Юрий Левитанский

 

Родился поэт в 1922 г. в г. Козелец Черниговской обл., затем семья жила сначала в Киеве, потом в Сталино (теперешний Донецк). В школе Юрий мечтал быть астрономом; еще в седьмом классе начал публиковать стихи в газетах «Социалистический Донбасс» и «Сталинский рабочий». Окончив десятилетку, переехал в Москву, где поступил в ИФЛИ.

 

Как студент-третьекурсник он был освобожден от военной службы, однако уже 22 июня 1941 г. вместе с другими студентами записывается в армию добровольцем, сдает последний экзамен и в июле уходит на фронт. Участвовал в обороне Москвы. Вот как говорил о начале своего фронтового пути сам Юрий Давидович: «Наше поколение называют фронтовым – третьекурсники-ифлийцы, которых в армию тогда не брали, почти все ушли добровольцами на войну. Я был самым младшим, у меня даже кличка была Малец. Уходя воевать, мы строем пели антифашистские песни, уверенные, что немецкий рабочий класс, как нас учили, протянет братскую руку, и осенью мы с победой вернемся домой. Подумаешь, делов-то! Войну мы начали в 1941-м под Москвой. Сейчас при одной мысли о том, чтобы лечь на снег, становится страшно, но тогда мы лежали в снегу рядом с Семеном Гудзенко – два номера пулеметного расчета».

Затем были Северо-Западный, Степной и 2-й Украинский фронты, битва на Орловско-Курской дуге, взятие Харькова, форсирование Днепра, Днестра и Прута. Свою боевую эпопею лейтенант Левитанский закончил в Праге, среди его военных специальностей – пулеметчик, командир подразделения, корреспондент фронтовой газеты. За время воинской службы был награжден орденами Красной Звезды и Отечественной войны, семью медалями. Как выразился один из его друзей, «на фронте Юрий строчил из пулемета и строчил стихи, их печатали армейские газеты». Эти не совсем зрелые стихи я приводить не буду, тем более что свое участие в боевых действиях задним числом Левитанский решил считать если не вовсе ненужным, то неудобным. А сколько очень средних поэтов на этом потом сделали карьеру, добивались чинов, званий, премий…

Через 38 лет он написал одно из лучших, на мой взгляд, стихотворений о войне – не лобовое, не кричащее, не совсем обычное; оно стоит многих десятков других:

 

Ну что с того, что я там был.

Я был давно. Я все забыл.

Не помню дней. Не помню дат.

Ни тех форсированных рек.

 

(Я неопознанный солдат.

Я рядовой. Я имярек.

Я меткой пули недолет.

Я лед кровавый в январе.

Я прочно впаян в этот лед –

я в нем, как мушка в янтаре.)

 

Но что с того, что я там был.

Я все избыл. Я все забыл.

Не помню дат. Не помню дней.

Названий вспомнить не могу.

 

(Я топот загнанных коней.

Я хриплый окрик на бегу.

Я миг непрожитого дня.

Я бой на дальнем рубеже.

Я пламя Вечного огня

и пламя гильзы в блиндаже.)

 

Но что с того, что я там был,

в том грозном быть или не быть.

Я это все почти забыл.

Я это все хочу забыть.

Я не участвую в войне –

она участвует во мне.

И отблеск Вечного огня

дрожит на скулах у меня.

 

(Уже меня не исключить

из этих лет, из той войны.

Уже меня не излечить

от той зимы, от тех снегов.

И с той землей, и с той зимой

уже меня не разлучить

до тех снегов, где вам уже

моих следов не различить.)

 

Но что с того, что я там был!..

Хорошо, что Левитанский впоследствии смог не зацикливаться только на военной теме, хотя война, конечно, оставила неизгладимый след в его душе.

Первый сборник стихов Юрия Левитанского «Солдатская дорога» вышел в 1948 году в Иркутске, куда его перевели перед демобилизацией. В 1955 г. поэт вернулся в Москву и поступил на Высшие литературные курсы при так и не законченном институте, которые окончил в 1957 г. Тогда же он становится членом Союза писателей СССР. Через два года выходит сборник стихов «Стороны света», в 1963 г. – «Земное небо».

