А с ленты памяти былое не сотрешь

Продолжение. Начало

История вторая.
КОЕ-ЧТО О ЛЮБВИ

Сейчас он увидел ее впервые. Женщина была прекрасна. Гуинплен замер на пороге. Тонкая прозрачная накидка соскользнула со спящей. На мгновение он даже забыл свою любовь, свою Дею…

Передо мной лежал роман Виктора Гюго. Меня поразила фраза, которой автор завершал описание: «Голая женщина – женщина во всеоружии». Этот образ звучал призывно и маняще и, может быть, в первый раз затронул какие-то струны в моей душе.

Мне никогда не приходилось видеть голых женщин. Трудно сказать, повезло или не повезло. На одноклассниц я обращал умеренное внимание, хотя некоторые заслуживали большего.

Судьба заботливо вела меня за руку, оберегая от случайных искушений. Даже когда в шикарной квартире школьного товарища я по ошибке вместо туалета открыл дверь в ванную, где мылась его мать, она уже успела одеться и причесывалась. Правда, одна пола халата немного завернулась и обнажила маленькую белую запретную зону выше колена. Мой взгляд непроизвольно устремился туда, и две долгие секунды я не мог оторваться от искусительного зрелища. Когда я поднял голову, мои глаза встретились с глазами женщины. Она смотрела на меня чуть насмешливо и в то же время с незнакомым мне тревожащим выражением. Медленно, словно нехотя, она сделала движение, чтобы запахнуть полу, при этом дразнящая меня зона почему-то на миг резко увеличилась. Лицо мое вспыхнуло, и я выскочил из ванной.

Но судьба, видимо, поняла, что допустила промах, и больше таких шансов не давала.

Конечно, мне было известно, что детей находят не в капусте и у аистов хватает своих забот. Смешно было бы учиться в восьмом классе и оставаться наивным младенцем. Но это было не знание, а окрошка из туманных намеков и призрачных описаний, обильно сдобренная солью. Чтобы познать жизнь, я отправлялся в библиотеку.

Наверное, я слишком рано научился читать. Книги пролетали мимо моих воспаленных глаз с огромной скоростью, иногда кое-что оставляя в сознании. Воображение будоражили героические фигуры и романтические любовные истории.

Впрочем, скорее всего, мне так только казалось. Потому что, если сквозь время оглянуться назад, сразу выясняется, что на риторический вопрос, что такое любовь, я получил в школьные годы столько различных ответов, что нелегко было бы выбрать из них наиболее точный. Хотя и не задавал этого вопроса.

То, что реальная жизнь развертывается совсем не по книжным сценариям, я впервые осознал в четвертом классе начальной школы.

По сегодняшним меркам это был странный класс. Меньшую часть составляли те, кто пришел учиться в свой возрастной черед. Я был на год старше положенного. Многие местные ребята вернулись в школу, пропустив несколько лет, после вынужденного перерыва, вызванного войной.

Кристина сидела на последней парте у окна. Ей было шестнадцать. Учиться не хотелось. Все уроки она безразличным взглядом следила за событиями на школьном дворе, отвлекаясь только когда ее вызывали или когда в классе возникали острые ситуации. С завидным постоянством она списывала у меня письмо и арифметику. Я никогда не отказывал.

Однажды, в октябре, она сказала мне:

– Пойдем завтра после школы к нам. Яблоками угощу.

Я не решился сразу согласиться, но Танька, ее соседка по парте, подтолкнула меня:

– Иди, иди, не пожалеешь.

Время стояло голодное, фруктов мы почти не видели. Наш небольшой областной город на самом западе Белоруссии ничем не отличался от сотен других с их непременными атрибутами советского послевоенного быта.

Отменяли карточки, и в магазинах появлялись первые свободные товары. В кинотеатрах шли «трофейные» фильмы «Багдадский вор», «Индийская гробница», «Сестра его дворецкого». Мелькали кадры неведомой нам таинственной жизни, а иногда экран становился темным и звучали непонятные реплики без изображения. Но как бы долго это ни длилось, в зале никто не возмущался, все понимали, что убраны любовные сцены, которые нашему зрителю видеть не положено.

А в школах стояли черные парты, изрезанные многочисленными надписями, и откидные крышки хлопали, как при выстреле, и на тетрадных листах оставались жирные чернильные кляксы, и чернильницы-непроливашки все равно проливались, и мы носили их в полотняных мешочках, которые стягивались веревочками.

Мешочек, привязанный к портфелю, бил меня по ноге, пока мы с Кристиной пробирались по каким-то колдобинам. Она жила на окраине, где уже начинался густой сосновый бор. Здесь было тихо и легко дышалось. На улице, похожей на деревенскую, стояло около десятка домов.

