А с ленты памяти былое не сотрешь

Продолжение. Начало

История третья.
ЕКАТЕРИНА ВЕЛИКАЯ И ГРОДНЕНСКИЙ ПЛЕННИК

Открытия

По ней интересно было ступать, даже босиком. Высоко над Неманом – железнодорожный мост. А внизу от одного берега к другому протянулся мост понтонный. Взамен разрушенного бомбежкой. Когда идешь по нему, он покачивается под ногами, и кажется, вот-вот поплывешь вместе с ним вдоль реки. А еще по Неману ходят пароходы, которые перевозят и людей, и всякую живность. И вообще, так заманчиво бродить по еще не известным улочкам и открывать потайные уголки!

Я узнавал город постепенно. Нельзя сказать, что я рос вместе с ним – всё-таки ему было уже почти тысяча лет, и всё же…

Новичка первым делом и поражали, и привлекали церкви и католические костёлы – они гордо высились на самых видных местах. В центре, на улице Ожешко, – красивейший православный кафедральный собор. На Советской площади – Фарный костел 1683 года, а чуть повыше, на горочке, – Бернардинский, тоже не молоденький, основанный вместе с монастырем в 1618-м. И еще несколько шпилей.

Странным, непредсказуемым образом костелы вошли в мою жизнь. Казалось бы, что мне до них?

Так вот, Бернардинский привлек меня в студенческие годы великолепным органом. Я был увлечен в тот период историей города, а органист Янек знал ее превосходно. И мы подружились. Я приходил слушать его игру; чаще всего он играл Баха; сочный, могучий звук поднимался вверх, заполнял всё огромное пространство, и это было незабываемо. Наша дружба не прерывалась многие годы.

Другой городской костел, Бригитский, находился на улице Карла Маркса. Мое появление в нём не имело никакого отношения ни к Марксу, ни к религии. Дело в том, что власти реквизировали костел с прилежащими помещениями и устроили там областную больницу. Их понять можно – в свое время в пристройке находился монастырь бригиток, а это готовое здание с большим количеством комнат. Прочное – стоит с 1634 года. Для больницы в самый раз. Я попал туда по очень прозаической причине: мне предстояла операция аппендицита.

В палате семь человек, в основном ходячие больные. Я лежу, как привязанный. Сделали операцию. Я по-прежнему лежу. А они ходят. Что мне оставалось? Только написать стишок. Что я и сделал.

 

Я в монашеской келье

Дни и ночи лежу.

Из помятой постели

На монахов гляжу.

Бродят – кости да кожа,

В полосатых штанах,

Каждый что-то не может,

Каждый в чём-то монах.

 

И наконец, или в первую очередь, Фарный костел. Несомненно, важнейший в городе. Тому, кто заходил внутрь, это сразу становилось ясным. Да и сейчас становится понятным – такое внутреннее убранство поискать надо, и не всюду его в Европе найдешь. Я видел это великолепие, но приводило меня в эту точку города совсем другое – кино.

Необходимо пояснить. К Фарному издавна примыкало узкое двухэтажное здание с парадной лестницей наверх и залом для приемов. А дальше располагался коллегиум иезуитов с толстенными каменными стенами и небольшими каморками, часто без окон. Служебное здание советская власть у ксендза отобрала, превратив его в Дом учителя. И мы, группа энтузиастов, устроили там любительскую киностудию.

А вот коллегии своей иезуиты лишились еще полтора века назад. Произошло это в 1820 году, когда Польша вошла в состав Российской империи. Коллегию закрыли, а на её месте, ввиду многочисленных бунтов и восстаний, по приказу императора Александра I была создана пересыльная тюрьма. В ней останавливались для отдыха и ночлега осужденные польские мятежники. Их ссылали в Сибирь на каторжные работы, куда они обязаны были идти пешком.

Позже пересылка превратилась в обычное заведение для осужденных преступников и в предвоенные годы, в Польше, работала на полную катушку.

Зато после войны тюрьма перешла в ведение МВД СССР и возродилась в новом качестве. С тех пор она являлась одной из самых строгих на всей территории нашей огромной страны. Сюда ссылали особо опасных заключённых. Известно о двух попытках побега, одна из которых почти удалась. То есть беглец скрылся, но его поймали.

