А с ленты памяти былое не сотрешь

История четвертая.
НЕМНОЖКО О ВЕСЕЛОМ,
НО БОЛЬШЕ О ГРУСТНОМ

Продолжение. Начало

Проба пера

Никого, кроме матери, у него не было, отец погиб. Работала мать уборщицей в Доме офицеров, и ей помогли найти какой-то угол для проживания.

Странная это была дружба. Если на первый взгляд, то у нас ничего общего. Я отличник, а Леньку тройки вполне устраивали. Я заядлый книжник, а он – хорошо, если учебник раскрывал. Казалось бы, нам говорить не о чем. Но это не так. Во-первых, в пятом классе всегда есть о чем говорить. А во-вторых, законы, по которым людей тянет друг к другу, неисповедимы. Так что мы с Ленькой были неразлучны.

Честно говоря, мой друг мог бы и двоек нахватать, но их ему не ставили. Потому как в то время он был уже звездой. Леня пел.

Невысокий, белобрысый, он выходил на сцену и неожиданно глубоким чистым голосом сразу покорял зрительный зал. Нет, это был не детский репертуар, когда можно умиляться юному дарованию. Леня пел песни военных лет.

 

Есть беседка в городе Черкассах,

Старый дуб, тенистая ветла,

Пионерка из шестого класса

Девочка Людмила там жила.

 

Люда солнце и песни любила,

Не боялась огня и свинца,

Мы клянемся над свежей могилой

Отомстить за нее до конца.

 

Ему бурно аплодировали. Не раз у женщин глаза становились влажными. Вокальный дар компенсировал все его учебные неудачи. Поначалу Леня много времени проводил у нас, иногда сразу после уроков и до вечера, ведь у него своего настоящего дома не было. А потом как-то незаметно он отдалился, у него появились новые интересы и друзья. Оно и понятно: кем был я? Обыкновенным пацаном. А он уже стал светилом городского масштаба. Его можно было услышать на концертах, песни в его исполнении звучали по радио.

Вообще-то я тоже успел немного приобщиться к искусству. Произошло это на год раньше. Меня определили в четвертый класс школы № 4, расположенной недалеко от окраины, где находилась работа отца и где мы жили. Удобно, если учесть, что у меня портфель непонятно почему всегда был неподъемный.

Школа, хотя и начальная, небольшая, оказалась по-своему уютной. Вытянутое параллельно улице одноэтажное деревянное здание выглядело доброжелательно и приветливо. Большой двор, отлично приспособленный для того, чтобы побегать на переменах. Высокие деревья. Одним словом, наш первый сентябрь в Гродно.

Здесь, в таком благословенном месте под еще не остывшим солнцем, у меня однажды сложилось в голове стихотворение. Это было неожиданно, я сам не понимал, как это произошло. Четыре рифмованные строчки. С кем поделиться? Кому показать? Ну, конечно, учительнице! Я еле дождался конца уроков и, когда все ученики покинули класс, подошел к учительскому столу.

– Я написал стихотворение.

Татьяна Яковлевна Корабельник, как всегда, озабоченная, обложенная тетрадями, посмотрела на меня:

– Стихотворение, говоришь? Ну давай, прочитай.

Я отошел на шаг назад от стола и, стараясь быть максимально выразительным, выдал свое творение:

 

Осень наступает,

Воздух свеж и чист.

И с берез слетает

Первый желтый лист.

 

– Все? – спросила Татьяна Яковлевна.

– Все, – ответил я.

Учительница подумала, причмокнула и сказала:

– Молодец! Но у тебя тут есть одна неточность: как это – воздух чист? Это неправильно. Надо – прозрачен. Вот послушай:

 

Осень наступает,

Воздух свеж и прозрачен.

И с берез слетает

Первый желтый лист.

 

Видишь – совсем другое дело!

 

– Вижу, – сказал я, опустив голову. Повернулся и пошел к выходу.

Я понял, что написать стишок просто. А вот от критиков спасения не будет.