Стихи Левитанского сразу запоминаются – они музыкальны, у них есть своя интонация, свой ритм:

 

Музыка моя, слова,

их склоненье, их спряженье,

их внезапное сближенье,

тайный код, обнаруженье

их единства и родства –

 

музыка моя, слова,

осень, ясень, синь, синица,

сень ли, синь ли, сон ли снится,

сон ли синью осенится,

сень ли, синь ли, синева –

 

музыка моя, слова,

то ли поле, те ли ели,

то ли лебеди летели,

то ли выпали метели,

кровля, кров ли, покрова –

 

музыка моя, слова,

ах, как музыка играет,

только сердце замирает

и кружится голова –

 

синь, синица, синева.

 

Кроме сочинения собственных стихов, поэт активно занимался переводами поэтов народов СССР и стран Восточной Европы. Левитанский отличался редкой восприимчивостью, возможно, поэтому он был одним из лучших поэтических пародистов, и его книга «Сюжет с вариантами», книга пародий, была благосклонно встречена пародируемыми друзьями-поэтами. Сам Левитанский писал об этом так: «Пародии, вошедшие в эту книгу, появились на свет, можно сказать, случайно, писались, как говорится, для внутреннего употребления, и публиковать их поначалу автор никак не собирался. Сделал он это позже, под напором, как это на первый взгляд ни странно, своих же коллег, и, что еще более, казалось бы, странно, именно тех, которых он пародировал». И поэты «заинтересованно и тепло относились к этим его странным твореньям». Так, остроумный и едкий Михаил Светлов во время дружеских вечеров и застолий часто просил «прочитать, как он называл это мое творчество, «злобный пасквиль против меня».

Некоторые критики считают, что Левитанский был лучшим пародистом не только своего времени, но и всех времен. Он мог пародировать не одни лишь выдернутые строки из стихов, но сам стиль и образ мышления пародируемого, владел внутренним миром и языком автора.

Писал Левитанский и иронические стихи, и в них был глубокий смысл:

 

Подарили дураку море.

Он потрогал его. Пощупал.

 

Обмакнул и лизнул палец.

Был соленым и горьким палец.

 

Тогда в море дурак плюнул.

Близко плюнул. Подальше плюнул.

 

Плевать в море всем интересно.

Дураку это даже лестно.

 

Но устал он. И скучно стало.

Сел дурак на песок устало.

 

Повернулся спиной к прибою.

Стал в лото играть. Сам с собою.

 

То выигрывает, то проигрывает.

На губной гармошке поигрывает.

 

Проиграет дурак море!..

А зачем дураку море?

 

Мы часто размениваемся на мелочи. Теряем, не успев осознать потерю. Бог дал – Бог взял. Так, поигрывая, и тратим свои бесценные жизни. Ну действительно, подумайте: зачем дураку море?

Подлинное литературное признание принесла Юрию Левитанскому книга стихов «Кинематограф» (1970). Она открыла читателям тонкого, ранимого, глубоко, проникновенно чувствующего поэта, поэта выдающегося.

Вот стихотворение, давшее название этой книге. В нем автор не только и не столько говорит о кино, сколько размышляет о жизни:

 

Это город. Еще рано. Полусумрак, полусвет.

А потом на крышах солнце, а на стенах еще нет.

А потом в стене внезапно загорается окно.

Возникает звук рояля. Начинается кино.

 

И очнулся, и качнулся, завертелся шар земной.

Ах, механик, ради бога, что ты делаешь со мной!

Этот луч, прямой и резкий, эта света полоса

заставляет меня плакать и смеяться два часа,

быть участником событий, пить, любить, идти на дно…

 

Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!

Кем написан был сценарий? Что за странный фантазер

этот равно гениальный и безумный режиссер?

Как свободно он монтирует различные куски

ликованья и отчаянья, веселья и тоски!

Он актеру не прощает плохо сыгранную роль,

будь то комик или трагик, будь то шут или король.

О, как трудно, как прекрасно действующим быть лицом

в этой драме, где всего-то меж началом и концом

два часа, а то и меньше, лишь мгновение одно…

 

Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!

Я не сразу замечаю, как проигрываешь ты

от нехватки ярких красок, от невольной немоты.

