Выковыркины

Продолжение. Начало

Маленькая повесть

Ольшанка

Возница оживился:

– Переедем мост, и тут вам и будет Ольшанка. Только не деревня это, а село. На два конца.

– Как это – на два конца? – не поняла мама.

– А так еще в старину обозначилось. Село наше большое, дворов на триста, все на одну улицу. По ней большак и проходит, дороги-то в степи немощеные. Тут ведь не город. А колхозов в Ольшанке тоже два, так что два председателя и два правления. Мост как раз посередке. За ним сельсовет и клуб, они общие. Школа ваша на правом конце. И жить тоже на том конце будете.

Улица выглядела широкой, но без тротуаров. Вдоль нее в два ряда расположились дома с интересными крышами. Перед каждым стоял еще небольшой домик, но уже без окон и дверей. Мы с удивлением глядели по сторонам, и возница охотно объяснял, что к чему:

– Крыши у нас соломенные. Жестью крыть дорого, а соломы у нас хватает. Земля – чернозем, пшеница хорошо удается. И солома знатная, крышу-то не всякой можно крыть. Соломенная, она и в жару спасает, и в зиму тепло хорошо держит. К тому ж и снег легко сметается. Не то как у городских.

– А что это за домики такие, без окошек и дверей? – поинтересовался Вова.

– Амбары это. В былые времена держали в них запасы, муку, зерно на продажу, зерно для сева. Окна там ни к чему. А двери есть – напротив избы и с хорошими запорами. Замки навесные. У нас ведь избы, а не городские дома. Из окна избы сразу увидишь, если лихие люди попытаются снять замок. Если бы амбары на задворках стояли, за ними не уследишь. Подвезти мешки с зерном тоже удобно с улицы. Просторно.

– Вот вы говорите – в былые времена. А сейчас в них ничего не хранят?

– Хранить-то хранят, да отощали запасы. Теперь одного амбара хватило бы на несколько дворов. Да что там говорить…

Возница остановил волов у дома с жестяной крышей темно-красного цвета. Перед домом цвели незнакомые высокие цветы. Позже мы узнали, что это мальвы. Мальвы росли перед каждой избой, было красиво и нарядно. Возница уточнил, что в горнице у Марьи полы крашеные и хозяйка она справная. Подошла женщина, назвалась Щукиной Марьей и пригласила в дом.

Изба называлась пятистенка. Мы вошли сначала в коридор, хозяйка назвала его сени, а потом прошли дальше. Марья Щукина сказала:

– Тут у нас кухня, а кровать я вам поставила в горнице, моя стоит там же, вдоль другой стены. Варить еду будете летом на таганке на припечке, а зимой мы варим в печке. Есть будете на кухне.

Я услышала много незнакомых слов – «горница», «таганок», «сени». Оказалось, что весь дом – всего-то кухня да горница. А в горнице не только спят – это парадная комната. В переднем правом углу – иконы в золотых и серебряных окладах. В левом – кровать со множеством подушек; она стояла как нарядная большая кукла. Подушки в белых наволочках с кружевными вставками – прошвами – поднимались горкой к потолку. Самая нижняя была большая, занимала чуть ли не половину кровати; та, что на ней, немного поменьше; следующая – еще меньше. Совсем небольшая подушка – думочка – на самом верху.

Кровать застелена белым покрывалом, а из-под него зубчиками, до пола, тоже свисали кружева. Марья Щукина объяснила, что вязала их сама, себе на приданое. Я не очень поняла, куда она их вязала, тем более что потом оказалось: кровать для красоты, а сама хозяйка спит на печи.

На окнах – городские гардины, на подоконнике в горшках – цветы с интересным названием: огонек. Стол под кружевной скатертью. Пол из широких досок, как и говорил возница, покрашенный, а на нём – нарядные половики.

Я была потрясена, такого я нигде и никогда раньше не видела. Всё это великолепие открылось нам, когда хозяйка отворила дверь в горницу. Мы перешагнули порог и увидели слева вдоль стены кровать, на которой мы все втроем будем спать. На ней на досках лежал матрас, набитый соломой, и две подушки, тоже с соломой внутри. Небольшое пространство между кроватью и печкой сразу заполнилось нашими пожитками. С этой минуты мы имели свой угол, как сказала моя мама.

Потом мы опять вышли на кухню, и Марья сказала:

– Я голландку, которая в горнице, зимой не топлю.