Драма
Антония Тизенгауза

Мне нравилась в Гродно каждая деталь бытия – дома, улицы, громады костелов, приятная тень от сосен на неманском берегу. И я постигал и усваивал город небольшими порциями. Когда стал взрослее, эти порции значительно увеличились. Но стремление заглянуть в прошлое такого удивительного творения человеческих рук, постичь динамику его развития, понять, как устроен его таинственный организм – все это выросло из детских впечатлений. Например, от культпохода…

Когда впервые меня, шестиклассника, привели в наш театр, я был захвачен его великолепием и блеском. Мальчишка, не бывавший в представительных помещениях, лучших и бóльших, чем школьный зал, попал в заколдованный мир. Просторные ряды, которые называют почему-то партером. Вокруг – небольшие секции со стульями. Сцена с красивым занавесом. Балкон. Все сияет. А к тому же еще на сцене интересные события происходят. Артисты играют просто замечательно – это я как раз понимал.

Историю этого театрального здания я узнал через десяток лет. Его построили по заказу человека, прославившего Гродно еще в XVIII веке. А жизнь его – полнокровный сюжет для драмы или трагедии. Сюжет, в котором рядом с провидением и щедростью пройдут неистребимые пороки человеческой натуры – зависть, обман, доносительство и просто подлость. Вот краткое изложение этого «спектакля». Итак…

 

Картина первая

Двое парней росли рядом, проводили вместе много времени и мечтали о добрых делах – как помочь своей стране, Речи Посполитой. Хотелось, чтобы она стала наравне с лучшими европейскими государствами. Один парень – из знатного польского рода, другой – из богатой прибалтийской семьи. Первый – Станислав Август Понятовский. Второй – Антоний Тизенгауз.

Судьба была благоприятна к Станиславу. Проведя его через хитроумный опыт посольских обязанностей и постель Екатерины Великой, через дипломатические коридоры и польский сейм, она одарила его троном Речи Посполитой.

Его друг тоже не дремал: получив неплохое образование, стал видным деятелем ВКЛ (Великого княжества Литовского).

Королю по должности принадлежали два огромных имения в ВКЛ, так называемые «экономии». Они приносили в казну львиную долю средств, которые тратились и на королевские нужды, и на разные прочие расходы. Управлял имениями и решал, куда деньги направить, литовский подскарбий (такое официальное звание). Так вот, Понятовский назначил подскарбием своего друга, Антония Тизенгауза.

Одна из экономий – гродненская, в ней и обосновался Антоний, став одновременно старостой города Гродно. И именно здесь он стал осуществлять все задуманные им гигантские планы.

 

Картина вторая

Время – вторая половина XVIII века. Речь Посполитая – рядовая земледельческая страна. Захолустная.

Вот короткий перечень того, что сделал Тизенгауз в 1770–1780 годах.

Основал в Гродно и его окрестностях почти два десятка мануфактур – суконную, полотняную, металлических изделий и другие.

По его инициативе в городе возвели комплекс зданий – для жилья, административных и культурно-просветительных целей. Этот район назвали Городница.

Были основаны театр и училище при нем, музыкальная капелла, медицинская академия.

Созданы и приступили к работе школы: ветеринаpная, черчения и рисования, бухгалтерская и счетоводов, землемерная, строительная, а также кадетский корпус и библиотека.

Был приглашен на постоянную работу (контракт на 10 лет) видный французский ученый из Лиона Жан-Эммануэль Жилибер – ботаник, естествоиспытатель и доктор медицины. Выполняя оговоренные Тизенгаузом в контракте обязательства, он открыл музей истории пpиpоды и заложил ботанический сад – первый в Речи Посполитой и крупнейший в Европе (более 2000 растений). Но главное его детище – медицинская академия. А к ней – великолепное приложение: госпиталь, аптека и акушерская школа. То есть преподаватели во главе с Жилибером стали не только учить, но и лечить. Такого раньше и в европейских странах не видали.

Надо заметить, что среди учащихся разных школ оказались не только шляхтичи, то есть дворяне. Тизенгаузу и его помощникам довелось привлечь на свободные места также служащих имений и крестьян. Точно так же, как постепенно приучать других сельских тружеников к рабочим специальностям. Ничего не поделаешь, народ настолько врос в привычный образ жизни, что не шибко рвался заняться незнакомым делом.

