«В Париже»

Если бы подобная картина была вывешена где-нибудь на базаре в каком-нибудь самом захудалом русском городишке, любой прохожий мещанин, взглянув на неё, только покачал бы головой и пошел дальше, думая, что выкинул такую шутку какой-нибудь дурак набитый или помешанный. А Москву и Петербург эта штука всё-таки забавляла, там она считалась «футуристической».

Иван Бунин

Невысокий худощавый господин заходит в кафе, здоровается, вешает на гвоздик пальто, на другой – шляпу, но не успевает сделать и шага к столикам – шляпа и пальто падают.

Зрители смеются – наверное, это смешно.

Господин подбирает свои вещи, снова цепляет их на гвоздики, и они снова падают. Потом – ещё раз.

В конце концов, махнув рукой на пальто и шляпу, господин устраивается и берёт меню. К нему подходит официантка и наигранно-инфантильным голоском (каким снабжали героинь советских кинокомедий) предлагает то, другое, третье из сегодняшнего меню. Господин отвечает ей, запинаясь, примерно как Шурик из соответствующих приключений Гайдая, и самый тупой зритель должен тут сделать вывод, что официантка понравилась ему.

На следующий день господин приходит опять. Они знакомятся, господин выбирает себе обед, запинается ещё больше, и мы понимаем, что он влюблён, да влюблён не на шутку.

На третий день господин приглашает официантку в кино, ещё больше заикаясь и запинаясь, он предлагает ей выбрать место и время свидания, встречает её под дождём, они садятся в такси, которое изготовлено из куска фанеры, изображающего профиль автомобиля: из окошка кабины высовывается водитель, из окошка салона – худощавый господин и официантка. А чтобы зрители не подумали, будто режиссёр действительно решил сколотить машину из фанеры, такси описывает круг по сцене, так что мы видим присевшего на полусогнутых артиста, играющего шофёра, и семенящих чуть сзади актёра и актрису, изображающих главных героев.

Режиссёр, значит, позаботился о зрителях и объяснил им, что тут театр, и всё понарошку.

Понарошку бегает в кафе кукольная мышка – тем же приёмом, каким режиссёр воспользовался, показывая изнанку такси, нам демонстрируют, как и кто этой мышкой управляет. Понарошку собачка, которую выгуливает прохожий, поднимает лапку и писает на фанерное такси, в котором сидят герои. Собачка писает понарошку, зато, веселя зрителей, через всю сцену начинает ползти самый настоящий ручеёк.

Когда господин сидит в кафе, нам демонстрируют, о чём он думает, приставив к его голове такую, знаете, похожую на сердечко плашечку, которую рисуют в комиксах, а на неё при помощи проектора засылают строчки господиновых мыслей.

Поскольку герои спектакля говорят на двух иностранных для зрителя языках, при помощи того же проектора публике предлагаются английские титры, которые ползут прямо по сцене, по актёрам, по бутафории и по тёмному заднику.

Кое-какой текст (а этот спектакль – драматизация рассказа)  поёт небольшой хор.

Собираясь на свидание, худощавый господин бреется, намыливая лицо самым настоящим мылом, в то время как официантка, прихорашиваясь, словно фокусник на клубной сцене, то оказывается в нижней рубашке, а то, дёрнув за какую-то верёвочку, превращает эту рубашку в вечернее платье.

В кинотеатре показывают фильм с Чарли Чаплиным, а потом вдруг начинается «Чапаев», который, как известно, должен быть впереди на лихом коне. И вот кони скачут, а крупные планы Василия Ивановича и пулемётчицы Анки почему-то начинают оплывать, являя собой доморощенно сюрреалистические картины. Человек же в серой шляпе и длинном пальто не выдерживает этого зрелища, хватает свой зонтик и начинает колотить по экрану, пока, сами понимаете, не располосовывает его в пух и прах.

После этого герои отправляются в ресторан, кушают, говорят об одиночестве и, поговоривши, едут домой к господину, в его холостяцкую квартиру. Тут актриса, играющая официантку, принимается летать по воздуху из одного конца сцены в другой, пока, наподобие гусеницы в коконе, не повисает вниз головой и висит в этом положении долго-долго, так долго, что зритель начинает беспокоиться о её здоровье.

Голос из динамиков сообщает, что через день официантка ушла с работы и переехала к сухощавому господину, а на третий день Пасхи он умер в вагоне метро, читая газету.

Да, да, модный московский режиссёр Крымов препарировал таким образом рассказ Ивана Бунина «В Париже»!

Какое имеет отношение, спросите вы, грустная история одиночества и несправедливой судьбы к буффонаде, организованной на сцене Дмитрием Крымовым? Какое отношение все эти мышки, писающие собачки, полёты a la Тарковский и падающие шляпы a la Бастер Китон имеют к спрессованной, сознательно сжатой до взрывоопасного состояния бунинской прозе? Прозе, десять страниц которой способны перевернуть душу?

«Как вы перевели семь страничек в полтора часа действия?» – такой вопрос задали Крымову на одной из пресс-конференций.

И что, вы думаете, режиссёр ответил? «Я пытался понять Бунина»? «Я пытался найти эквивалент бунинской прозе в пластике и движении»? Или даже:  «Я пытался поспорить с Буниным»?

«Это моя профессия», – ответил он.

И, как мастер своей профессии, Крымов преобразует текст в действие. Если герой смущён, значит, недолго думая, сделаем, чтобы он запинался, если это генерал Белой армии, значит, покажем ему в кино Чапаева, дадим ему в руки зонтик и заставим героя исступлённо рубить этим зонтиком экран.

Интересная профессия, не правда ли, развлекаться за счёт великой литературы.

Тут даже не постмодернистская игра. Крымов не деконструирует рассказ Бунина, он, не имея сказать ничего своего, этот рассказ попросту разрушает, видимо, считая, что балаган, который он устраивает на сцене, развлечёт зрителя, а главное – продемонстрирует всем его, Крымова, изобретательность. И проблема здесь не в том, что эта изобретательность далеко не оригинальна и была уже изобретена до Крымова; дело в том, что все эти трюки и гэги попросту игнорируют стиль, интонацию и ритм бунинской прозы.

Я смотрел этот спектакль в Беркли, куда он приехал из Санта-Моники, а до этого – из большого тура по Европе, и, несмотря на скверные рецензии, зал Берклийского репертуарного театра был полон. Дело в том, что сухощавого мужчину с волосами, стриженными коротким ёжиком, играет в этом спектакле Михаил Барышников. И можно с уверенностью сказать, что, если бы не имя Барышникова, постановка Дмитрия Крымова благополучно утонула бы в шиканьях публики при первом своём исполнении в Хельсинки в августе прошлого года и уж точно не добралась бы до Санта-Моники и Беркли. Барышников не может спасти этот спектакль – при подобном подходе к литературе ничто это спектакль не может спасти, – но имя Барышникова позволяет спектаклю путешествовать и держаться на плаву.

Там, где Михаилу Барышникову оставлена хоть какая-то свобода, он по-прежнему Барышников. Волшебно обаятелен в каждом своём движении, в каждом жесте, более того, несмотря на все ужимки Крымова, Барышников несомненно чувствует трагический накал бунинской истории, однако режиссёр интересуется чувствами актёров не больше, чем он интересуется прозой Бунина. Его задача – показать себя. И это ему удаётся. А Бунин там, Чехов, Шекспир или Платонов – да кому они интересны, вероятно, думает он, если можно посмотреть на самого меня – Дмитрия Крымова?

Михаил ЛЕМХИН