Из московского блокнота

Конец февраля я провел в Москве, где мне очень понравилось. По крайней мере, пока я не выходил за пределы привычного круга и не выезжал за пределы Бульварного кольца, в котором я вырос.

Я не был в родном городе больше 10 лет, и он по большей части удивил меня приятно. Новый терминал D в Шереметьеве, в который нас доставили из Нью-Йорка, выглядит лучше сравнительно старого Кеннеди и пока пустынен. Я прошел паспортный контроль и таможню, как нож сквозь масло.

Когда я порадовался учтивости тамошних сотрудников, один мой знакомый сказал: «Да они все сто раз на Западе побывали и насмотрелись, как там работают!».

Другая объяснила, почему в Москве перетапливают. В моей манхэттенской квартире так холодно, что руммейт в мое отсутствие позаимствовал одеяло с моей кровати. Я отправился к маме в Москву, одетый, как на Северный полюс, и потом всю неделю мучился от жары.

«Да это перед выборами натопили!» – сказала мне одна хорошо информированная туземка. У нас тоже выборы, но мой домовладелец так и не начал по этому случаю топить. Авторитарное правление начинало открываться новыми гранями.

Я закручинился, что после выборов топить перестанут, и у мамы будет так же студено, как у меня в Нью-Йорке. Туземка успокоила, что эта лафа продлится до самого лета, поскольку по предвыборным соображениям котельные забили под завязку углем и теперь будут его дожигать.

В город меня доставили на «рендж-ровере», новом, но замызганном, как все московские машины зимой. Хозяин его сказал, что машина стоит 103 тысячи долларов, то есть несравненно больше, чем у нас. И это еще не самая дорогая модель.

«Рендж-ровер» – это, как мне показалось, самый распространенный внедорожник в Москве.  За неделю я увидел всего 2 (две) российские машины.

Нет, вру: три (3). На третьей меня вез обратно в Шереметьево молодой калымщик-азербайджанец, который по дороге стал требовать денег свыше договоренного. Но я снискал его расположение, поведав, что отец моего одноклассника Арифа Кудрата-оглы Джангирбекова заведовал московским рестораном «Баку», и он не настаивал.

«Я вижу: ты, дед, хороший человек», – на прощанье объяснил он свою мягкотелость.

На баррикадах

     26 числа я вышел из метро на станции «Баррикадная» и пошел на площадь Восстания, где нарождающийся средний класс и сетевые хомячки говорили Путину свое «фэ».

«Здесь прям, как на Майдане!» – восторженно сказал мне приятель, присутствовавший при Оранжевой революции в Киеве. Мы смотрели со стороны на акцию «Белое кольцо».

Идея была в том, что тысячи ее участников выстроятся, взявшись за руки, вдоль всего Садового кольца. Получилось не идеально, и я видел в кольце прорехи, но на некоторых его участках действительно собрались большие толпы москвичей интеллигентного и богемного обличья.

      Сотрудница патриотической радиостанции «Голос России», стоявшая на Октябрьской площади, с восторгом рассказывала мне, как к толпе подъехал на удлиненном «майбахе» мой однокашник Жириновский, вылез наружу и отечески похвалил демонстрантов за участие в акции.

На Восстания народу тоже было изрядно, но еще больше меня впечатлил нескончаемый поток ехавших мимо иномарок: водители гудели, вывесили из окон белые ленточки или шарфы, пара наклеила на стекло антипутинские лозунги. Пассажиры махали руками толпившимся на тротуаре демонстрантам, а те махали им в ответ.

Происходящее привело мне на память август 1991 года, когда я лазил в соплях по баррикадам и повторял про себя строки «счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые».

Я, впрочем, помню и то, что произошло потом.

Репрессивный аппарат сейчас тоже не дремал: вдоль цепи демонстрантов на проезжей части стояла редкая цепочка омоновцев в ладной пятнистой форме. Были среди них и барышни вполне богоугодного вида.

Напротив нас ждало своего часа стадо оранжевых бульдозеров и других дорожных машин, явно вызванных на случай разгона санкюлотов. Но команды им никто не отдал, и они так и не дернулись. Омоновцы, на мой вкус, вели себя вполне корректно.

В толпе раздавали наклейки на машину с номером 04 03 12 (это дата предстоявших выборов президента) и надписями «Прокатим Путина» и «За Россию без Путина».

С другой стороны, никто не сомневался, что выберут именно его, и что после этого он «начнет закручивать гайки». Никто не объяснил мне, в чем конкретно будет заключаться этот зажим. Москвичам, конечно, виднее, но я вспомнил, как в советские годы у нас принято было говорить, что «после съезда начнут сажать». Или после какого другого знакового события.

Сажать много народу так и не начинали, а продолжали потихоньку сажать тех, кого сажали всегда, то есть диссидентов.

В толпе на каждом шагу попадались старые знакомые, например, Гриша Нехорошев, который когда-то первым сообщил в «Московском корреспонденте» о романе Путина с 24-летней Алиной Кабаевой; газету тут же закрыли. Или Маша Липман из Карнеги, когда-то сводившая меня в гости к Надежде Мандельштам. Или главный редактор «Граней» Володя Корсунский.