Кстати, здание, которым я восхитился, будучи на спектакле в 1947-м, было возведено в 1772–1773 годах по проекту архитекторов Мезера и Джузеппе де Сакко. Главный зал театра представлял собой полукруглое помещение с амфитеатром и ярусными галереями по периметру, соответственно итальянскому стилю. Сцена – с учетом пяти вариантов декораций, партер, 22 ложи в два яруса и одна из лучших трупп в Европе. Да-да, представьте себе – одна из лучших!

Первоначально в труппе преобладали итальянские артисты, хотя уже к 1778 году их сменили ученики Гродненской музыкально-театральной школы Тизенгауза.

Вот такие дела.

Казалось бы, видя такие замечательные начинания, такой рывок вперед и в экономике, и в культуре, все причастные к руководству страной будут аплодировать стоя.

Казалось бы… Но посмотрим сегодня, в XXI веке, вокруг себя, заглянем в учебники истории: где это видано, чтобы реформаторов встречали с восторгом?

Понятовский поддерживал усилия друга. Но им обоим противостоял полк недругов, вооруженных до зубов специфическим оружием.

На королевского фаворита впрямую не нападали, нет. Оппозиция магнатов предприняла массированную атаку на Тизенгауза обходным путем. Но действующим безотказно давным-давно, начиная с «до нашей эры» и вовсю процветая в 2022 году нашей эры. Ложь, наветы и доносы.

Естественно, положение в Речи Посполитой интересовало Россию. Царский посол в Варшаве получал письма с самыми неожиданными фейками (говоря современным языком) на Тизенгауза. Неизвестные заявляли, что «насилия, чинимые надворным подскарбием, приведут ко всеобщему восстанию шляхты в Литве». В российскую столицу поступала «секретная информация», что на построенных в Гродно фабриках льют пушки и делают боеприпасы. Польским магнатам подсказывали, что развитие промышленности будет им во вред. Привлечение крестьян к труду на мануфактурах расценивали как варварские методы обращения с населением. А родственники короля давили на него: отдай управление экономиями человеку «своей крови».

 

Картина третья

И надо же было такому случиться, что король занял в Голландии большую сумму, собираясь возвращать долг по частям – за счет доходов от «экономии». В 1780-м пришло время первого платежа. Станислав Август Понятовский, естественно, обратился к своему управляющему: гони монету! А Тизенгауз в тот момент оказался на мели – вложил деньги в очередное предприятие. И судьба его была решена – он потерял столь важную должность. Правда, король в поисках замены думал не о «своих по крови», а о гульденах, которые надо откуда-то взять. Поэтому преемником Антония назначил маршала Жевуского, обещавшего выплатить голландский долг из собственных сбережений.

А в сейме устроили суд над бывшим управляющим. Ему предъявили обвинения в десятках разных преступлений, которых он не совершал. Тизенгауз был хорошим человеком, а хорошие люди, как известно, не умеют защищаться. Так случилось и здесь – его речи прозвучали неубедительно. Как часто бывает, его предали даже лучшие друзья. Он вышел из зала сломленным.

 

Картина четвертая

Антоний остался без средств, он потерял все. Даже собственное имение пришло в упадок. Ему оставалось жить пять лет.

Жевуский взялся за дело бодро: все до единой городницкие фабрики остановил, несколько тысяч рабочих уволил и отправил по домам. Весь потрясающий промышленный комплекс, плод пятнадцати лет напряженного труда и многомиллионных вложений, исчез бесследно. Всего за несколько дней. Ломать – не строить.

Завершая свое выступление на сейме, Тизенгауз сказал: те, кто придет после меня, будут хуже. И не ошибся. Жевуский и его активный помощник Уруский незаметно, но эффективно обирали экономии. Конечно, ни о каких вложениях в развитие города и речи быть не могло. Что же касается доходов, то они поступали исправно, но почему-то по дороге в казну очень сильно худели. Зато у графов Уруских, как на дрожжах, выросло огромное состояние. А маршал Жевуский, покинув страну, поместил в одном из венских банков круглую сумму в 500 000 дукатов.

Я иду по городу

Я иду по городу. Иду через время и пространство…

…Небольшой дворик на Советской улице. Несколько обшарпанных дверей, выходящих сюда из соседних домов. Я поворачиваю в крайнюю правую. Сколько мне лет? 17? 19? Я очень любил бывать здесь, у Коли Баранова. Наблюдал, как он работает, как на холсте постепенно возникает изображение. Порою неожиданное. Один мазок, другой мазок – ждешь дерево, а появляется лицо или просто загадочная игра красок. Я иногда помогал ему – что-то принести, подать.

