Выковыркины

Продолжение. Начало

Маленькая повесть

Улица

Обычное время для игр – вторая половина дня, ближе к вечеру, перед ужином. Играли кто в лапту, кто в городки. Младшие дети – в «третий лишний», в разрывные цепи или крутили веревку для прыжков. Очень любили прятки, укрываясь от ведущего за близлежащими амбарами. Главное тут было успеть вовремя убежать или добежать. Те, у кого это не получалось, предпочитали классики – обычное развлечение для девочек.

Когда проезжала телега, старались прокатиться, усевшись на выступающую сзади, в нижней ее части, жердь. Если возница замечал, то поднимал кнут, и сразу все спрыгивали, разбегаясь в разные стороны. Зимой удавалось пристроиться к саням и проехать немного, пока возница вроде как не видел «пассажиров» (сам в детстве был такой). Нам, малышам шести-семи лет, это доставляло большую радость.

Летом в селе все заняты, бездельников нет. Взрослые в поле: то посевная, то уборочная страда. Между ними – прополка огородов. Дети тоже всегда при деле: кто на той же прополке, кто сторожит наседку с цыплятами, чтобы их коршун не унес, а кому-то выпал удел нянчить младших сестер-братьев.

В полдень, когда солнце припекало так, что трудно найти тень, мы бегали искупаться на речку Ольшанку. Не очень широкая, не очень глубокая, она впадала за околицей в такую же приятную речушку Хопер. Говорили, что дальше, вниз по течению, Хопер превращается в большую полноводную реку. Возможно, правду говорили, но мы этого не видели. Наша Ольшанка нас вполне устраивала.

В месте, где мы купались, через воду имелся переход – три доски, лесенкой прилаженные друг к другу. Мосток этот соединял берега – на противоположной стороне тоже стояли избы. Кроме того, выше был настоящий широкий мост с перилами. На переходе, конечно же, перил не было, и как-то раз, пробегая по нему, я прозевала конец доски и упала в воду. При общем веселье и шуме никто не заметил, что меня не стало. Я ушла под воду с головой. Почувствовала что-то твердое под ногами, открыла глаза и обнаружила большие толстые бревна, вбитые в дно речки. На них крепились доски. Перемещаясь от одного столба к другому под водой, вдруг увидела солнце и услышала голоса ребят.

Когда выбралась на берег, подружки спросили меня: «Почему ты в платье купалась?» Я возразила: «Не купалась я в платье. Я утонула». Мне не поверили: «Если ты утонула, почему ты на берегу?» – «Не знаю». И действительно не могла объяснить, что со мной произошло, как я сама себя спасла.

Находясь в статусе эвакуированной, не имея домашних хлопот, я решила заняться «волонтерством». Не беда, что в нашем хозяйстве нет цыплят: я охотно охраняла от коршуна подружкиных. Помогала кому-нибудь возиться с малышами. Сначала было интересно, но потом мой энтузиазм иссяк. И я стала отдавать предпочтение игре в куклы. Кукол я мастерила сама из лоскутков, подобранных на свалке среди невесть откуда взявшихся тюков с отходами какой-то швейной артели. На тряпичных лицах рисовала, как умела, глаза, нос, рот.

Руки-ноги у моих кукол отсутствовали, поэтому я заворачивала их в лоскутки, воображая, что пеленаю. Куклы казались мне красавицами. Чувствуя их любовь ко мне, я каждый раз придумывала для них интересную историю или пересказывала услышанное. А еще рассказывала известные мне сказки.

Особенно я любила петь им песни. Мой репертуар сначала состоял из песен, которые я слышала на пластинках нашего патефона еще в Крынках: «Скромненький синий платочек», «Утомленное солнце», «У самовара я и моя Маша». К ним присоединилась песня, которую пели по ночам в Крынках те, кто топал по мостовой:

 

Если завтра война,

Если завтра в поход,

Если темные силы нагрянут…

 

Моя бабушка обычно говорила тогда наутро, что из-за этого топота и хора невозможно спать. А мама ей объясняла, что это тренируется Осовиахим. Кто этот Осовиахим, я не знала, но пел он очень хорошо и громко.