Мы прошли в калитку и оказались во дворе. Дом был небольшой, зато огромный сад еще кое-где светился гроздьями зимних яблок. Я шагнул за Кристиной в открытую дверь. После полумрака сеней комната показалась яркой и нарядной. В левом углу висела икона. Прямо напротив входа на краю кровати с двумя пышно взбитыми подушками сидела женщина. Ее усталое лицо и видавшая виды одежда никак не вязались с розовым покрывалом и кружевными оборками наволочек.

– Кого еще привела? – угрюмо бросила она, не ответив на мое «здравствуйте!».

– Это из школы. Мы вместе учимся, – независимо ответила Кристина. И повернулась ко мне:

– Пойдем.

Мы вошли в комнату поменьше.

– Не обращай внимания. Мамка на работу собралась во вторую смену, вот и злится. А я здесь живу.

Я огляделся. Кровать – точная копия той, первой. Шкаф. Никаких следов тетрадей и учебников.

– Обед на плите! – крикнула женщина.

В окно я увидел, как она прошла по двору и вышла за калитку.

– Подожди минутку, – сказала Кристина.

Я остался один. Мое внимание привлекла тумбочка. Одеколон, духи, пудра, какие-то коробочки с заграничными этикетками, расчески, щетки. Я раньше никогда не видел такого. В памяти всплыло многократно читанное слово «будуар». Будуар герцогини… И еще какие-то непонятные слова: «пеньюар», «дортуар», «папильотки». В воображении возникла дама в длинном платье – с картинки из «Трех мушкетеров», и в этот момент я почувствовал, что на меня кто-то смотрит. В дверях стоял невысокий мужчина средних лет с круглым лицом.

– А у нас гости! – насмешливо протянул он. Мужчина улыбался, но казалось, кто-то отдельно нарисовал улыбку и приклеил ее ему на лицо. А взгляд, несмотря на смешинки в глазах, был такой колючий, что мне сразу стало не по себе.

– Ты уже дома? – раздался удивленный голос Кристины. – На целых два часа раньше!

– Это мой отчим, Петр, – сказала она, входя. – Мамкин муж.

Что-то не понравилось мне в ее интонации.

– А ты, значит, Кристинкин жених, – отреагировал Петр и громко захохотал.

От этого смеха мне стало еще более неуютно. Уже не хотелось яблок.

– Мне пора домой, – пробормотал я.

– Может, останешься? – очень уж неискренне спросила Кристина.

Отрицательно помотав головой, я прошмыгнул мимо отчима и устремился к выходу. Отбежал метров сто, завернул за угол, остановился. Вынул из кармана два яблока, которые мне сунули напоследок, внимательно посмотрел на них и изо всей силы запустил в сторону леса.

Потом я не раз бывал в этих местах – собирал грибы, зимой катался на лыжах. Но к тому дому больше не подходил.

Началась третья четверть, и Кристина перестала ходить в школу.

– У нее мамка тронулась, – под большим секретом сообщила мне Танька. – Ее в сумасшедший дом увезли.

Видно было, как она боролась с искушением сказать еще что-то и наконец не выдержала.

– Только никому. Кристина замуж выходит.

Я был ошарашен. Это не укладывалось у меня в голове. Я никогда не видел, чтобы она с кем-нибудь гуляла.

– За отчима, – добавила Танька. – Только расписываться они не будут.

Я был потрясен еще больше. Секрет жег меня изнутри, хотелось поделиться, обсудить, понять. Но я дал слово и не мог его нарушить.

Последнюю информацию Таня принесла в мае: Кристина родила девочку.

На этом мое начальное образование завершилось.

В пятый класс я пошел уже в новой школе. По сравнению с прежней это было солидное заведение в центре города, хотя и расположенное в старом здании.

Не знаю почему, но здесь исчезла былая разница в возрасте между учениками одной параллели. У меня появились новые друзья и увлечения, но, как прежде, библиотека оставалась самым притягательным местом.

Так, лавируя между книжным и реальным мирами, я добрался до восьмого класса. Это был последний спокойный год моей школьной жизни. Я сломал руку, мне сделали операцию аппендицита, удалось выиграть первенство города по шахматам.

В самом конце восьмого класса у нас появилась новенькая, Рая. Стройная, высокая, вровень с мальчишками, она сразу повела себя и независимо, и дружелюбно, словно училась с нами всегда. И на школьном дворе, где класс выстраивался для фотографии, она спокойно подошла к последнему ряду, где уже устроились все мои друзья – и Лешка, и Славка, – и, разъединив меня с Шуркой: «А ну-ка, мальчики, подвиньтесь», – поместилась между нами, в центре. А когда фотограф велел стать теснее, чтобы все вошли в кадр, чуть повернулась боком, прижалась ко мне и застыла. Я понимал, что это для съемки; я ощущал ее тело, а она просто смотрела вперед, на птичку, которая должна вылететь. И щелкнул затвор. И все кончилось.

