Адреса и фамилии

Памяти тех, кто не вернулся с войны

– А ты знаешь, что самое тяжелое в нашей работе?

– При  минус тридцати копаться в моторе?

– Самое тяжелое в нашей работе – ждать…

Из  фильма «В бой идут одни старики»

 

Слышен сверху злобный вой: «Джеймс Кеннеди!»

Мессершмит над головой,  Джеймс Кеннеди!

Но игра и здесь проста — Джеймс Кеннеди

Сделал немца без хвоста,  Джеймс Кеннеди!

……………………………………………………….

И в обратный путь готов Джеймс Кеннеди.

Друг советских моряков — Джеймс Кеннеди.

Те кричат: «В счастливый путь,  Джеймс Кеннеди,

Никогда не позабудь,  Джеймс Кеннеди!»

Из песни военных лет

 

 

После войны Леонид Сергеевич, тогда еще просто Леня, нашел-таки среди бумаг, между военным билетом и справкой о демобилизации, сложенный вчетверо листок с адресами и фамилиями. Леня тщательно хранил его в переездах да перелетах  военных лет,  а вот в последний год  листок все не попадался ему на глаза… Он посидел немного за кухонным столом, стараясь разобрать каракули однокашника.  Если номер дома еще можно было определить, выходило 135 или, на худой конец, 136, то улица никак не вырисовывалась.  «Ладно, – подумал, – спрошу у  ребят, вероятно, кому-нибудь достался  автограф поразборчивее».

К моменту, когда Леню призвали в армию, он успел окончить  первый курс Авиационного института; попал, разумеется, в авиацию, срок службы – 4 года, включая 10 месяцев обучения в Школе младших авиаспециалистов. Тогда, в апреле 41-го, после выпуска, после напутственной речи капитана и настоящих летных 100 граммов пацаны долго не спали, перешептывались, кто-то предложил обменяться адресами, чтобы встретиться всем вместе, когда отслужат. А уже на следующий день 13 новоиспеченных стрелков-радистов, выпускников ШМАСа,  вполне буквально разлетелись кто куда.

Первым делом Леня отыскал в списке адрес своего кореша, соседа по койке, и в субботу, с утра, побрившись и надев довоенный пиджак в полоску, отправился на Петроградскую сторону. Осень входила в свои права, было зябко, время от времени принимался накрапывать мелкий несерьезный дождик. Тротуары темнели, листва переставала шуршать,  прохожие раскрывали зонты, а дождь вдруг стихал, будто передумал. Леня отыскал мрачный угловой дом с аляповатой лепкой по фасаду и не спеша выкурил сигарету у подьезда.

 

« …Я уже  месяца два к тому времени служил. Нашу группу перебазировали на подмосковный аэродром. Те, у кого были родственники в столице, ходили в увольнение. Меня в тот день не пустили, сказали, в следующий раз пойдешь.  Вдруг, шум, крик, наши возвращаются из Москвы. «Что такое?» – «Там война началась».

Немцы быстро продвигались. На Москву начались частые налеты противника, а  у нас  –  ежедневные боевые вылеты. Тут-то мы увидели , что  наши самолеты похуже, чем их «мессершмиты». И радиосвязь с землей в начале была очень плохая.  Старые передатчики, морзянка.  Вроде, какая разница, прилечу, скажу, что надо. Потом связь быстро наладили, поняли, что это никуда не годится.  Общее настроение в то время было из рук вон, из Москвы начали эвакуировать правительство. Но выражать такие мысли вслух было опасно. Был у нас такой Батальон Аэродромного Обслуживания, БАО. Помню, один старик из БАО все раскачивался и причитал:  «Пропала Рассея, пропала Рассея». Очень скоро он исчез, больше мы его не видели. Такие настроения были и у летчиков, и у командиров. Недалеко от аэродрома проходили необычно экипированные войска – меховые унты и полушубки, мы говорили: «Сибирские войска идут». Это были дальневосточники, переброшенные на защиту Москвы.  А они поддевали нас на ходу: «Что, черти, прос…али Россию?».