Что же касается «Скромненького синего платочка», то я понимала, что это песня про красивую шелковую косынку, которую мама привезла с собой в чемодане. Участь этой косынки была трагичной. Как-то мама, еще в начале нашего пребывания в Ольшанке, накинула ее на плечи, и мы куда-то отправились. Возможно, к кому-то в гости. Местные мальчишки бежали за нами и кричали: «Выковыркины! Выковыркины!» Cлово «эвакуированные» было сложно выговаривать, и его заменило более понятное «выковыркины». Мама велела идти и не оглядываться. Мы гордо шагали вперед. Косынка соскользнула с плеч, а мы не заметили. Когда спохватились, то не было ни косынки, ни этих вредных мальчишек.

«Утомленное солнце» – это вообще про нас, ведь к вечеру от обилия летнего солнца все уставали и очень хотелось спать. Обычно этой песней я заканчивала свои концерты для моих любимых слушателей.

Война приближалась. Вместе с ней медленно приближался голод. Эвакуированных, кроме нашей семьи и семьи еще одной учительницы, в селе не осталось. Но жизнь продолжалась. До Ольшанки каким-то неизвестным путем долетали новые песни – песни о войне. Радио ни у кого не было, только репродуктор на столбе. Его иногда включал дежурный в сельсовете.

И тем не менее в моем репертуаре появилась песня «На позиции девушка провожала бойца». Я сразу поняла, про что она. В ней были слова про огонек, который горел на окошке у девушки. А так как у нашей Марьи Ивановны, да и у других, на окнах стояли горшки с цветами под названием «огонек», значит, она про Ольшанку.

Другая песня, «Я уходил тогда в поход в далекие края», принесла мне первый успех у зрителей.

В нашем сельском клубе собрались на праздничный концерт колхозники и бойцы проходившей через село очередной воинской колонны. Взрослые сидели на скамейках, дети – на полу перед сценой. Какой отмечался праздник, мне неизвестно, но сначала был доклад. Я, как и все артисты, ждала за кулисами и ни о чем другом, кроме своего номера, не думала. Когда меня вывели на сцену и объявили, что я исполню песню, в зале захлопали. Я стояла перед зрителями и старательно выводила «Я уходил тогда в поход в далекие края».

Мне опять хлопали, но испытать радость от успеха мне не было дано. Видимо, от всего пережитого за время напряженного ожидания и от усердного пения уже не осталось сил, чтобы реагировать. На улице еще пару дней меня уважали, затем все успокоились.

Конечно, улица служила не только местом наших игр. Ранним утром по середине проезжей части шел пастух, щелкая кнутом. Из дворов выгоняли коров, постепенно образовывалось стадо. Пастух гнал его за село на свежую траву, собаки-помощники строго следили за порядком. К вечеру стадо возвращалось, и каждая корова точно знала свой двор. У всех из них были клички. Самая распространенная – Марта: то ли по названию месяца, то ли в честь соседей – немцев-колонистов.

Подоив коров, управившись по хозяйству, матери варили ужин, звали детей, и улица мгновенно пустела.

Однажды летом 1942 года по большаку со стороны Воронежа появилось облако пыли. Оно приближалось, и кто-то крикнул: «Коров гонят!» Многие сельчане вышли на улицу посмотреть, что происходит. Из пыльной завесы постепенно проявлялись та или иная голова, рога, распухшее вымя. Было очевидно: это чужое стадо, не ольшанское. Усталые, пыльные коровы еле передвигали ноги. Глаза их слезились, над ними кружились слепни.

Гнали стадо три или четыре женщины. Тоже пыльные, уставшие, обувь – то ли лапти, то ли подвязанные веревками подошвы. Распухшие ноги обмотаны тряпками.