А еще не обошлось без легенд – правда, никто точно не знает, насколько они истинны. Например, и это факт, под центральной частью города существовала сложная система подземных ходов. Утверждают, что в них также имеются (имелись?) камеры, в которые заточали за жесточайшие преступления. Ходили также слухи, что находившийся в тюрьме в 1940 году ясновидящий Вольф Мессинг отрабатывал тут свой коронный номер – «Прохождение через стену». Выглядело это якобы так. Его заперли в одиночной камере. Условным для арестантов стуком он вызвал надзирателя. Когда тот пришел, гипнозом заставил тюремщика выпустить его в коридор. Потом последовательно гипнотизировал еще нескольких надзирателей на их постах, в результате чего перед ним открылись все двери и он оказался на улице.

Не буду анализировать эту версию, как и другие – о том, что Сталин приглашал читающего мысли артиста в Кремль; что он получил в кассе сто тысяч рублей, предъявив чистую бумажку, и так далее. Раньше это называлось «устное народное творчество», теперь – «письменное». Скажу только, что Мессинг, безусловно, был талантливым человеком и обладал мощной силой внушения. Это факт. Я был на его представлении. И действительно, его допрашивали в гродненской тюрьме, хотя основной контингент там составляла совсем другая публика.

Так что, когда мы в Доме учителя крутили свои фильмы, тут же рядом, за стеной, коротали время самые отъявленные бандиты Советского Союза. Но мы ничего не знали. А если бы и знали, то не думали бы об этом. В нашей реальной жизни бывали вещи пострашнее. С которыми мы сталкивались.

Однажды, в выходной день, я шел с родителями на рынок по улице Карла Маркса. Мы уже были близки к цели, когда услышали за спиной какой-то лязг. Оглянулись – и тут же посторонились: мимо нас с грохотом и матом пронеслась группа людей на самодельных самокатах. Небольшие деревянные подставки на четырех шарикоподшипниках, а на них… нет, нельзя даже сказать “люди”. Безногие инвалиды, выглядевшие как обрубки человеческих тел. В руках у них были дощечки-кельмы, они передвигались, отталкиваясь ими от тротуара. О таких, да еще многочисленных, жертвах только что отгремевшей войны мы никогда не слышали и не могли себе что-либо подобное представить. Жуткая, поразившая нас картина. И ее продолжение на рынке: им что-то подавали, но они искали спиртное. Некоторые уже были пьяны.

Мы встречали их еще пару раз, а потом неожиданно они исчезли из города. Дошли слухи, что их собрали – а таких инвалидов было немало по всей стране – и одновременно всех отправили на остров Валаам на Ладожском озере. Вроде бы там создали для них специальный госпиталь. С тех пор для меня символом войны – любой войны – стал обрубок человеческого тела с искаженным от боли лицом…

Контора

Вечная проблема, где найти жилье, решилась для нас, как мы считали, совсем неплохо. Контора, где работал отец, находилась в двухэтажном здании и занимала весь первый этаж. А на втором устроили нечто вроде общежития. В трех комнатах – три семьи сотрудников, включая нас, плюс к этому кухня и комнатка для командировочных. Да еще санблок. Ротшильд может позавидовать, заявил мой отец, и я был с ним полностью согласен. Хотя не знал, кто такой Ротшильд, среди наших знакомых таковой не значился.

С другой стороны, неудобства все-таки были. Дом казенный, без двора, а куда приткнуться? На улице не поиграешь – местные мальчишки почему-то не отличались гостеприимством. Поэтому во второй половине дня, когда уроки уже сделаны, я повадился заглядывать в контору.

Папа нашел мне занятие. У работавших там одиннадцати человек была уйма всяких бумаг, отчетов, ведомостей. Время от времени их полагалось сдавать в архив. Для чего их следовало аккуратно уложить и подшить. Я был поставлен на укладку. А папа придумал и сделал станочек, с помощью которого вечером, после работы, сжимал и сшивал документы в красивую книжечку.

Оказалось, что эта работа нужна повсюду и многие не знают, как с ней справиться. Слух о папиной “машинке” прошел по другим предприятиям города, и нам посыпались заказы. Таким образом, я стал вносить свою лепту в семейный бюджет.

