«…А хорошо бы Женщиной пожить…»

В одном из ранних стихотворений Майя писала о себе:

 

Кто я? Безбожница и грешная,

хоть и крестила бабка маленькой.

Славянской крови так намешано!

Я – полька, чешка и украинка,

кто я еще – сама не ведаю.

…Не знаю, от кого мне влито

презрение ко всем покорным

и ненависть к антисемитам.

 

После переезда в Одессу Майя с жадностью впитывала все, что было для нее новым в нашем городе: театры, филармонию, музеи, выставки, одесскую архитектуру, море, юмор, живую одесскую речь.

После окончания института она была направлена в Новосибирск, где неплохо проявила себя как конструктор. Потом была работа в проектном институте и на заводе в Донецке. Параллельно Майя стала печататься – сначала в заводских многотиражках, потом в городских газетах. Основные темы – культура, искусство. Наконец в какой-то момент она приняла решение покончить с инженерной деятельностью. Два года заведовала литературно-музыкальной частью Орского драмтеатра на Урале. С 1969 года – профессиональная журналистская работа в Майкопе в газете «Адыгейская правда» и на радио.

Видимо, ощущая недостаток профессиональных знаний, Майя поступила на филфак Ростовского университета, заочное отделение журналистики которого окончила в 1972 г.

Все чаще публикуются в местной печати и звучат на радио ее стихи, которые она пишет со школьных лет. В 1987 г. Майя стала одним из организаторов Майкопского литературного объединения «Оштен», а в 1989-м – форума молодых поэтов Кубани.

В 1991 г. вышел первый сборник ее стихов «Сполохи мои осенние», в 1997 г. – сборник «Осенний перезвон». Обе эти книжки со своими автографами Майя мне подарила. Я сделал из них на ксероксе один общий самиздатовский сборник, отобрав лучшее, и раздал его многим, интересующимся поэзией.

Майя Яворовская – член Союза журналистов России и член Союза российских писателей.

Вот что написал о сборнике «Осенний перезвон» литературный обозреватель журнала «Глагол Кавказа» В. Пурденко: «Майя Яворовская, несомненно, талантливый поэт, мастер пера и человек большого жизненного опыта. Она влюблена в свое дело, видит в нем смысл жизни. Ее поэзия производит сильное впечатление эмоциональной насыщенностью, емкостью содержания и яркостью образов, она подкупает лиричностью, смятением души, искренней мучительностью раздумий. Она говорит: «Мы предали Чувство. Мы в рабстве Ума. /И праздник Прощенья еще не родился».

В полюбившуюся ей Одессу Майя иногда приезжала – ее тянуло сюда все то, что стало много лет назад открытием для юной студентки.

Иногда поводом для этого становились проводимые раз в пять лет традиционные сборы наших однокурсников. Мы все получали от этих встреч, как сказал легендарный воин, врач и поэт Ион Деген, «подзарядку наших аккумуляторов» – общались, вспоминали, на время становились совсем молодыми. Майя старалась приезжать; если не могла, присылала свои обращения. Они зачитывались в зале перед собравшимися (а их количество на первых встречах подбиралось к сотне!) и всегда вызывали дружные аплодисменты и смех – настолько они были яркими, образными, непосредственными, по-доброму ироничными, с хорошим юмором.

В 1985 г., когда Майе и нескольким ее подругам по общежитию исполнилось пятьдесят, они съехались в Одессе, и это было незабываемо. Майя устроила им такую экскурсию по Одессе, особенно по Литературному музею, что они ходили, раскрыв рты.

Обычно люди описывают предметы, события, других людей рационально – просто рассказывают, как они выглядят, что собой представляют, иногда дают им свою оценку. Поэтам иногда это удается совсем иначе – бывает достаточно зрительного образа, порой неожиданного сравнения, и ты чувствуешь больше, чем после подробного описания и убедительных доводов. Вот пример – гора в Гагре. Любой из нас либо просто не обратил бы на нее внимания (гора и гора, и что?), либо отметил бы ее высоту, форму, цвет. А Майя, как настоящий поэт, не только увидела эту гору по-своему, но и ненавязчиво передала это свое ощущение нам. Теперь мы будем видеть ее только так и вспоминать, кто нам так ее показал:

 

Видения. Гагра

За парусящей занавеской,

там, за окном, горбата и добра –

на сыроватой сини фреска –

написана сиреневым гора.

Лежит себе с кудлатыми боками,

как старый пес-дворняга под оконцем,

и тихими прохладными утра́ми

застит собою путь жаровне солнца.