Во время полета стрелок-радист должен был защищать свой самолет, стреляя из  пулемета по истребителям противника. Предполагаю, два немецких  самолета  я сбил. Видел, как они уходили на вынужденную. Но и наш самолет дважды был подбит.  В первый раз пошли на вынужденную, сели на поляну, кое-что подправили, взлетели, дотянули до аэродрома. А во второй сели без шасси, «на пузо» , ясно, что машину не поднять. Наше дело было самолет уничтожить, чтобы он не попал в руки врага, и мы его подожгли. В это время немцы уже обошли Ржев, получилось, что они вроде впереди нас оказались. И пошли мы топать к своим. Наши целыми группами шли, с оружием, с автоматами, а мы фактически безоружные, что у нас, в авиации – только личный пистолет. Прибились к кому-то, собралось уже человек 15, решили вместе выбираться. Нашелся мужик, из местных, он предложил показать дорогу. Мы боялись, может, провокатор, но он нас вывел. За два-три дня, голодные-холодные, дошли мы до пригородов Москвы. А там стояли заслоны и проверяли, как мы шутили, «на вшивость» – искали шпионов и дезертиров. Если подозрений не было, то пропускали – дальше иди. А «дальше» копали противотанковые рвы, там кого хотите можно было найти – танкисты, артиллеристы, авиация, пехота.  И мы копали, пока наверху кто-то не спохватился, что это, мол,  специалисты у нас землю роют, и вышел приказ Сталина «Все по местам». Вызвали в штаб. «Авиация?» – «Авиация. Такой-то бомбардировочный полк».- «Расформирован твой полк (потом мы узнали , что полк наш был практически уничтожен, осталось 3 самолета из 36)». Ткнули пальцем в бумагу: «Поедешь в 16-й истребительный» – «Что мне там делать? Я же стрелок-радист. Мне в бомбардировочную авиацию надо» – «Езжай, авиация, на месте разберутся».

 

Леня поднялся по узкой темноватой лестнице, пахнущей сыростью и жареной картошкий, позвонил два указанных на табличке раза, подождал, и уже собрался было уходить, когда за дверью зашаркали шаги и женский голос спросил: «Вам кого?» «Коля Шафаревич здесь живет? Мы вместе учились в авиашколе».  Дверь открылась, и высокая седая женщина застыла на пороге. «Он не вернулся», – женщина смотрела куда-то мимо, стараясь не встречаться с Леней взглядом .

 

Дорога домой показалась ужасно долгой, но, дойдя до ворот, Леня почему-то повернул обратно и  бесцельно бродил  по улицам , пока не начало смеркаться.

 

«Доехал я до полка, отрапортовал: «Явился для продолжения службы». – «А чего явился? Ты же стрелок-радист.» – «Так и я им говорил…» – «Ладно. Матчасть знаешь?  Будешь механику помогать». Поставили меня к самолету, мотористом. Самолет с полета приходил, приступали к ремонту, к осмотру. Ночами натягивали палатку сверху, осветительный прибор – и за работу. Мороз лютый, руки замерзали, конечно. Но мы себя успокаивали, что немцам хуже. У нас все же как-никак романовский полушубок, ватные штаны, валенки с галошами, а немцы были раздеты, потому как Гитлер рассчитывал взять Москву до холодов. Так что ,считай, генерал Мороз на нашей стороне воевал. Месяца через полтора пришло в полк постановление, что нужны стрелки-радисты для новых штурмовиков-«идолов». Я – в землянку, за вещами. Смотрю, летчик, мой командир экипажа, в землянку протискивается. «Леха, ты куда собрался? Сиди ты здесь». «Как это?- говорю. -Приказ же. Я под трибунал не хочу».  «Ничего, останешься, мы тебя не отпустим».  Упрямый был, набычился весь. Через 20 минут опять  голову в дверь просунул: «…Я с полканом говорил».  Ну, я пошел к командиру полка. «Вот, – докладываю, -приказ». А он мне: «Ты что, парень, рыпаешься?  Ты за себя отвечаешь? Нет.Твой командир экипажа за тебя отвечает,  а потом – я. Ты здесь нужен, здесь и повоюешь». Так я и остался, всю войну со своим истребительным и прошел. А мой комадир экипажа… Мой комадир экипажа не вернулся из боя».