А вообще, в конторе было интересно. Щелкали счёты; женщины, отрываясь от бумаг, делились всякими семейными историями. В перерывах мужчины обсуждали новости. Мне очень нравился бухгалтер Пальчевский. Они с папой не раз вспоминали фронтовые “случаи”, а еще Пальчевский приносил умопомрачительные открытки и журнальчики, которые он привез из Германии. И конечно, давал их мне рассматривать. Он отлично рисовал, брал открытку и говорил: “А сейчас мы будем передразнивать немцев”. И на чистом листочке делал моментальный набросок, смешно обыгрывая оригинальное фото.

Шел сорок шестой год. Война закончилась, в стране царил мир, а недалеко от нас, на границе, было неспокойно. В лесах возле городка Сопоцкино появлялись банды вооруженных мужчин, недовольных новыми властями. Они стреляли в советских активистов и, убегая, прятались в пуще на польской стороне. В милиции создавали оперативные отряды, в том числе из участников войны, и отправляли их на борьбу с бандитами. В один из таких отрядов призвали Пальчевского.

Его привезли через два дня. Гроб стоял в красном уголке. Портреты вождей. Стол с подшивками газет и стоявшей на самом краешке коробкой с домино сдвинули к стене. Стулья – пирамидой в углу.

А на освободившейся части комнаты – гроб. Возле него сидела женщина, вся в черном, в платке. Она неотрывно смотрела на погибшего. Ее лицо было застывшим, белым как смерть. Я подошел поближе. Слезы застилали мне глаза, я вытер их рукавом. И вдруг совершенно отчетливо увидел возле левого виска Пальчевского две дырочки. Через которые ушла жизнь.

Больше я в контору не ходил.

Швейцарская долина

Седьмая школа считалась престижной. И не только потому, что расположена в центре города. Ее директор постарался, чтобы физику и математику в старших классах вели преподаватели пединститута. Впрочем, нам нравились не только они.

Нашим кумиром был Николай Евдокимович Орлов, с ним мы постигали русскую литературу. Высокий, с блестящим лысым черепом и в очках с толстыми стеклами, он любил свой предмет, великолепно владел им и многим делился с нами. Читая наизусть стихи поэтов Серебряного века, он с легкой иронией приводил шокирующие строчки Игоря Северянина, но очень серьезно относился к Блоку и начинающему Маяковскому. Не раз далеко уходил от “критики” – нашего обязательного учебника.

Рассказывал и о себе, например с добродушной улыбкой сообщал, что когда он окончил университет, его будущая жена только поступила в первый класс. И еще говорил, что привязался к нам и не может себе позволить расстаться с нами посреди учебного года. Но сразу же после выпуска уедет в Саратов, где его ждет место в тамошнем университете.

И были еще интересные учителя, хотя, конечно, нельзя сказать, что педагогический ансамбль школы состоял из одних только ярких личностей. Но в общем мы всех уважали, потому что они уважали нас. За единственным исключением.

Им была учительница химии и биологии. Когда она начинала объяснять новый материал, это тянулось медленно, нудно и ни на йоту не отступало от учебника. И требовала в ответах тоже почти дословной точности. И притом ни доброго взгляда, ни шутки.

Однажды, в 9-м классе, произошел такой казус. Мы учились во вторую смену. Зима, темнеет быстро. Начался последний урок – химия. Две лампочки под потолком дают не слишком много света. Вызванная к доске ученица что-то пишет мелом. Внезапно одна лампочка мигает и гаснет. Учительница недовольно пожимает плечами. Кто-то с последних парт комментирует: перегорела.

– Ничего страшного, – говорит учительница, – продолжаем урок.

И в этот момент гаснет вторая лампочка. На пару секунд класс погружается в мрак, затем чуть-чуть светлеет за счет уличного освещения. Все молчат, ожидая продолжения.

– Ладно, – раздается голос химички, – мы не сможем так заниматься. Придется отпустить вас домой.

Дверь, открытая в коридор, дает возможность собрать свои вещи, и мы со скорбными лицами – такой урок пропал! – направляемся к выходу.

Что же произошло с электричеством? Ничего особенного, просто была разыграна сцена, подтверждавшая, что наши ребята хорошо усваивают физику.