Увидев вышедших на улицу хозяек, женщины-погонщицы попросили хлеба и какой-нибудь еды. На расспросы сообщили, что уже несколько дней в пути. Им заявили, что они мобилизованы и должны выполнить приказ: угнать стадо, чтобы оно не досталось фрицам. Детей взять с собой не разрешили, и они остались дома со стариками. Мужья все на войне. Доить коров запретили – вплоть до расстрела. Ни еды, ни воды, ни денег у женщин нет. Ночуют в степи, охраняя стадо от волков и диверсантов. Когда переходили Хопер по мелководью возле села, то и стадо, и они сами никак не могли напиться. «А куда гоните коров?» – спросил кто-то. «Приказано гнать через ваш мост в сторону Аркадака, – ответила одна из женщин. – Может, и дальше, к Волге. Обещали выдать где-то по пути паек».

Хозяйки выносили им кто кусок хлеба, кто вареную картошку, кто початок кукурузы. Задерживаться женщинам было запрещено, стадо побрело дальше.

Увидеть такое в первый раз было непонятно и страшно. А потом привыкли. Стада гнали куда-то в сторону Волги. И не только коров, но и отары овец. И все шли в одном направлении. А в противоположную сторону, на Воронеж, на фронт, шли через Ольшанку части Красной армии.

Машины были редкостью на нашей улице. Они приезжали только по очень важному делу. Например, на сырзавод. Небольшой заводик перерабатывал овечье молоко в брынзу. Получавшуюся попутно сыворотку продавали населению через специальное окно, потому что на дверях висела табличка «Посторонним вход воспрещен!». Порой сыворотку просто выливали – за неимением спроса. Разбирали ее в основном ранней весной, когда появлялись маленькие ягнята и телята. Им сыворотка была полезна. Что касается жителей, то они утоляли жажду хлебным квасом собственного изготовления, а летом на нем готовили окрошку.

Но война изменила привычный жизненный расклад. Теперь приезжали машины, под охраной вооруженных военных загружали ящики с брынзой и увозили их на фронт. Сыворотку продавали ограниченное время, и приходилось занимать очередь с утра. Обычно в ней стояли дети с небольшими бидончиками в руках. Сыворотка стала едой.

Я брынзу никогда не видела и не пробовала, но говорили, что она белая и очень соленая. Бидончика у нас не было, поэтому я приходила с бутылкой. Продавщица не всегда бывала настроена наливать мне, эвакуированной, в мою посуду. И тогда я возвращалась домой в буквальном смысле несолоно хлебавши.

Когда фронт приблизился, сыворотку прекратили продавать: она нужна была бойцам. Вскоре и она, и брынза вообще исчезли. На двери сырзавода повесили большой замок.

Осенью приезжали прямо в поле машины за сахарной свеклой. Ее, очищенную от ботвы, колхозницы забрасывали в кузов. Шофер следил, чтобы его груз был плотно утрамбован. Когда машина шла на большой скорости по улице, мы, дети, бежали следом – в надежде, что сверху что-нибудь слетит. Очень редко какой-нибудь сердобольный водитель немного встряхивал кузов, и тогда на дорогу вылетало сразу несколько свеколок. Самые удачливые подбирали их и мчались с добычей домой. Свеклу пекли в печке, и это было лакомство. Его особый вкус я знала благодаря моему старшему брату Вове. У него получалось ухватить добычу, у меня, конечно, нет. Но я старалась.

Шоферу могла грозить тюрьма или даже расстрел, если бы его уличили в намеренном разбазаривании государственного добра. То же наказание ожидало любого, кто пытался бы унести с поля какой-либо овощ.

Однажды по какому-то серьезному делу приехал обычный грузовик, а за рулем – шофер-женщина! Такого в Ольшанке никогда не видели. Собрались любопытствующие. А женщина, уладив дела и загрузив чем-то машину, собралась в обратный путь. И сообщила небольшой толпе, что сама она из Саратова. Мужа забрали на войну. Дети остались со свекровью, а ее, как шофера, тоже мобилизовали. Ей разрешено между рейсами заезжать на несколько часов домой повидаться, если позволяют обстоятельства.

Председатель колхоза, тоже саратовский, пригласил землячку пообедать с его семьей. У него было две дочери: одна – наша ровесница, вторая на два-три года старше. Они приехали в Ольшанку на каникулы, но с нами не дружили.