К полудню сердится на всех подряд

и, словно шут, непризнанный в печали,

сползающий туманами халат

на свой хребет отчаянно напялит…

Как он продрог под жиденьким дождем,

огромный пес, обиженный и гордый.

Мы в дом зовем-зовем его и ждем,

а он лежит, уткнувшись в лапы мордой.

Не спится ночью. Тянет на балкон.

Ну, как он там: уснул, согрелся, бедный?

А в черноте – стоглазый перезвон –

мерцаньем манит огонечек бледный.

И сквозь дремотно-сладкий звон цикад

едва слышны приглушенные вздохи,

и две звезды поплыли наугад…

Ну что, гора? Что, пес мохнатый, – плохо?

 

Майя не просто хорошо разбиралась в людях – она чувствовала людей, особенно близких, постигала их не только умом, но и сердцем. Иногда подмечала неожиданные детали, которые потом оказывались очень точными. Приведу яркий пример, но для этого придется немного отвлечься.

В институтском общежитии она подружилась со своей тезкой. Внешне они были очень разными – неброская коренастая Яворовская и яркая, высокая, стройная спортсменка Лукашевская. Ее густые ярко-рыжие, буквально золотые волосы в сочетании с внимательными серыми глазами и трогательными веснушками сразу привлекали внимание.

У Майки (практически все звали ее именно так) было какое-то естественное обаяние, непосредственность, скромность, даже стеснительность, тихий голос и всегда добрая, дружелюбная улыбка, что плохо сочетается с общепринятым представлением об энергичном и напористом человеке спорта.

Однажды мой самый близкий друг Женя Марголин и я, направляясь теплоходом на подводных крыльях «Комета» из Одессы в Херсон, случайно встретились на его открытой палубе с Майкой Лукашевской. Свежий морской ветер шевелил ее рыжие волосы; они потемнели, но, как и прежде, притягивали взгляд. Обнялись, расцеловались и уже через несколько минут поняли: несмотря на то, что после окончания института прошло лет двадцать с лишним и Майка уже была матерью троих детей, она осталась такой же. Мы просто любовались ею. А когда она ушла с палубы в салон, Женя задумчиво сказал: «Миш, и где были наши глаза?..»

Я вспомнил эту встречу, чтобы привести стихотворение, которое в 1985 г. Майя Яворовская посвятила своей подруге:

   ***

М. Лукашевской

Доверчивые дети не стареют,

верны себе и в пять, и в пятьдесят,

и защищаться так же не умеют,

как не умели много лет назад.

Им чаще достается на орехи,

их ранят чаще, а порою – бьют,

и все же их доверчивость – доспехи,

к которым зло и грязь не пристают.

Доверчивою слабостью сраженный,

к ногам бросает рыцарь меч и щит.

Отныне он не воин, а Влюбленный,

незащищенность эту защитит.

Да, нынче время тех, кто резво ходит

по головам, как будто по ковру.

Доверчивость пока еще не в моде,

но скоро будет. Право же – не вру!

Ведь даже эти мнимые колоссы,

когда их больно оземь громыхнут,

забыв о спеси, милостыню просят,

за жалостью к доверчивым идут.

 

Встречаясь с Майкой во время ее редких приездов в Одессу, я мысленно вспоминал эти строки и каждый раз восхищался тем, как глубоко и точно выразила ее внутреннюю суть поэт Майя Яворовская.

Майя остро, иногда болезненно реагировала на трагические события  в жизни друзей и близких людей. В 1968 г., всего через десять лет после окончания нами института, умер ее друг. Я не знаю, кем был для нее человек, памяти которого посвящено это стихотворение, но чувствуется, что боль от потери была очень велика:

   ***

Памяти Г. И.

Был. И нет. И никогда не будет.

Не придет, не спросит: «Как живешь?»,

не промокнет в дождь и не простудит

горло. И теперь уж не нальешь

ты ему в стакан граненый водки,

чтоб огнем согрела до костей.

Он, кляня дырявую погодку,

не займет рассказами гостей.

Время для него остановилось

крыльями – на сложенных руках.

Я понять хочу, а мысль забилась,

как звереныш, пойманный в силках.

 

Природа всегда волновала Майю, вызывала в ней ответные чувства, созвучные тем, что в этот момент были в ее душе.

 

Рассеян первый снег,

задумчиво кружится.

Ему без сладких нег

на свет пришлось родиться.

Он был зачáт вчера

свирепым, ярым ветром,

метавшимся с утра

во мраке предрассветном.

Все тучу гнал и гнал,

выкручивая снасти,

и жадно целовал

с неодолимой страстью,

и бросил средь подруг…

От горя почернела –

и разрешилась вдруг

нежнейшим снегом белым.