На перемене перед уроком двое энтузиастов забрались на парты, чтобы достать до лампочек. Еще двое стояли на шухере у дверей. “Монтеры” выкрутили лампочки, положили на цоколи по кусочку мокрой промокашки и снова закрутили лампочки на свои места. Свет зажегся – мокрая бумажка, как и положено, служит проводником. К появлению учителя всё было в порядке. Но через некоторое время промокашки высохли и перестали проводить ток. Одна за другой лампочки погасли, и мы весело пошли домой.

Не знаю, кто разболтал секретную информацию, но правда дошла до учительницы. Ей бы посмеяться вместе с нами, а она явилась в класс разгневанной: кто это сделал? Понятно, что зачинщиков не выдали. Тогда подозрение пало на тех, кто имеет пятерки по физике. Но это был ложный след. Потихоньку всё успокоилось.

Надо заметить, что престижность школы породила некую двойственность: с одной стороны, стремились сюда серьезные ребята, а с другой – она привлекала детей высокого начальства. Со мной вместе в 9А учились дочки заведующих отделами в обкоме партии, папа Коли Лознева проходил рангом повыше – секретарь обкома, а Сашка Кононович был сыном председателя облисполкома. Между прочим, учились они все хорошо и не строили из себя каких-то особенных. За исключением Сашки, но тот был типичным разгильдяем. Мне из всей этой компании больше всех нравился Коля.

За школой глубоким провалом лежал овраг. Он тянулся дальше, через весь город, местами расширяясь, образуя уступы и поляны и пересекая старинный парк. По дну его текла узкая и веселая речушка. Еще в XVIII–XIX веках здесь появились красивые мостики, по склонам побежали вверх живописные лестницы. Городские жители очень любили свой уголок первозданной природы и называли его “швейцарской долиной”. Менялись власти, две мировые войны стирали с лица земли всё, что казалось лишним, и постепенно “швейцарская долина” потеряла свой облик, пришла в запустение.

Овраг в районе школы выглядел заброшенным. Мы, мужская часть 9–10-х классов, часто собирались на переменах на обрывистом краю, подальше от учителей и директора. Обсуждали новости, обменивались интересными историями. Здесь явным фаворитом был Коля Лознев. Он пересказывал содержание прочитанных им книг из их уникальной домашней библиотеки с редкими изданиями.

Это были истории с продолжением. Каждый день – новый эпизод. У Коли был мягкий негромкий голос. Хорошо сложенный, высокий парень, блондин, он отлично владел речью. И мы стояли, завороженные и потрясенные, перед внутренним взором каждого возникали такие картины, которые мы никогда прежде не видели: насыщенные откровенной эротикой и причудливым набором желаний и чувств. Хорошо помню, как Коля пересказывал «Санина», вышедшую в 1907 году книгу Арцыбашева. Ее запрещали до революции, а потом в СССР.

Спускаться в овраг нам не разрешали. На противоположной стороне находился охраняемый объект. Граница с Польшей пролегала всего в 15 км от Гродно, и здесь, в городе, базировался погранотряд. Он обслуживал все ближайшие заставы. От любопытных взглядов этот комплекс был закрыт высоким глухим забором. Как-то, уже не помню в связи с чем, у нас зашел разговор о пограничниках, и я решил подключиться.

– Сложная работа, – заметил я. – И, наверно, увлекательная. Вот в “Пионерской” и в “Комсомолке” пишут про Карацупу. Здорово он там, на Дальнем Востоке, действует, столько шпионов со своей собакой задержал! Поразительно!

Коля Лознев улыбнулся:

– А знаете, где сейчас Карацупа служит? Здесь, – он кивнул в сторону забора.

– Как здесь? – не понял я.

– Тут, в нашем гродненском погранотряде.

Это выглядело совершенно невероятно, в газетах писали про Приморский край.

– Да, он там служил, а сейчас его перевели сюда. И овчарка Индус при нём. Помогает задерживать перебежчиков. Правда…

Коля замолчал, а потом махнул рукой:

– Ладно, скажу. Всё не совсем так, как пишут для пионеров. Через границу многие пытаются пройти. Только шпионы не такие глупые, чтобы идти напролом. Тут стараются решить свои дела люди попроще. Кто-то – провезти то, что не положено. Контрабанда. А еще попадаются такие, которые не к нам, а от нас хотят сбежать. Например, в Польшу. Вот Карацупа всех и ловит – и тех, кто туда, и тех, кто оттуда. Больше тех, кто туда.