 

Утром Лене почему-то совсем не захотелось вставать к первой паре.  Он пробурчал будившей его матери что-то нечленораздельное об отмене утренней лекции и перевернулся на другой бок. Вообще-то в инстититут он после войны возвращаться не собирался, казалось странным  снова садиться за парту.  В конце первого послевоенного лета еще раз поманила его синяя птица мальчишеской мечты  –  в полк приехали вербовщики с Кавказа, звали в сельскохозяйственную авиацию, летчиком. Обещали хорошие условия, разьясняли, что ему, авиационному механику, нужно будет только набрать летных часов,  а матчасть самолета У-2 для него, что букварь для аспиранта. Однако из дома, от возвратившихся из эвакуации родных, приходили тревожные письма. Отец болел, он так полностью и не пришел в себя после блокады.  Родители и сестра были вывезены из Ленинграда по Дороге Жизни, пережили голод, смерть близких (в блокаду у них на руках умерли бабушка и тетя), тяготы эвакуации,  и все это время заботы о семье лежали на материных плечах.  Лене надо было возвращаться домой.  Демобилизовали его во вторую очередь, «для продолжения учебы», и оказалось, что никто ни с кем шутить не собирался: не подал документы в институт в трехмесячный срок – добро пожаловать обратно в Советскую Армию, и не факт, что в свой полк. Так Леня стал студентом Ленинградского института точной механики и оптики,  где, неожиданно для себя, с немалым удовольствием вспомнил математику и физику, и в настоящее время подбирался к первым зачетам.

Но в тот день Леня на занятия так и не пошел. До вечера, до полной темноты трамвай возил его по Ленинграду, мимо разрушенных во время бомбежки домов, мимо начинающихся строек, мимо школ, мимо кладбищ.  Подьезды, лестницы, коридоры смешались, слились, стали неразличимы, опять и опять приводя к раскрывающимся дверям и дрожащему, нарочито бесцветному или напрягшемуся от боли голосу: «Дорогой мой, он же погиб». И к прячущемуся взгляду.

 

«Ну вот, а когда осенью-зимой 1941-го отбросили немцев от Москвы, колесо войны закрутилась в противоположную сторону. Было внезапное нападение, неразбериха, но теперь все пошло по-другому. Никто даже представить себе не мог, что впереди еще четыре года. Налаживалось военное производство, стали поступать запчасти для самолетов, оружие, техника. Дали нам новые самолеты –ЯК-7.  Мы в Саратов  летали их принимать.  …Вспомнился мне вдруг такой случай, связанный с этим полетом. Еще в октябре, когда мы под самой Москвой стояли, встречаю как-то раз летчика из нашей эскадрильи, смотрю, он приоделся, куда-то собирается. Я у него спрашиваю: «Ты что – в Москве живешь?», он отвечает : «В Москве» –  «А ты на какой улице живешь?» – «Да я в Кремле живу». Я прыснул: «Ну, хохмач». А это оказался, ни больше, ни меньше, сын Микояна. И вот этот парень, сын Микояна, тоже с нами в Саратов за новым самолетом полетел. Была зима, на самолеты наносили белый камуфляж, т.е попросту ляпали белой краской на крылья и фюзеляж.

А Микоян попросил его самолет не красить, и кто-то из наших же летчиков  по ошибке его сбил. Говорили,  он жив остался, только в полк после медсанбата уже не вернулся, видимо, получил другое назначение».