 

Майя писала стихи на разные темы, которые ее волновали: об общественных проблемах (у нее была своя, очень честная гражданская позиция), стихи с философским подтекстом, стихи-размышления:

 

Вращаясь в беличьих кругах,

встречаясь на бегу, нечаянно,

мы пишем на черновиках

всю нашу жизнь. Всегда случайно,

надеясь, что настанет час –

и начисто все перепишем,

что кто-то остановит нас, –

и мы увидим и услышим

весь окружающий нас мир

в его пьянящем многоцветье,

настроим струны наших лир –

и запоем на все столетье…

Увы! Живем, когда живем,

ни петь, ни видеть не умея,

не управляя колесом,

остановить его не смея.

Так, на бегу, и упадем,

к чистовику не приступая,

так, начерно, и проживем,

себя круженью уступая…

 

Уже много лет нет Майи, а я иногда продолжаю пользоваться этим метафорическим представлением о так и не ставших чистовиками черновиках, на которых нередко пишется наша жизнь…

Но все же самой сильной и яркой стороной ее поэзии была, несомненно, лирика – к сожалению, чаще грустная, чем веселая.

 

Подвывает в печке весело.

Жмемся к ней мы, я и кот.

Грусть меж нами ноги свесила,

гоним, гоним – не идет.

Ей ведь тоже, грусти, холодно,

тоже норовит к теплу.

Ходики стучат, как молоты.

Нижут время на иглу.

Очень жаль, что эти ходики,

эта печка, даже кот –

не мои. В прокате, вроде бы.

Здесь знакомая живет…

* * *

Напишите мне, пожалуйста,

очень доброе письмо,

затуманьте вашей жалостью

и обшейте, как тесьмой.

Чтоб смеялась я и плакала,

повидаться к вам рвалась,

чтоб кусочком самым лакомым

жизнь казалась подле вас…

* * *

И протянулся проводок незримый,

и потекло взаимное тепло,

и кажешься себе неотразимой,

глядишься смело в каждое стекло

и лихо отметаешь чистый разум,

эмоциям подчинена, как раб,

и хочется заполучить все сразу,

забыв, что счастья огонек так слаб…

 

К сожалению, семейная жизнь у Майи не сложилась. Мы с ней относились друг к другу с большой симпатией, но уровень внутренней близости был недостаточен для бесед о сокровенном. Поэтому я не стану домысливать причины и обстоятельства этой наиболее важной стороны ее жизни и дам слово ей самой, вернее, приведу ряд ее стихов. Они говорят об их авторе больше, чем любое внешнее впечатление, любой рассказ постороннего. В них есть все: пронзительная лирика и не сложившаяся личная жизнь, неустроенность и сострадание, понимание своих проблем и горечь от них, вера в победу добра над злом, искренность, открытость, не покидающее чувство вины и многое, многое другое.

По стихам можно попытаться понять ее внутреннюю, личную жизнь, но позволительно ли нам заглядывать в душу другого человека? А с другой стороны, ведь это написано для всех.

 

Да, тянется к тебе навстречу

моя продрогшая душа

и, руки положив на плечи,

тепло вбирает не спеша.

Отогревается с мороза,

щемит, купаясь в доброте,

и, как весенняя мимоза,

вдруг расцветает в темноте.

* * *

Разломилась дверь – и ты приехал!

Ты вернулся. Весел. Жив. Здоров.

Бородища – молодца потеха!

Вот рванулся, робость поборов,

Так рванулся, что лечу навстречу,

позабыв про злые пустяки,

и у нас сегодня целый вечер

и четыре нежные руки.

Я тону. Я гибну. Пропадаю…

Растворилась, как волна, в тебе.

Будет у нас завтра? Я не знаю.

Нынче – благодарна я судьбе.

* * *

Да, все тогда сошли с ума.

И музыка. И полутьма.

И свадьбы ненасытный пыл.

И все, кто пил. И кто не пил.

И танца резвый пируэт…

Глаза твои, как мягкий свет, –

в глаза мои. Душа зашлась.

Внезапно вспыхнула. Зажглась

и потянулась напрямик,

услышав тот счастливый крик

твоей мятущейся души,

и не могла не поспешить

на этот древний вечный зов.

То страсть звала или Любовь?

Не вдумалась тогда она,

не рассудила. И вина

ее была совсем не в том…

А в том, что разломала дом,

Тобой построенный давно,

но только с Ней, а не со мной.

А я разрушила все в нем.

Теперь мы, трое, врозь живем…

* * *

Не совпадаю. Не нагромождаю

и не мечтаю о волшебном рае –

его уже не будет на земле.

Мы жаримся в аду на вертеле

и на ромашке больше не гадаем –

она обожжена, она другая.

