улеглись, но получили иное направление: он увлекается научными гипотезами, от левитации до теории происхождения (правда, не Дарвина, а Ламарка). Его книги, как всегда, провокативны и тут же вызывают шквал полемики.

Его есть в чем упрекнуть. Пусть не принципы были его внутренним двигателем, а alter ego. Пусть главным объектом его интереса был он сам. Пусть в личной жизни он был далеко не безупречным человеком. Но факт остается фактом: этот часто бессовестный человек разбудил совесть Запада.

Владимир СОЛОВЬЕВ, Нью-Йорк