А завтра были каникулы.

И покатилось веселое звонкое лето, замедляя ход у лесных полянок с голубыми колокольчиками и с воздухом, настоянным на манящем аромате душистой земляники; умываясь сокрушительными ливнями внезапных июльских гроз; надолго застревая на горячем песчаном пляже, где Неман изгибался излучиной и от неспешной воды разливалась приятная прохлада, и бродили в купальниках длинноногие девчонки с лукавыми взглядами, и Шурка, лениво переворачиваясь с живота на спину, говорил: «Что-то я никак не пойму, есть на самом деле любовь или нет», а Славка отвечал: «Конечно нет, всё писатели выдумали», а я молчал, и в памяти всплывала та женщина в ванной, а лето катилось, катилось, катилось, пока не замерло на конечной станции под названием «Первое сентября».

Мы входили в свою старенькую школу уже девятиклассниками. Мы остались прежними и стали другими. Опять с нетерпением ждем минуты, когда в коридоре раздастся освободительный сигнал школьного звонка. И опять, уже в первый день, на переменке мальчишки сгрудились вокруг Кольки Лознева, который принес новую книгу. А я завидую. Ему хорошо, думаю я, у него дома такая библиотека!

Начинается новый урок – черчение. И в классе появляется новый учитель. На вид ему лет 50–60. Он совершенно не похож на всех, кто учил нас раньше. На нем длинный вязаный жакет, он двигается вальяжно, неторопливо произносит слова. Мы узнаем, что он бывший инженер-строитель и зовут его Александр Васильевич. Объясняет предельно понятно и так красиво пишет на доске, что хочется обязательно повторить эти ровненькие буквы.

Потом мы выполняем задание, а он рассказывает всякие побасенки.

– Главное в черчении –точное изображение, – говорит он, прохаживаясь между рядами. – Для этого надо видеть деталь и знать, для чего она предназначена. Был такой случай. Захотел один богатый купец иметь свой портрет и послал лакея к знаменитому художнику. А где же твой хозяин, спрашивает художник, пусть придет, я, конечно, сделаю. Ему некогда, у него дела, отвечает лакей. Он велел мне описать его, а вы по описанию и нарисуете. Нет, ответил художник, я со слов портреты не пишу.

И так ловко это у учителя получалось: говорил вроде «со слов», а слышалось «с ослов», и мы улыбались. А его лицо оставалось невозмутимым. Он не кричал на нас, не ставил двоек, не грозил вызвать родителей. И, удивительно, в классе стояла тишина, и все сосредоточенно чертили…

До чего же заблуждаются взрослые, когда полагают, что в школе главное – учеба. Это только кажется. Конечно, мы решали задачи и писали сочинения, изучали закон Ома и обличали вейсманистов-морганистов. Но вместе с тем шла и идет напряженная жизнь, для которой школа – только место действия, как для взрослого – завод или учреждение, со своими друзьями и врагами, с вечными и сиюминутными проблемами.

И самыми важными предметами, каких нет ни в одном расписании, становятся Дружба, Благородство, Любовь. В отличие от математики и прочих дисциплин, наука здесь не начинается с простых правил, чтобы затем идти по нарастающей. Непредсказуемый ветер событий листает их невидимые учебники, раскрывает их в самых произвольных местах и ставит проблемы, к которым не знаешь, как подступиться, и дает ответы на вопросы, которых не задавал. А самая первая страничка с азбучными истинами может оказаться прочитанной только во второй половине жизненного пути…

Но в самом начале, когда походка еще неуверенная, когда каждый день – открытие, очень хочется, чтобы было на кого опереться. И тут уж как повезет, как сложится тот круг людей, которых судьба определила в наставники. Старая истина: безликие плодят себе подобных. Только личность формирует личность.

Мы полюбили нового учителя, несмотря на то что его предмет давался трудно. Мало было начертить карандашом, потом полагалось обвести все тушью, рейсфедером, и часто прямые линии не сходились с дугами, а тушь размазывалась по бумаге, и приходилось все начинать сначала.

Мы видели, что учитель понимал наши трудности, он подолгу простаивал у каждой парты, помогал, исправлял, хвалил. И никто не ожидал того, что произошло дальше.

Однажды в январе, разложив на партах чертежи, мы ждали учителя, который обычно бывал пунктуален. Открылась дверь, и вошел завуч.

– Сегодня черчения не будет, – сказал он. – У Александра Васильевича умерла жена.

В классе наступила звенящая тишина. Семейные проблемы учителей никогда нас не волновали. Но сейчас… Это было личное дело каждого. Мы знали, как он любил свою жену. Он рассказывал историю их отношений, историю поразительной преданности и верности.