«…Начали у нас появляться американские истребители «Аэрокобры». Это вообще была чудо-машина. Наш самолет на трех колесах стоит, носом вверх,  а у «кобры»  – горизонтальная посадка, 7 огневых точек, скорость – исключительно высокая, только у нее был серьезный  изьян – легко входила в штопор и трудно из него выходила. Наши умники решили облегчить машину – зачем 7 огневых точек?  Сейчас же 4 сняли, машина на несколько сот килограммов полегчала, стала более маневренной. Америкацы, которые машины эти доставили, стоят, наблюдают пробные полеты и недоумевают: «Как это получилось?» – «А мы сняли» – «А разве так можно?»

Еще союзники передавали нам английские самолеты Hurricanе, а позже  Supermarin Spitfire, тихоходные машины, старой конструкции, но в начале войны, когда так много наших самолетов было уничтожено на земле и в воздухе, они очень пригодились».

«В 43-м мы увидели американские «боинги», летающие крепости. Перед этим  было собрание на аэродроме, командир нам сообщил, что прибывают  самолеты-бомбардиривщики из Америки и мы будем эти самолеты обслуживать, после чего начал зачитывать техническую характеристику: «Скорость машины такая-то, вес  такой-то, экипаж…». Тут он еще раз посмотрел в бумажку и неуверенно так говорит : «Экипаж …11-12 человек».  Мы засмеялись, загоготали, мол, это вы,  наверное, ошиблись, как это самолет может быть такой большой? В нашем-то бомбардировщике – максимум трое. Он даже растерялся: «Я не знаю, мне дали такие данные». Но так, между прочим, и оказалось – огромные «боинги», никогда таких не видели. Американцы выполняли челночные полеты, загружались бомбами в Англии, летели через через всю Европу бомбить фашисткие обьекты, затем садились на нашем аэродроме, заправлялись горючим, ремонтировались, набирали снаряды и – к следующей цели. Мы с американскими летчиками очень подружились, хотя среди нас по английски никто не говорил, и они по-русски ни гу-гу. Улетая, они нас приглашали к себе в Америку, и мы их к себе приглашали. Всем верилось, что после войны наступит совсем другая жизнь, что весь мир будет, как одна семья. Но как только они улетели, смершевцы у нас их адреса отобрали и уничтожили.

Американцы были добродушные, зубоскалы. Мы пели песню про Джеймса Кеннеди, и им эта песня понравилась, они нам подпевали, у них хорошо получалось. Правда, было у нас однажды взаимное недоразумение. Когда бомбили аэродром, мы должны были сидеть под плоскостью, т.е под крылом самолета,  потому что, если в самолет попадала зажигалка, то можно было успеть ее откинуть и загасить.  Но в то время, как мы сидели под их самолетами, они прятались в землянке. Мы возмутились, а они нам весело так ответили, что самолеты Америка еще сделает, а летчиков – на заводе не изготовишь. А у нас самолет дороже был, чем человек»…

 

Троих, оставшихся  в живых ребят из того списка, Леня не застал – кто-то еще служил, кто-то жил теперь  в другом городе. И спросить про неразборчивый адрес было некого.  Зато осталась надежда, что и смерть не разобрала адреса, по которому, может, даже и намеревалась послать страшную весть.

 

 

Послесловие

 

Ленид Сергеевич  Сегаль дошел со своим полком до Праги, где местное  население встречало советских воинов  с цветами, обьятиями и самогоном  –  совсем не так, как встретит позже, в  недоброй памяти 68-ом.  После войны Ленид Сергеевич закончил институт, работал конструктором, руководил отделом, был награжден медалью ВДНХ за внедрение разработанной им системы, занимался горным туризмом, растил дочку, возился с внуком.  А в 90-х вместе с семьей собрался в Америку, в Калифорнию.

Когда самолет сделал последний круг над Пулково и взял курс на далекий  и чужой континент, Леонид Сергеевич не смахнул слезу и тревога за то, как сложится жизнь там, не омрачила его чело – он улыбался.  Во-первых, в какой-то мере в душе он всегда оставался любителем приключений, обожал все новое и неизведанное, но, главное, этот континент не был ему чужим, там жили его боевые товарищи, и не важно, что адреса и фамилии у него отобрали. Память отобрать невозможно.