Я подошел поздороваться к главреду «Новой газеты» Диме Муратову и наткнулся рядом с ним на Юлия Кима, который преподавал у меня в школе, а я пел у него в хоре. Он передал привет моей маме, которая преподавала там же.

Два дня спустя мы летели в Нью-Йорк вместе с тем же Кимом и знаменитым художником Александром Косолаповым. Я познакомил с ним Кима и сказал, что Комар и Меламид научились всему у Косолапова. «Да неужели?» – недоверчиво посмотрел на меня Ким.

Между молотом и наковальней

    Моя московская родня раскололась на путинистов и зюгановцев. Моя 90-летняя мама, пережившая коллективизацию и блокаду, говорила, что без вариантов отдаст голос за Путина. Каждый день она пыталась пересказать мне очередную пропутинскую агитку, уведенную ею по ящику.

«Он такой энергичный!» – объясняла она свое воодушевление. «Мам, Гитлер тоже был энергичный», – вяло замечал я. – «Ну, так нельзя, сынок, – возмущалась она. – Какой он Гитлер?»

«Упаси Боже, конечно, не Гитлер, – отвечал я. – Я это к тому, что энергичность вождя – это само по себе еще не повод кого-то выбирать».

Как блокаднице маме исправно платят вполне приличную пенсию, и, как десятки миллионов других пенсионеров, она отдала голос тому, кто ей платит.

Она давно не выходит на улицу, и урну принесли ей на дом. «Мы, как всегда, победили», – сказала она мне после выборов.

У коммунистов

     Мой кузен Владлен работает в госдуме помощником у одного из замов генсека КПРФ Зюганова. 23 февраля он потащил меня на предвыборный митинг коммунистов, которые поразили меня своей дерзостью и бесстрашием.

«Партию жуликов и воров под суд!» – кричал оратор со сцены у памятника Карлу Марксу напротив Большого театра. «Под суд!» – скандировала толпа в пару тысяч коммунистов.

В толпе обсуждали свою численность. Кузен Владлен и его товарищ восточного вида сошлись на том, что коммунистов было 4-5 тысяч. «Шесть тысяч было!» – подсказала женщина сбоку. «Вот женщина говорит, что шесть тысяч», – удовлетворенно сказал кузен, услышав такой авторитетный источник.

Один коммунист носил на палке фотографию Путина с пририсованными гитлеровскими усиками и глумливой надписью «Разыскивается полицией».

Худосочный парубок в очках взволнованно говорил дородной мещанке, что «америкосы хотят раздавить Россию, но Россия непобедима!».

«Россию не возьмешь!» – согласилась она. Так я впервые услышал слово «америкос» в живой речи. Раньше я только его читал.

    Я еще раз взглянул на парубка и вспомнил строки из есенинского «Черного человека»: «Прыщавой курсистке длинноволосый урод говорит о мирах, половой истекая истомою». Цитирую по памяти.

Среди коммунистов было немало молодежи с простонародными лицами и в красных пластиковых безрукавках с надписью «КПРФ» на спине. Несколько подростков держали транспарант  с лозунгом «Это не стабилизация… Это стабилиздец!».

«Армия, будь с народом! – раздавалось со сцены. – Долой эту власть!».

Я был потрясен такой дерзостью, но омоновцы, окружавшие митинг с боков, взирали на эту вакханалию безучастно, а кто и чуть ли не хихикал. Внутрь омоновского кольца пускали через пластиковые рамки переносных магнитометров. Когда я шел в первых рядах коммунистов возлагать венок к вечному огню в Александровском саду, просветка у музея Ленина повелась на мой сотовый телефон, но меня быстро пропустили.

Когда я шел в первых рядах коммунистов к вечному огню, одетый в красное мужчина выкрикивал сбоку лозунги за русских в Латвии и за маршала Жукова, мимо чьего памятника мы в тот момент маршировали.

За исключением, опять же, моей матушки, Путина поливали все, с кем я имел в Москве дело, от водителей до видных журналюг, один из которых спьяну громко крыл вождя в модном кафе, а за соседними столиками одобрительно кивали и во весь рот улыбались.

Оккупанты Прохорова

     С митинга коммунистов я заглянул в ностальгических целях на центральный телеграф, где школьником проходил практику, ремонтируя телетайпы СТА-2М, и наткнулся там на агитпункт мультмиллиардера Прохорова, чей журнал «Сноб» задолжал мне много тысяч долларов.

Там сидела за ноутбуками «Эппл» молодежь, которая больше всего напомнила мне наших оккупантов Уолл-стрита. Из ящиков можно было брать значки с ликом Прохорова, а на столах лежали груды его пропагандистской литературы.

Неясно, что будут делать эти взбудораженные россияне после победы Путина. Я слышал пару раз слово «революция», но в основном от пьяных эпатажников. Многие говорят, что выплеснувшаяся с декабря энергия просто уйдет в песок, как уходили в русские болота ноги мохнатых татарских лошадок.

В декабре 1965 года я был на первом в истории антисоветском митинге на Пушкинской площади и тоже думал, что дело его участников безнадежно.

Я оказался сильно неправ.

 

Владимир КОЗЛОВСКИЙ