Пока они там обедали, детвора обступила машину, украдкой трогала колеса, дверцы, кузов. Впрочем, вели себя довольно сдержанно. Вышла из дома младшая дочка председателя, Светлана, и стала нас отгонять от грузовика. Она заявила, что только ей можно стоять близко к машине. Видя такую несправедливость, я обиделась и убежала домой.

Через некоторое время ко мне примчались мои подружки: «Светлану задавила машина! Она лежит мертвая!»

Действительно, после обеда шофер вышла из дома, посмотрела, что детей вокруг нет, села за руль и включила задний ход, чтобы развернуться для выезда. Светлана, разогнав нашу компанию, стояла сзади, вплотную к машине, и попала под заднее колесо.

Женщину-шофера сразу арестовали, вызвали из Аркадака милицию. В избе председателя глухим воем выла мать городской девочки Светланы…

В Ольшанке жил-был огромный бык. В носу – кольцо, в кольцо продета веревка, и за нее водили его по селу. Иногда бык вырывался из рук и на огромной скорости носился вдоль улицы. Взрослые остерегались встречи с ним, а дети удирали домой, страшась его гнева, копыт, а главное – рогов.

Мне мои друзья объяснили, что этот бык главнее всех быков: он покрывает коров. Я не переспрашивала, что он покрывает, так как стеснялась своего незнания таких вроде бы простых вещей.

В один из осенних дней меня позвали смотреть, как бык будет покрывать корову у соседей напротив нашей полуизбы. Мои подружки со знанием дела мне объяснили, что если бык не покроет корову, то она не отелится и не даст молока. Я ничего из этой цепочки слов не поняла, кроме того, что молоко у коровы зависит от этого быка. Я, как обычно в таких случаях, молча кивнула головой: мол, сама знаю.

Мы группой из пяти-шести разнополых детишек отправились на смотрины. Действительно, во дворе двое пожилых колхозников держали за веревку быка. Из хлева вывели корову. Хозяйка тоже держала ее за веревку, обмотанную вокруг рогов.

День был пасмурный, прохладный. Мы расположились за плетнем и ждали покрытия. Но ничего интересного не происходило. Бык стоял, понурившись, в стороне, не обращая внимания на корову. Его пытались в чем-то убедить, дергали за веревку, но на уговоры он не поддавался. Так длилось довольно долго, мы замерзли и разошлись по домам. Через некоторое время быка увели со двора.

Я сразу поделилась с мамой своими впечатлениями:

– Ходила смотреть, как бык собирался покрывать корову, чтобы у нее было молоко. А он не захотел, чтобы у нее было молоко. И его увели. Откуда люди и бык знают, что она хочет иметь молоко?

В морозную зиму 1942–1943 года в нашей берлоге днем было ненамного теплее, чем на улице. Поэтому я из дому уходила и бродила по нашему концу села. Одежды для настоящей зимы у меня не было. В эвакуацию мама взяла мое пальтишко на подкладке из легкого шерстяного материала вишневого цвета. Папа весной 1941 года побывал в Москве на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке и там по случаю купил мне горжетку из белого песца. Горжетка была небольшая, как раз по размеру, с лапками, пушистым хвостом, с глазками на мордочке. Когда я в таком наряде гуляла по Крынкам, то слышала комплименты в свой адрес. Местные жители одобряли вкус руководителя района и его жены. Анекдоты по поводу бескультурья «советов» на сей раз не подтвердились.

Первый мой выход в Ольшанке в пальто с горжеткой произвел сильное впечатление. Меня обступили и детвора, и довольно большие мальчишки-подростки. Такого чуда они в своей жизни не видели и стали выщипывать белый пух из моего песца, выковыривать глазки, дергать за лапки и хвост. Ветер подхватывал пух, и над нами закружилась метель, вызвавшая бурное веселье. Мне тоже понравился летающий белый пух в голубом небе…

После второго выхода мой песец остался без пуха, без хвоста, без глаз и лап. Только белый подшерсток, ставший серым от грязных рук моих восхищенных односельчан, напоминал о прежнем великолепии.

Долгие годы хранила я этот растерзанный, униженный лоскут меха вместе с игрушками в своем довоенном чемоданчике.