Я понимал, что Коля – прирожденный художник. У него не было обеих рук – ни ладоней, ни пальцев. Война не прошла мимо него. Но он не сдался. Научился действовать тем, что осталось. Двумя обрубками он зажимал кисть, пара ловких движений – и на ней уже нужная краска, он виртуозно кладет ее на холст, и рождается картина.

Эх, Коля, Коля, ненадолго ты задержался на этой грешной земле…

Я иду по городу.

Издалека хорошо виден Старый замок. И я вспоминаю. Вторая половина 60-х. Тесная комнатка музейных работников. Мы сидим за столом втроем: с одной стороны – А. И. Киркевич и я, с другой – Людмила Иннокентьевна Антонова, немолодая, но энергичная женщина. Она приехала на несколько дней в Гродно из Москвы по нашему приглашению. Совсем недавно, в 1962-м, скончался ее брат Алексей. Нельзя сказать об А. И. Антонове «выдающийся», правильнее сказать – гениальный полководец. Благодаря ему была выиграна Великая Отечественная война. Людмила Иннокентьевна убедила нас в этом, и мы были согласны с ней. И, между прочим, получили позже массу тому подтверждений. Сталин не сделал ни одного шага без Антонова. И именно поэтому потихоньку затер его после 9 мая 1945-го, поскольку вдохновителем и организатором всех наших побед мог быть только он сам, генералиссимус Иосиф Сталин в единственном числе.

Мы с Александром Ивановичем кое-чего добились. Улицу в Гродно, на которой родился А. И. Антонов, горсовет переименовал из Танкистов в улицу его имени. А школа № 11, в которой я работал и где мы оборудовали посвященный ему музей, тоже получила его имя.

Спустя годы я напишу об этом великом полководце эссе «Генерал и генералиссимус»…

…Я иду по Липовой к мосту через Неман. То есть она сейчас улица Горновых, но у старожилов остались в памяти и название, и стройные ряды цветущих лип. Впереди справа – знаменитая «табачка», фабрика Шерешевского, сигареты которой и в XXI веке будут важным источником пополнения республиканского бюджета и карманов высокопоставленных контрабандистов. Но мне интересны не они.

Недалеко от фабрики стоял простой деревянный домик, в котором жила семья Едешко. Люди сельские, перебравшиеся в город. И было у них три сына. Старший – трудяга, ездил на стройки подрабатывать, немножко спортом занимался, поступил в наш пединститут. Младший по шоферской линии пошел. А среднего в баскетбольную секцию записали. Вообще-то и старший одно время баскетболом увлекся, да не совсем ростом вышел – всего 190 см. А средний, Иван, – как раз то, что нужно, 196 см.

Тренеры у нас в городе классные, не успели мы оглянуться – Ваню в сборную Белоруссии включили. Оттуда, чуть погодя – в сборную Союза. А тут и Олимпиада подвернулась – Мюнхен-72.

Итак, 9 сентября 1972 года. Мы все у телевизора. В мюнхенском Руди-Зедльмайер-Халле шесть с половиной тысяч зрителей смотрят решающую встречу баскетбольного турнира США – СССР. Счет 50:49 в пользу американцев. Они атакуют. Идет последняя минута матча. Мы, конечно, расстроены, но утешаем друг друга: второе место тоже хорошо. Почти все игроки у щита нашей команды. Только Александр Белов у щита соперников. Американец с краю получает отличную передачу, бросок… промах!! Моментально мяч перехватывает Иван Едешко и, не задерживаясь ни секунды, мощным броском через всю площадку отправляет его Белову. Тот, тоже почти мгновенно, обойдя защитника, забрасывает мяч в корзину. И буквально сразу же звучит финальная сирена. 51:50. Победа! Молодец, Ваня!

Мы смотрели не только баскетбол, но в первую очередь гимнастику. И наша Ольга Корбут не подвела своих гродненских болельщиков. Она стала в Мюнхене любимицей публики, демонстрируя сногсшибательные элементы. Верхом ее эксцентрики явилось сальто на брусьях, которое назвали «Петля Корбут».