Интересная это была новость.

К сожалению, наши собрания у оврага продолжались лишь один год.

Королевские палаты

После окончания школы я поступил на физмат гродненского пединститута. Как это произошло, я уже рассказывал в статье “Зачем нужна школа?” (“Кстати”, № 1324–1325 31.03–14.04 2022 г.). Надо сказать, что институт этот со дня его основания был своеобразным учебным заведением. Когда в 1978-м его преобразовали в университет, он с 15 факультетами быстро стал лучшим вузом республики, затмив даже столичный Белгосуниверситет. Но и в мои годы он отличался оригинальным набором: физмат, литфак и факультет иностранных языков. Литфак плавно перерос в истфилфак, и однажды мои друзья-историки пригласили меня присоединиться к учебному выходу их курса в музей.

Про существование в городе историко-археологического музея я знал, но прежде там ни разу не был. Я представлял себе камешки и обломки, лежащие в пыли на стендах, и это меня не привлекало.

Но идти скопом всегда веселее, чем в одиночку, и уже на подходе к цели мы остановились у Коложской церкви. Это было здорово – высокий берег Немана и пережившая пожары и обвалы, с сохранившейся каменной стеной церковь, построенная в XII веке! Дотрагиваешься до кладки и понимаешь, что до тебя ее касался мастер 800 лет назад.

Старый замок… Чтобы попасть в него, пришлось пройти по сложенному из кирпичей арочному мосту, самому старому в Белоруссии. Глядя издали, я даже подумать не мог, что встречусь здесь не только с событиями многовековой давности, но и с тайнами, изменами, королями и фрейлинами – одним словом, с полным набором тех страстей, которые описывают в приключенческих романах. И что поведет меня в этот неведомый мир замечательный человек – Александр Иванович Киркевич.

Я был покорен им сразу же. Он вел рассказ свободно, мелькали десятки и сотни дат, имен, происшествий, он никуда не заглядывал, видно было, что он живет там, в той эпохе, о которой говорит, дышит ею и явно с ней на короткой ноге.

После того, первого визита я стал постоянным клиентом Александра Ивановича. Мне уже мало было знать, что Старый замок воздвигли в 1398 году по велению князя Витовта Великого. И что у князя жила обезьянка. И когда случился пожар, она разбудила стражу и тем самым спасла жизнь своему хозяину. И что по приказу Витовта фактически возвели не столько замок, сколько крепость – пять башен, мощные стены общей длиной около 300 м, с толщиной, иногда доходившей до трех метров.

Любопытные факты, конечно, но меня всерьез заинтересовало другое: королевское прошлое города.

Витовт был Великим Князем Литовским. Полтора столетия спустя княжество это объединилось с Польшей и возникло новое государство – Речь Посполитая. Два трона слились в один. Что означало появление заманчивой должности: литовский князь и он же польский король. Занял ее сразу Сигизмунд II Август, последний монарх из династии Ягеллонов. Он прочно сидел в тогдашней столице, Кракове, и, наверно, надеялся на длительное правление. Но, увы, долго не протянул.

В 1572-м Сигизмунд уходит из жизни. Бедный человек – трижды был женат, но наследника так и не сумел оставить.

Между тем, по новым правилам, с некоторой оглядкой, короля предстояло избирать голосованием. Опустевший трон вызвал неподдельный интерес в Европе, причем претенденты были отнюдь не бездомными бродягами: император Священной Римской империи Максимилиан II, русский царь Иван Грозный, австрийский эрцгерцог Эрнст. Среди желающих оказался и сын Екатерины Медичи Генрих Валуа. В Париже ему ничего не светило, там правил его брат, Карл IX.

Судьбу трона решала польская шляхта, и ее выбор пал на Генриха. Сыграло роль мощное притяжение Франции, диктовавшей в Европе и моды, и нравы. В сентябре 1573 года в соборе Парижской Богоматери французскому принцу вручили документ об избрании королем. Прошло еще два месяца, прежде чем Генрих, он же герцог Ангулемский, Анжуйский, Орлеанский и т. д., собрался в путь. Раньше никак немог: его задержала пылкая связь с Марией Клевской.