Мы сидели молча, понимая, что ничем не можем помочь.

– Жалко, – проговорила одна из девчонок. – Жалко Александра.

И отвернулась.

– Что же теперь с ним будет? – спросил Шурка.

– А с нами? – откликнулся я.

Он появился на следующем уроке, через неделю. Внешне такой же, как всегда, тщательно выбритый, в том же вязаном жакете. Но это был другой человек.

– Я пришел с вами проститься, – сказал он.

Странное сочетание страдания и нежности светилось в его глазах.

Мы не могли выдержать этого взгляда. Не сговариваясь, класс встал. Никто не проронил ни слова.

Он медленно прошел к двери.

– Я любил вас, – сказал он.

Когда дверь закрылась, все еще некоторое время продолжали стоять.

Мы тогда не поняли, почему он произнес «любил» вместо «люблю». Это казалось естественным: учитель не будет нас больше учить. И только потом мы узнали о словах, сказанных им сразу после похорон: «Моя жизнь потеряла смысл. Теперь мне незачем ходить по земле».

Я воспринял это как выражение боли и безнадежности, не более. Ведь сейчас не девятнадцатый век и живем мы не где-нибудь во Франции, а в советской стране.

Прошло две недели, и Александра Васильевича не стало. Он ушел из жизни сам, вслед за той, которая была его первой и единственной любовью.

Все были потрясены. Я впервые задумался, каким мужеством, какой силой воли должен обладать человек, чтобы принять такое решение.

Кто-то его оправдывал, кто-то осуждал. На уроке химии преподавательница высокомерно заметила:

– Это самый простой выход. Надо научиться жить, когда мучительно больно. Настоящий мужчина так не поступает.

И сразу ее человеческий рейтинг упал в наших глазах на много пунктов…

…Последнее лето, последние каникулы. И – финишная прямая. На третий день учебы, когда все новости уже оговорены, нам представили новую учительницу. Ее привел завуч. Он сообщил, что она окончила минский иняз и будет преподавать у нас немецкий. И в завершение пошутил:

– Уверен, что вы найдете с ней общий язык, кроме немецкого.

Первое впечатление – молодая, сразу видно, что ненамного старше нас. Худощавая, с приятным выражением лица. Мы приняли ее благосклонно. Тем более что в 10-м классе оценка по каждому предмету важна – она идет в аттестат.

Прошло первое полугодие, второе уже вовсю набирало ход, когда в классе заметили, что «немка» вроде поправилась. Более того, стала полнеть у нас на глазах. Никаких вопросов это не вызывало, каждый живет так, как считает нужным. У нас хватало собственных проблем.

Бомба взорвалась на одной из перемен. Вездесущие девчонки каким-то образом докопались, кто помог “немке” стать полнее. И выдали: Витэк!

Помню свою реакцию, и не только мою: шок! Витя Вагнер, он же Витэк, был нашим одноклассником. Крепкий, самостоятельный парень, у него уже усики начали пробиваться. Но – роман с учительницей?! Причем столько времени скрывали – и никто ничего не замечал?! Надо же, такой маскировке профессиональные разведчики позавидовать могут!

В тот же день о случившемся знала вся школа. На следующий – весь город, включая органы народного образования. Назревал скандал: таких вещей не должно быть в советской школе!

И тут наш класс, все как один, встал на защиту молодой пары. Мы требовали, чтобы их оставили в покое, не вызывали на разбирательства, не обвиняли. К чести руководства нашей школы, оно заняло точно такую же позицию. И мы выиграли. Городское начальство обошлось формулой: «Что ж, случилось значит случилось. Бывает».

А как же родители нашего товарища? Приняли происшедшее спокойно и с достоинством. Понимая своего сына.

Тогда я не подумал об одной детали, дошло это до меня позже. Возможно, мать и отец даже обрадовались неожиданному повороту событий. Дело в том, что их старший сын, Коля, учился в Ленинграде актерскому мастерству. И после окончания студии его направили на работу в наш театр. Мы его видели, познакомились. Очень симпатичный молодой человек. Выяснилось, однако, что Коля – гомосексуалист. Не самая лучшая аттестация в те годы. В семье это ничего не меняло: для родителей он оставался любимым сыном; для Витэка, который поделился с нами, – любимым братом. И мы восприняли его сексуальную ориентацию как сбой природы, с которым приходится жить человеку, не похожему на других. Как это случилось, например, с Чайковским.

Витэк Вагнер и его избранница поженились, у них сложилась замечательная семья на долгие годы.

…Есть такое расхожее выражение: «Чему не учат в школе». Неправда, школа учит всему, и в ней программное с непрограммным сплетаются в такой тугой узел, что его невозможно развязать.

Самуил КУР

Продолжение