Бесспорно талантливый тренер Ренальд Кныш подготовил целую группу гимнасток высшего класса. Мне доводилось встречаться и с ним, и с его выдающимися подшефными – Ольгой Корбут и Тамарой Алексеевой. А с первой гродненской олимпийской чемпионкой (1964) Леной Волчецкой мы вообще как-то летом работали вместе в пионерском лагере. И я знаю, как умело делал Кныш программу с учетом особенностей каждой девочки, и как он был требователен, чтобы добиться результата.

(Нельзя не сказать о том, что искренняя радость от выступлений наших земляков была облита всплеском дикой ненависти. Палестинские террористы захватили в заложники и расстреляли израильскую олимпийскую команду. Увы, это ничему не научило просвещенный мир. Злобные и подлые деяния продолжают процветать. Меняются только исполнители.)

…Я продолжаю свой путь по Липовой. Слева – продолговатое двухэтажное здание девятой школы. Помню, как все были потрясены, когда вдруг сняли с работы ее директора – Марию Прохоровну Сидоренко. Уважаемую женщину, депутата горсовета. За что?

Выяснилось: запой. Она была в партизанах во время войны. А там алкоголь служил одним из средств выживания. И привыкла. В мирное время боролась со своим недугом, но безуспешно. Обычно держалась до тех пор, пока организм не приставлял нож к горлу: дай водку! И она уступала, брала бюллетень и уходила на неделю по болезни. Никто не догадывался о том, что с ней происходит.

В этой школе, при этом директоре, работал наш знакомый, Соломон Жуковский. Вел историю. Во время немецкой оккупации – узник гродненского гетто. Больше десяти раз пытался бежать – его возвращали. Стреляли по нему, был ранен в ногу. Последний раз бежал в момент депортации евреев в Треблинку, его спрятала христианская семья в картофельном погребе. Его дневник тех лет хранится в музее Яд Вашем.

Соломон уже собирался завершать свой трудовой путь, когда вышло постановление: начислять пенсию по последнему году работы. А у него как раз последний год и минимальная нагрузка – только ставка. Это означало, что будет не пенсия, а слезы.

И тогда Мария Прохоровна Сидоренко, алкоголичка и бывшая партизанка, дала Соломону Жуковскому максимальную нагрузку. Но все, что она ему добавила сверх ставки, поручила вести другим учителям. Те работали, а деньги начислялись на Соломона. Конечно, он сразу же возвращал их своим коллегам, но официально теперь у него числилась бòльшая зарплата… Скажете – дело незаконное, даже подсудное, и будете правы. Но что делать, если закон античеловечен? В педколлективе школы о происходящем знали все. Но никто не донес. А Соломон Жуковский получил более или менее приличную пенсию.

…В полусотне метров после девятой школы улица устремляется вниз, к мосту через Неман. А на пригорке справа – дом явно послевоенной постройки, очень-очень знакомый мне. Дом, в котором я прожил почти всю свою гродненскую жизнь.

Когда его возвели, нам выделили там трехкомнатную квартиру. Правда, не всю – две небольшие комнаты: нас было пятеро. А другой семье – одну, но побольше, их было четверо. В кухне мы сообща поставили посудный шкафчик, стол и два стула, после чего лимит свободного места был исчерпан.

Соседка Шура пережила ленинградскую блокаду, ее спас от смерти Саша, служивший тогда в войсках. Он стал ее мужем. Профессия – водитель, работал на одной из городских автобаз. В тех случаях, когда, возвращаясь домой, он выпивал от души, немедленно принимался за мое воспитание.

– Ты младший лейтенант, – кричал он мне, – а я лейтенант! Поэтому ты должен меня слушаться!

Тем не менее мы жили мирно. Да и заняты были с утра до вечера. Мы с Лилей, ее мама, двое наших мальчишек – в такой компании скучать некогда. А заботы бывали часто непредсказуемые.

Однажды жена возвращается с работы, поднимается по лестнице и слышит истошный крик. Между третьим и нашим четвертым этажом на узкой площадке лежат два серых котенка, а третий умудрился залезть в щель между стеной и цементным полом. Залезть-то он залез, а вот вылезти не может. И орет благим кошачьим матом.