Ты кричишь еще беззвучно. Ты берешь меня сперва

выразительностью жестов, заменяющих слова.

И спешат твои актеры, все бегут они, бегут –

по щекам их белым-белым слезы черные текут.

Я слезам их черным верю, плачу с ними заодно…

 

Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!

Ты накапливаешь опыт и в теченье этих лет,

хоть и медленно, а все же обретаешь звук и цвет.

Звук твой резок в эти годы, слишком грубы голоса.

Слишком красные восходы. Слишком синие глаза.

Слишком черное от крови на руке твоей пятно…

 

Жизнь моя, начальный возраст, детство нашего кино!

А потом придут оттенки, а потом полутона,

то уменье, та свобода, что лишь зрелости дана.

А потом и эта зрелость тоже станет в некий час

детством, первыми шагами тех, что будут после нас

жить, участвовать в событьях, пить, любить, идти на дно…

 

Жизнь моя, мое цветное панорамное кино!

Я люблю твой свет и сумрак – старый зритель, я готов

занимать любое место в тесноте твоих рядов.

Но в великой этой драме я со всеми наравне

тоже, в сущности, играю роль, доставшуюся мне.

Даже если где-то с краю перед камерой стою,

даже тем, что не играю, я играю роль свою.

И, участвуя в сюжете, я смотрю со стороны,

как текут мои мгновенья, мои годы, мои сны,

как сплетается с другими эта тоненькая нить,

где уже мне, к сожаленью, ничего не изменить,

потому что в этой драме, будь ты шут или король,

дважды роли не играют, только раз играют роль.

И над собственною ролью плачу я и хохочу.

То, что вижу, с тем, что видел, я в одно сложить хочу.

То, что видел, с тем, что знаю, помоги связать в одно,

жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!

 

Более чем на 90 стихов Левитанского написаны песни, причем бывало, что на одно стихотворение писали музыку разные композиторы. Многие из этих песен стали известными. Но всесоюзная слава пришла к Юрию Левитанскому после выхода на экраны в 1979 году фильма Владимира Меньшова «Москва слезам не верит».

 

Все мы помним этот фильм: пикник в роще, затеянный предприимчивым Гошей, а за кадром – прозрачный кружащийся вальс, и хрустальный голос Татьяны Никитиной спрашивает: «Что происходит на свете?» Так многие обычно не интересующиеся поэзией люди, сами того не зная, впервые познакомились со стихами Юрия Левитанского. «Диалог у новогодней елки» прибавил популярности автору музыки Сергею Никитину, но… кто-то запомнил и автора стихотворения, положенного в основу песни. Спросите сейчас о поэзии Левитанского любого, не чурающегося этого вида литературы, и я уверен, что большинство вспомнит прежде всего «Елку»:

 

– Что происходит на свете? – А просто зима.

– Просто зима, полагаете вы? – Полагаю.

Я ведь и сам, как умею, следы пролагаю

в ваши уснувшие ранней порою дома.

 

– Что же за всем этим будет? – А будет январь.

– Будет январь, вы считаете? – Да, я считаю.

Я ведь давно эту белую книгу читаю,

этот, с картинками вьюги, старинный букварь.

 

– Чем же все это окончится? – Будет апрель.

– Будет апрель, вы уверены? – Да, я уверен.

Я уже слышал, и слух этот мною проверен,

будто бы в роще сегодня звенела свирель.

 

– Что же из этого следует? – Следует жить,

шить сарафаны и легкие платья из ситца.

– Вы полагаете, все это будет носиться?

– Я полагаю, что все это следует шить.

 

– Следует шить, ибо сколько вьюге ни кружить,

недолговечны ее кабала и опала.

– Так разрешите же в честь новогоднего бала

руку на танец, сударыня, вам предложить!

 

– Месяц – серебряный шар со свечою внутри,

и карнавальные маски – по кругу, по кругу!

– Вальс начинается. Дайте ж, сударыня, руку,

и – раз-два-три,

раз-два-три,

раз-два-три,

раз-два-три!..

 

У Юрия Левитанского много стихов о бесследно уходящем времени. Вот стихотворение, которое завершает его книгу «Кинематограф»:

 

Все проходит в этом мире, снег сменяется дождем,

все проходит, все проходит, мы пришли, и мы уйдем.