Из куска фланели в цветочек на красном поле мама вручную сшила мне шаровары и платье с длинными рукавами. Этот наряд тоже вызвал удивление, так как никто из детей в шароварах не ходил. Они носили валенки, вязаные шерстяные чулки, тулупчики. В семьях детская одежда передавалась от старших к младшим.

Мои длинные шаровары закрывали чиненые-перечиненные ботики, а также надетые на меня многочисленные штаны. Под нарядное вишневое пальто, которое с каждой зимой становилось короче и короче, я надевала все, что могла найти в своем гардеробе. На голову приспосабливала большой платок, который завязывала крест-накрест через грудь на спине. Получалось как попало, и потом на улице я просила кого-нибудь перевязать тяжелый для моих рук узел.

В таком шарообразном виде я целыми днями находилась на воздухе. Иногда заходила к маме в школу, иногда к кому-нибудь – немного погреться.

Проблема возникала только тогда, когда появлялась необходимость попасать. При полном отсутствии каких-либо туалетов надо было просто присесть тут же, на снегу. Не всегда успевала снять все мое обмундирование. Но из-за этого не переживала, так как все равно никто не мог бы мне помочь.

Сельским девочкам было проще. Они носили штанишки с разрезом по шву.

Тем не менее я ни разу не простудилась за всю зиму.

Весна 1943 года запомнилась празднованием Пасхи. Все в селе при встрече говорили «Христос воскрес!» и отвечали «Воистину воскрес!» На улице дети катали крашенки – выкрашенные луковичной шелухой пасхальные яйца. Я могла им только завидовать. Одна сердобольная подружка дала мне крашеное яйцо, чтобы я тоже участвовала в игре.

При катании яйцо следует направить так, чтобы оно осталось целым, но повредило другие. Тогда все разбитые становятся добычей победителя.

Я уселась на холодную, еще сырую землю и вступила в игру. Несколько раз прокатила яйцо безрезультатно, а потом удача мне улыбнулась. Я стала обладательницей двух яиц. Но моя благодетельница сразу потребовала, чтобы я отдала крашенки ей – она хозяйка. Возразить мне было нечего.

Я вернулась домой немножко расстроенной. Ночью у меня начался жар, я заболела воспалением легких.

Мама с утра уходила на работу, брат – в школу. В нашей полуизбе, как всегда, царил полумрак. Мне оставляли какую-то еду. Вставать с постели было нельзя, да и не хотелось. Мои куклы… они болели вместе со мной. Еще можно было рисовать на каких-то полуисписанных листках. Но в основном клонило в сон.

Я совсем ослабела. Никакого желания выйти на улицу, встретиться с подружками. Прошло немало дней, пока потихоньку силы стали восстанавливаться.

Как-то решила посмотреть в окно, расположенное в изголовье постели. Встала на цыпочки, с трудом дотянулась до того кусочка, через который проникал свет.

По дороге шли люди, много людей. Впереди мужчины на руках несли открытый гроб. В нем лежала молодая красивая женщина: длинные черные косы вдоль краев гроба, руки сложены на груди, глаза закрыты. Это на сельский погост несли хоронить тетю Валю. Я ее знала живую, у нее был трехлетний сын, приветливый, улыбчивый малыш. Мои сельские ровесницы относились к нему с уважением: «Папку его убили на войне, дед с бабкой скоро помрут. Ему останутся две справные избы. Он богатый!»

Чтобы лучше видеть похороны, я лбом прижалась к стеклу. Плохо прикрепленное к раме, оно чуть не выпало. Я пыталась вернуть его на место, но не смогла. Села на кровать и стала играть в куклы. Щель располагалась выше моей головы, свежий воздух был теплее, чем воздух в избе.

Когда я выздоровела и вышла на улицу, подружки объяснили мне, что тетя Валя умерла от спицы…

Этой новостью я поделилась с мамой. Она, как обычно, промолчала, не вдаваясь в подробности. Я и не догадывалась, что мама многое знает про дела улицы и Ольшанки. Как не догадывалась и о том, что мы переезжаем из нашей полуизбы в другую квартиру. Моя бродячая жизнь заканчивается, и меня ждут другие дела и совсем иные заботы.

Продолжение

Лилия ЗЫБЕЛЬ