Эмиграция

В ушах звучал голос следователя Томина: «Докладываю: вживаюсь в помоечную среду». И вживались.

Но было неотступное удушающее чувство ответственности и вины перед родителями: выдернув из налаженной жизни, сумею ли защитить их в незнакомом, нечистом и неуютном мире?

По утрам мы делили на четверых полпачки сосисок, ватный хлеб и четыре крутых яйца. О продуктовых программах узнали много позже, да и то случайно, попав к чужой ведущей.

А в те дни постоянно хотелось есть. Картошки жареной. Или вареной, со сметаной. Но ничего: говорят, если меньше есть, то ребенок родится крепенький и шустрый.

От электроплитки то в одном, то в другом номере включалась пожарная сигнализация и орала на все здание. И пожарные машины с сиренами кружили по ночам под окнами.

Смотрю на эту 28-ю стрит… Это ведь по ней я шкандыбала к папе в больницу в мамином вечернем платье (только оно и налезало в те дни на нас с Джо) и в кружевных туфельках из черной лайки (сумка с другой обувью куда-то подевалась). Так и проследовала потом в родильное отделение.

При Володе и маме распускаться было нельзя, а вот на улице…

Маленький Илюша держался за мою руку и уговаривал: «Не нужно плакать: дедушка вернется из больницы, мы найдем квартиру. Вы с папой найдете работу. Меня обязательно примут в школу. Я буду очень хорошо учиться. Все будет хорошо, не плачь, тебе вредно».

Мой храбрый маленький товарищ – до сих пор чувствую его детскую руку в своей ладони. Мой умный, мой мужественный…

А слезы все равно капали, прямо на мамин благородный сутаж.

На этаже были драки с воплями, женским визгом и звоном стекла. В коридоре перед нашей дверью пожилой афганец расстилал молитвенный коврик и деловито становился на карачки, косясь на мое платье. Я протискивалась бочком: мы вживались.

…Володю просили передать письмо в Америку какой-то семье, и мы поехали оба: думали, будет с кем слово сказать или поесть предложат, а может, и посоветуют что – они ведь здесь давно.

В большой квартире на массивной бело-кремовой мебели, с сиденьями, почему-то затянутыми полиэтиленом, сидела женщина с распухшими красными глазами и рыдала: муж ушел к секретарше.

Мы сидели на этом скользком кремовом полиэтилене и как могли утешали, a она плакала и рассказывала.

…Я не знала здешних разговорных ритуалов, и на вопрос охранника «Can I help you?» отвечала: «Спасибо, думаю, что нет». А на вопрос: «How are you?» язык не поворачивался сказать «OK».

…Так все вихрем пронеслось в голове в тот вечер, одно цеплялось за другое. Мы с детьми повернулись, чтобы идти в ресторан ужинать. Я незаметно отстала, наклонилась к той, на ступеньках, и шепотом пожелала ей счастья и поскорее выбраться из ночлежки. Она засветилась.

Pаньше там рядом была пиццерия, и сквозь большие окна было видно, как люди едят. Каждый раз, проходя, Володя говорил, что когда-нибудь и мы сможем вот так сесть и заказать себе по куску пиццы. Я кивала, конечно… Давно уже нет на этом месте пиццерии.

Да и какая пицца?! Я уже давно отказалась от мысли снова влезть в то мамино черное платье, для которого когда-то специально привозили из Таллинна в Питер сухопарую неприветливую тетку в роговых очках – знаменитую дамскую портниху по имени Иоганна. Она брезгливо снимала мерки и не зaпоминала имен, говорила мало, строго, с сильным акцентом. Перед нею заискивали – за неповторимый почерк, за особый элегантный крой.

Меня, первоклашку, она не видела в упор, не отвечала на моe запинающeеся «добрый вечер, Иоганна Генриховна», смотрела мимо: видимо, мне полагалось сделать книксен. Я боялась ее.

Достаю иногда из шкафа то платье; поднимаю полиэтилен, трогаю. Неужели это мне оно было так велико? Неужели эта нежная тонкая шерсть прошлого века переживет и нас?

От редакции. Как всегда, основным источником идей для нас являетесь вы, дорогие читатели.

Короткий рассказ о начале эмиграции, скорее всего, никого не оставит равнодушным.

А у вас есть чем поделиться? Расскажите о своем опыте.

Елена БРУК