Лиля позвонила в ближайшую дверь, вышел сосед и помог высвободить застрявшего черного исследователя. Неясно было, что эти трое тут делают. Наверно, кто-то подкинул в надежде, что подберут. Лиля вынесла им поесть и водички попить. Прошла пара дней, ситуация не изменилась. Мы их кормили, но было жалко малышей. Обошли все подъезды – желающих взять котят не нашлось. Тогда мы решили устроить им приют на чердаке. Я слазил туда, подготовил теплое гнездо и отнес всю компанию на новое место жительства.

Дело в том, что у нас была своя кошка по имени Тошка (уменьшительное от «Антонина»). Она была вальяжной серьезной дамой, четко знающей, что именно она – глава нашей семьи. Она помогала нам растить сыновей, а в свободное время дремала в кухне на батарее водяного отопления. Соседи ее тоже любили и уважали. Так что мы не могли взять еще трех «парней» в дом.

Нельзя сказать, что чердачные жители были довольны своим положением. Я поднимался к ним с кормежкой – они сразу же пытались играть со мной. Я уходил – они расстраивались.

И пришел день, когда мы снова услышали истошный крик.

У нас имелся балкон, выходивший на улицу, очень неудобный. Использовать его можно было разве что в качестве холодильника. Крик исходил с той стороны. Мы открыли дверь и выглянули. Представшая пред нами картина ужасала. На удаленной части козырька, нависающего над балконом, фактически над улицей висел, уцепившись лапами за край крыши, черный котенок и вопил изо всех сил. Я бросился на чердак и сначала громко, а потом ласково позвал нарушителя спокойствия. Он выбрался ко мне. Я пожалел его, погладил. Вне сомнения, он использовал слуховое окно, чтобы вылезти на крышу, но как он смог угадать, что именно этот балкон – наш, для меня осталось тайной.

Я спустился на свой этаж, зашел в комнату и сел за стол. Сидевшая на диване жена молчала и выжидающе смотрела на меня. Я понял ее взгляд.

– Да, – сказал я.

Вечером я принес всех троих домой. Мы их усыновили. Дать им имена оказалось несложно. Самого неугомонного мы еще с лестничной поры величали Левой. Самый крупный, осторожный и пугливый получил имя Интеллигент – сокращенно Теля. А поскольку третий котенок выглядел значительно меньше своих братьев, то он и стал Малышом.

Приспособили им для жилья угол. Они стремительно бросались туда, как только появлялась Тошка. Боялись ее, хотя ничего плохого она им не говорила. Но стоило ей взглянуть внимательно – и этого было достаточно. Так и жили много лет, между прочим, даже подружились.

С годами потихоньку таял наш кошкин дом. Первой ушла Тоша – для нас всех это была трагедия, особенно для детей. Мы-то понимали: ничего не поделаешь – возраст. Потом умер Теля. К тому времени, когда мы собрались уезжать, остался один Лева – самый мудрый. Конечно, мы взяли его с собой. И он закончил свои дни американцем.

Геноцид памяти

С Вадиком Прокофьевым мы оказались в одном и том же пятом классе лишь на неполный год. Нас сближало очень многое. Сейчас я сказал бы о сходном мироощущении. Его отец, директор зеленхоза, воевал, как и мой. Мне нравилась его симпатичная, приветливая мама. Для Вадика с родителями квартирой тоже служила контора. Мы оба любили неброскую белорусскую природу, без ярких красок, но такую уютную, доброжелательную. И жили мы недалеко друг от друга. Нет, конечно, если идти по улицам, надо бы приличный кусок отмахать. Но мы использовали другую дорогу – напрямик. Через кладбище.

Кладбище было еврейским. Старое, заброшенное, неухоженное. Каждый день после уроков мы с Вадиком встречались возле одного и того же памятника, среди безмолвных свидетелей давних и недавних событий. Для нас кладбище служило уголком тишины, где никто не мешает и можно обсуждать свои повседневные проблемы. Мы, бодрые и беззаботные мальчишки, не задумывались о значимости этого захоронения, которому было больше двухсот лет. Мы вообще ничего не знали. Власти, начиная с московских, замалчивали Холокост. Местное население, остававшееся в городе при немцах, тоже не раскрывало рта. Никто не упоминал о судьбе 30 тысяч гродненских евреев, погибших в двух гетто, в пересыльном лагере и в Треблинке. Мы ничего не знали, а вдвоем нам было интересно. Семья Вадика вскоре уехала на родину, на Украину. Я остался один и перестал бывать на кладбище.