И, указывая маме на что-то большое, занимавшее много места, добавила:

– Готовить будете здесь, в русской печке, она с хорошей тягой. И тепло в ней долго держится. Её вытопишь, сваришь, что нужно, и всё остается теплым, пока придешь на обед. А вечером залезешь на печку, согреешься и спишь до утра. Я на ферме работаю, дояркой, встаю рано, к первому надою.

За окном стояла июльская жара, и о печках, которые в холодную пору надо топить, мы и не думали беспокоиться. Были уверены, что скоро война закончится, Красная армия прогонит гитлеровцев в их Германию и мы опять будем жить в Крынках, в нашем уютном и просторном доме. Всё будет как раньше.

Марья Щукина действительно была хорошей хозяйкой. Она успевала всюду – и на колхозной ферме, и на своем дворе. Жила одна, так как ее мужа отправили в далекую Сибирь за то, что не захотел стать колхозником. Еще был у нее сын, который успел уехать в Москву и поэтому не попал в Сибирь. Он окончил то ли техникум, то ли институт, но никогда больше в Ольшанку не наведывался. Женился, появились внуки, но Марья Щукина их ни разу не видела, из родного села не выезжала. Правда, какими-то путями знала о сыне всё, передавала ему в Москву продукты.

Дом берегла, хозяйство содержала в порядке, верила, что когда-нибудь вся семья опять соберется под родной крышей. И хотя о муже весточек не имела, но надежды не теряла. И поэтому всё у нее было справно, покрашено, ухожено. Нас направили к ней на постой, чтобы мы жили привычно, по-городскому. Всё-таки первые эвакуированные, появившиеся в селе.

Жизнь в Ольшанке оказалась очень интересной. Мама разрешила бегать по улице босиком. Ноги приятно утопали в теплой мягкой пыли. Не было боязно порезаться, потому что нигде не валялись битое стекло, гвозди или куски ржавого железа. Правда, приходилось каждый день мыть ноги, но это было не в тягость, а наоборот, даже приятно. По дороге к дому сбегаешь к ближней речке, Ольшанке, немножко побродишь по мелководью – и готово. Вторая речка, Хопёр, чуть подальше, имела один берег обрывистый, а другой – пологий. Вода у обрывистого пенилась, как будто была мыльной. Мы не сомневались, что глина в этом месте действительно содержит мыло. Поэтому, когда ольшанская вода не брала наши черные коленки, мы бежали к Хопру, и после него наши ноги сияли чистотой.

Отличная погода, чистый воздух, уверенность в победе над Германией в ближайшее время настраивали на безмятежный отдых. Свежими овощами мы были обеспечены. Нам подарил свой огород учитель, которого призвали в армию. Его семья жила в Саратове и на лето обычно приезжала к нему. В этот раз жена с детьми категорически отказалась приехать. Он, улыбаясь, объяснил маме, что брать в армию в селе Ольшанка некого – даже по разнарядке и даже на такую почетную службу.

– Во время коллективизации, – уточнил он, – село взбунтовалось, поэтому всех здоровых мужчин и молодых парней сослали в Сибирь. Их обвинили в преступном участии в бандах «зеленых». Затем – голод в Поволжье… Тех, кто подрос, забрали в осенний призыв сорокового года в Красную армию.

Учитель ушел на войну, не успев попрощаться с женой, с детьми, с родителями. Еще до отправки на фронт прислал на адрес школы письмо и свою маленькую фотографию в солдатской форме. Фото было не очень удачное, с белой полосой посредине. В письме интересовался местными новостями, педагогическим коллективом, своим огородом. Был указан обратный адрес полевой почты. Ответила ему мама – остальные были в отпуске.

Через три недели в сельсовет на учителя пришла похоронка…

В Ольшанке жили в основном женщины, дети и совсем немного старушек. Куда девались остальные бабушки и дедушки, мы не интересовались. В селе были также странные мужчины, у которых одна нога была живая, а другая – деревянная. Она пристегивалась каким-то образом ремешками к чему-то там, где должно было быть колено, или немного выше. До этого времени в моей пятилетней жизни такие люди не встречались. Еще были однорукие мужчины, то есть без одной руки. На войну их не брали. А в колхозе они работали на разных работах, так как очень важно было иметь трудодни. Что это такое, я не понимала, но слова «культя», «трудодни» стали привычными.