Сколько времени надо потратить, чтобы добраться от Парижа до польской границы? А это зависит от того, что везешь с собой. В данном случае – огромный обоз: больше тысячи лошадей, слуги, придворные, девицы не самого примерного поведения – одним словом, полный антураж. К тому же путешествие Генриха то ли скрашивала, то ли украшала Луиза Водемон. Вот что значит настоящий француз! Короче, больше двух месяцев тянулась его кавалькада до Кракова.

И вот в этом месте рассказа меня нежданно-негаданно уколола небольшая деталь этой истории.

Дело в том, что я как раз женился. На такой же студентке, как я сам. Ей – 22, мне – 23. И по странному совпадению Генриху Валуа, когда он прибыл в Польшу, было тоже 23. По условию вступления на престол претендент должен был иметь отношение к династии Ягеллонов. Это “отношение”, по имени Анна Ягеллонка, ждало суженого в Вавельском замке. Генрих должен был на ней жениться. Ей было на тот момент 51.

Честно говоря, я не знал продолжения, и у меня само собой выскочило: «Неужели он женился?!» Александр Иванович усмехнулся: не спеши, всему свое время.

В свете этой детали, однако, ситуация прояснилась: французскому принцу действительно незачем было спешить. В общем, добравшись наконец до цели, Генрих подписал соглашение со шляхтой с массой обещаний (которые не собирался выполнять), и началась веселая жизнь. Пирушки, политические дискуссии, приёмы. Местные польские дамы умирали от зависти: какие наряды у парижанок! А в свите короля имелись и портные… Единственное, от чего Генрих всячески увиливал, было совершение брачного обряда.

Но все-таки пришлось назначить дату. И надо же, как раз накануне торжественного акта пришло сообщение о смерти в Париже Карла IX, брата Генриха. То есть там освободилось законное место короля! А блестящий центр Европы, Париж, – это вам не захолустный Краков.

С этой минуты Генрих действовал безукоризненно. Организовав колоссальный пир, он напоил до положения риз всю придворную братию. И с небольшой группой верных людей на свежих лошадях умчался домой. К маме. Не знаю, воскликнул ли он при этом: ”Не хочу быть польским королем!” Но когда в Кракове проснулись, догнать его не удалось.

Уникальный случай в истории – бегство короля. Польша осталась без правителя. Пришлось начать всё сначала и провести очередные выборы. Претенденты были всё те же, одного даже избрали, но сейм не признал его, а взамен трон великого князя Литовского и польского короля получил трансильванский князь Стефан Баторий.

Венгр по национальности, он не знал ни польского, ни старобелорусского (государственный язык ВКЛ). Со своим двором общался на латыни – ее он изучил в Италии, в Падуанском университете.

Он женился таки на Анне Ягеллонке, бывшей на 15 лет старше его. И вел весьма приличную жизнь, без вывертов. Чего нельзя сказать об Анне, которая, вроде бы осчастливленная, должна была сидеть смирно. Ан нет – оказалась привередливой и к тому же занудливой.

Все эти события живо отозвались и тогда, и позже. Александр Дюма-отец написал замечательную трилогию “Королева Марго”, в которой изобразил и сбежавшего Генриха Валуа, и его мать Екатерину Медичи, и Варфоломеевскую ночь с убийством тысяч гугенотов. Чтиво это оказалось крайне увлекательным – по себе знаю. (А.И. Киркевич сообщил мне, что правды о реальных событиях и характерах у Дюма очень мало, а выдумки много. У классиков это часто бывает. Но зато интересно.)

Между тем король Польши, великий князь Литовский Стефан Баторий поселился в Гродно, в Старом замке. Отсюда он управлял страной, ходил в военные походы и побеждал, помогал создавать образовательные центры в Литве и на белорусских землях. В 1582-м Стефан Баторий ввел в Речи Посполитой григорианский календарь, которым мы пользуемся и сегодня (в России он был введен в 1918 году). Он очень любил свою резиденцию. Фактически столица находилась в Гродно. И он решил закрепить это официальным актом.

В 1579-м он приглашает итальянского архитектора Санти Гуччи, и тот перестраивает Старый замок в ренессансный дворец. Осталось объявить о своем решении. И – неожиданная смерть от острой почечной недостаточности. Старый замок осиротел…

Но королевские вариации на гродненской земле на этом не закончились. Они прозвучали, правда, в совершенно иной тональности, почти двести лет спустя.

Самуил Кур

Продолжение