Вернулся я туда уже старшеклассником. Когда мы узнали – и то неофициально – всю правду о трагедии евреев в оккупированных странах, я был потрясен. Я пришел к тому же самому памятнику. Он доминировал над остальными. Это была могила поэта Лейба Найдуса. Он родился в Гродно в 1890 году и умер здесь же в 1918-м. Писал на трех ему близких языках: идиш, польском и русском. Переводил на идиш произведения мировой классики. В 1923 году на его могиле был открыт памятник, созданный известным варшавским скульптором. Мемориал был нетипичным и выделялся среди других: ангел с опущенной головой, закрывший лицо надломленными белыми крыльями. Литературные критики считают, что Лейб Найдус – самый романтичный еврейский поэт. Его сравнивают с Мицкевичем, Богдановичем и Гоголем. Почти все его книги и черновики погибли в огне Второй Мировой.

Я стоял и думал о том, сколько безвестных талантов нашли вечное успокоение на этом клочке земли. И скольким обычным, жившим привычными радостями и горестями людям не досталось ни последнего прощания, ни хотя бы щепотки памяти. Их уничтожили только за то, что они евреи. Вдоль улицы Пригородной узникам гетто приказали выкопать длинные рвы, куда потом нацистские изверги сбрасывали трупы.

И еще я думал о том, что здесь, на кладбище, наверняка поставят памятник всем, кого убили немцы во время войны. Не могут не поставить. Наивный мальчик…

После окончания института меня забрили в солдаты. Когда в начале 60-х я вернулся в Гродно, знакомые радостно сообщили мне, что у нас строят большой стадион. Близилось его открытие, и однажды я отправился посмотреть на новую городскую достопримечательность. Я знал, что место для строительства выбрали на том краю города, где мы когда-то жили и дружили с Вадиком. Я с волнением ждал встречи с давно не виденными серыми камнями, на которых выбиты шестиконечные звезды; с встающими из могил каменными деревьями, чьи стволы и ветви обрублены – как внезапно обрывается человеческая жизнь; с тем безмолвным городом мертвых, который был частью моего детства и юности. Но… кладбища не было. Стадион строили именно на его месте. Я растерянно шел вдоль глухой ограды, за которой натужно ревели бульдозеры. Я шел по немощеной грязной улице, почему-то названной Новой, и почти в каждом дворе видел аккуратно уложенные горкой те самые серые камни со звездой Давида. В этих частных домах жили хозяйственные люди…

В то же время выяснилось, что жители города страдают от одного очень серьезного недостатка – в Гродно нет памятника Ленину. Власти понимали, что этот пробел необходимо немедленно исправить. Проект заказали лучшему белорусскому скульптору. Он нашел «оригинальное» решение: Ленин стоит на постаменте с поднятой рукой (уже тогда мы говорили «с протянутой рукой», но, может, искать другие варианты просто не разрешали?). Памятник вождю возвели на площади его же имени. Я часто проходил мимо, когда еще сооружали постамент. Как и положено, сделали опалубку, а потом внутрь набросали продолговатые серые камни. С небольшого расстояния я хорошо разобрал на них знакомые еврейские буквы. Что ж, стадион, построенный на еврейских костях, и памятник Ленину, установленный на пьедестале из еврейских надгробий, – что могло быть символичнее?

Моя мысль о памятнике погибшим оказалась из области фантазий. Городские власти решили иначе. В каком-то смысле они продолжили уничтожение. С той только разницей, что это была не ликвидация народа, а геноцид памяти. Когда объявили, что кладбище снесут, а вместо него построят стадион, немногочисленная еврейская община Гродно возмутилась: «Играть в футбол на костях наших соплеменников?» Им возразили: в городе нет стадиона, а это самое удобное место для него. И в 1958-м самосвалы стали вывозить верхний слой земли с костями и мацевами – надгробными камнями.

А летом 1963-го состоялся первый футбольный матч на новом стадионе «Красное знамя». И 15 тысяч зрителей бурно выражали свои эмоции. О костях не вспоминали.

Как и о многом другом…

Продолжение 

Самуил КУР