Июль – месяц летних каникул, мама в нашем распоряжении. Впервые ей не надо уезжать на сессию в Минск, мы все вместе. Ходили на прогулки за село, изучали окрестности, знакомились с местными жителями. Мама научила нас плести венки из луговых цветов. Было беззаботно и весело.

Еще оставалось немного денег в ее «кассе», на них покупали свеженадоенное молоко. Оно называлось парное, и пить его надо было, заедая куском хлеба, испеченного хозяйкой, Марьей Ивановной. Хлеб ели с удовольствием, парное молоко глотали через силу под пристальным маминым взглядом. Приходилось глотать – капризничать не имело смысла. Могла сорваться прогулка за ольшанской околицей или, что еще хуже, можно было получить запрет на купание в речке.

В нескольких километрах от Ольшанки находилась колония обрусевших немцев. Их предки были приглашены в Россию осваивать Черноземье. Во время коллективизации колонисты организовали колхоз. Плодородная земля, хороший климат, немецкая пунктуальность и порядок дали отличные результаты. Нам посоветовали заглянуть туда.

У них имелось удивительное сооружение – силосная башня. Высокая, круглая, она видна была издалека и манила к себе своей непохожестью на то, что строили в других сёлах. Специальная машина нарезала на куски початки кукурузы, кормовую свеклу, морковь, тыкву, измельчала траву. Всё по конвейеру ссыпалось внутрь башни и посыпалось солью.

Зрители-зеваки смотрели на это чудо и комментировали: «Надо же! Коровам на зиму свежие корма! Это же скотина! Она и без этих кормов даст молока! Одним словом, «германцы»!» В разговорах взрослых чувствовалось, однако, уважение к «германцам», соседи жили с ними дружно и кое-чему учились.

Но для меня и в Ольшанке было немало удивительного. Наступила суббота – и над селом поплыли дымки. Это хозяева затопили бани, которые находились у многих в конце огорода. Воду туда носили ведрами на коромыслах из близлежащих колодцев. Я никогда раньше не видела бани, и мне так хотелось в ней помыться! Но никто нас не пригласил, не позвал. И мы, взяв хозяйкино ведро для мытья полов, притащили воды, нагрели его в печи и устроили помывку на кухне. Тазика не было. И мыла тоже.

А назавтра, в воскресенье, в полдень женщины и девушки расположились группами в тени амбаров на вынесенных из домов подушках и подстилках. И стали различной величины деревянными гребнями расчесывать свои густые длинные косы. Возлегали на подушках, искали что-то в волосах друг у друга. Мама удивилась, но выяснилось, что они ищут не то, о чём она подумала. Оказалось, это примитивный, но очень хороший массаж.

Недолго продолжалась наша безоблачная дачная жизнь. Через неделю мама сообщила, что не сможет больше уделять нам внимание, ей поручили несколько важных дел. Она считает, что мы достаточно взрослые и нам ее опека не нужна.

– Ольшанка – мирное село, и здесь нам ничего не угрожает. Война отсюда далеко и скоро закончится, но определить точное время пока невозможно. Поэтому приходится эвакуировать в тыл заводы, фабрики, людей. Но это временно. Скоро Красная армия прогонит фашистов, и все вернутся к себе домой. И мы тоже.

Что такое «опека» и «тыл», я не знала, но поняла, что теперь Вова будет вместо мамы. Позже он объяснил мне, что опека – это забота, а тыл – это то, что сзади. Например, всё, что у тебя сзади, – это тыл.

Ольшанские мальчишки довольно дружелюбно относились к нам. На первых порах приставали к Вове за его белорусский язык. Предлагали: «Скажи «три»!» Он отвечал: «Тры». Ответ вызывал дружный смех. «Скажи «Боря»!» Отвечал: «Бора». Потом как-то уладилось. Он научился говорить без акцента. В остальном ни в чём не уступал своим новым знакомым. Правда, у него было еще одно уязвимое место: наличие младшей сестры, то есть меня.

Поначалу ему приходилось водить меня за руку. Никто из его местных приятелей подобной заботы о младших не проявлял. Поэтому мою ладошку в своей руке он прятал в карман штанов – чтобы не очень заметно было. Так и ходили вдвоем вместе с мальчишками с нашего конца Ольшанки.

Продолжение

Лилия ЗЫБЕЛЬ