Мы тоже – и не те, и не в седле.

Опять просчет, просроченный билет.

Не совпадаю…

А голова моя уже седая,

и лишь душа – простушка молодая.

А ты опять пришел навеселе,

опять одна вода на киселе,

и я тебя, чужого, провожаю.

Не совпадаю…

* * *

Негаданного счастья перебои…

В сыром лесу, на солнечном лугу

я восхищаться, кажется, тобою,

как раньше восхищалась, не могу.

Что мне открылось, говорить не буду,

что не открылось – тоже промолчу.

Тебе хотелось быть извечным Буддой,

а я давно тебя не золочу…

Я ухожу. Так будет лучше, право,

но прежнее не скоро позабуду.

Пусть остается крохотная слава

у моего развенчанного Будды.

 

В начале девяностых у Майи начались проблемы со здоровьем – развился диабет. Пришлось ампутировать ступню, а потом и всю ногу. Резко ухудшилось зрение. С огромным трудом удалось обменять ее маленькую квартирку на четвертом этаже без лифта на первый этаж, чтобы она могла иногда выезжать на коляске во двор, в парк.

Майя пыталась продолжать активную творческую жизнь. У нее дома проводились заседания литературной студии, она с трудом, уже почти не видя, писала, иногда ее публиковали. Жить становилось все труднее – вторая половина девяностых больно ударила по большинству из нас, а одинокой и тяжело больной женщине бывало совсем невмоготу. Она осталась наедине со своими мыслями, страхами, несбывшимися надеждами, ее мир сжался «до собачьей будки»:

 

Теряю близких – за грехи, наверно,

плачу я эту цену дорогую.

И холод, потрясенная, целую,

а на душе невыносимо скверно.

Дом опустел, а стены лезут в очи.

Я раньше их совсем не замечала,

они служили пристанью, причалом,

стояли неприметно, между прочим.

Сейчас их много, очень много стен,

сжимают мир мой до собачьей будки,

короче стали месяцы и сутки.

Но жду, как раньше, добрых перемен…

 

Не знаю, насколько удавалось Майе искренне верить в такую возможность, но реалии были совсем не добрыми. Мы старались помочь Майе, как могли, хотя тогда сами, мягко говоря, не процветали. Одесситы пускали шапку по кругу. Майка Лукашевская организовывала пересылки нам с оказией денег, собранных среди живущих в Америке однокурсников. Мы организовывали переводы денег Майе в Майкоп через своих друзей в Москве, т. к. из Украины в Адыгею переводы было ненадежны и шли очень долго. Но все это, конечно, не могло решить главную проблему – прогрессирование болезни.

Однако она не жаловалась – не любила, чтобы ее жалели. Один из наших однокурсников написал потом: «Мне дали номер телефона Майи с просьбой позвонить, подбодрить. Не зная, что говорю с почти ослепшим человеком после двух ампутаций, я ни по словам, ни по тону, ни по каким-либо другим признакам не догадался о ее состоянии – так героически она держалась. Подробности узнал только после ее смерти. Думаю, что был последним из наших, кто с ней говорил. Светлый была Майя человек…»

Точку на этой жестокой истории поставила нелепая случайность, оборвавшая ее жизнь. Майя на костылях подошла к двери, которую неожиданно и резко открыл сосед. Падение, перелом единственной оставшейся ноги, ее ампутация, послеоперационные осложнения, отказ почек. В 2001 году Майи не стало. Ей было 66 лет.

К сожалению, детей и родных у Майи не было. Память о ней наверняка сохраняется у ее подопечных по литературной студии и знакомых, помогавших ей в те труднейшие годы.

В этом году Майе исполнилось бы 86 лет. Я написал этот очерк для того, чтобы как можно больше людей не только узнали о хорошем, не очень счастливом и очень талантливом человеке – Майе Яворовской, но и прочитали ее искренние стихи. В них поэт остается навсегда.

  

А Женщиною я и не была,

лишь наряжаться под нее пыталась,

трудилась, как рабочая пчела,

не вызывая ни любовь, ни жалость.

Не надевала ярких украшений.

Колье, кольцо, сережки, диадема –

все это не мое, прошу прощенья,

на шее у меня – одни проблемы.

О, с ними я и в дружбе, и в ладу,

но их в каратах невозможно мерить.

Гадаю, что и в рай не попаду,

И ад регалий женских не доверит.

Да, женщиной я послана на Землю,

но, видимо, забыли положить

мне чары женские.

Я жизнь без них приемлю.

…А хорошо бы Женщиной пожить…

 

г. Одесса

Михаил ГАУЗНЕР