Все приходит и уходит в никуда из ничего.

Все проходит, но бесследно не проходит ничего.

И, участвуя в сюжете, я смотрю со стороны,

как текут мои мгновенья, мои годы, мои сны,

как сплетается с другими эта тоненькая нить,

где уже мне, к сожаленью, ничего не изменить,

потому что в этой драме, будь ты шут или король,

дважды роли не играют, только раз играют роль.

И над собственною ролью плачу я и хохочу.

По возможности достойно доиграть свое хочу,

ведь не мелкою монетой – жизнью собственной плачу

и за то, что горько плачу, и за то, что хохочу.

 

А вот два других стихотворения – о елке, совсем не такое оптимистичное, как в песне, и об уходящем времени, которое, оказывается, не забывается:

 

Итак,

я покажу сперва балкон,

где мы увидим елочку стоящей

как бы в преддверье

жизни предстоящей,

всю в ожиданье близких перемен.

Затем я покажу ее в один

из вечеров

рождественской недели,

всю в блеске мишуры и канители,

как бы в полете всю,

и при свечах.

И наконец,

я покажу вам двор,

где мы увидим елочку лежащей

среди метели,

медленно кружащей

в глухом прямоугольнике двора.

Безлюдный двор

и елка на снегу

точней чем календарь нам обозначат,

что минул год,

что следующий начат.

Что за нелепой разной кутерьмой,

ах, Боже мой,

как время пролетело.

Что день хоть и длинней,

да холодней.

Что женщина…

Но речь тут не о ней.

Здесь речь о елке.

В ней-то все и дело.

 

***

Говорили: ладно, потерпи,

Время, оно быстро пролетит.

Пролетело.

 

Говорили: ничего, пройдет,

станет понемногу заживать.

Заживало.

 

Станет понемногу заживать,

буйною травою зарастать.

Зарастало.

 

Время лучше всяких лекарей,

время твою душу исцелит.

Исцелило.

 

Ну и ладно, вот и хорошо,

смотришь – и забылось наконец.

Не забылось.

 

В памяти осталось – просто в щель,

как зверек, забилось.

 

Стихи даются Левитанскому нелегко, это трудная, изматывающая, но в результате непременно приносящая удовлетворение работа:

 

Завидую, кто быстро пишет…

 

А я так медленно пишу,

как ношу трудную ношу,

как землю черную пашу,

как в стекла зимние дышу –

дышу, дышу

и вдруг

оттаиваю круг.

 

С сожалением говорит Левитанский о вечной суете, об убыстряющейся спешке нашей жизни:

 

Утро – вечер, утро – вечер, день и ночь.

Стрелки, цифры, циферблаты – сутки прочь.

 

Гири, маятники, цепи, медный гуд.

Все торопятся куда-то, все бегут.

 

На ходу махнуть рукою, крикнуть «будь!»,

Съесть сосиску на ходу и снова в путь.

 

Сдать багаж, и в самолет, и в облака.

– Как там наши? – Как там ваши? – Ну, пока!

 

Гири, цепи, шестеренки, медный звон.

Телеграмма – вместо писем – телефон,

телефонные кабины – о стекло

стук монеты – ваше время истекло!

 

Нету времени присесть, поговорить,

покалякать, покумекать, покурить.

 

Нету времени друг друга пожалеть,

от несчастья от чужого ошалеть.

 

Даже выслушать друг друга – на бегу –

нету времени – Приедешь? – Не могу!

 

…Только стрелки сумасшедшие бегут.

Стрелки, цифры, циферблаты, медный гуд.

 

Словно мир этот бессонный городской

стал огромной часовою мастерской,

 

Стрелки, цифры, циферблаты, медный зов.

Засыпаешь под тиктаканье часов.

 

И летишь под этим небом грозовым,

как на бомбе с механизмом часовым.

 

С горечью говорит поэт о том, что в суете дней мы теряем очень важное – теплоту человеческих отношений:

 

Собирались наскоро, обнимались ласково,

пели, балагурили, пили и курили.

День прошел – как не было.

Не поговорили.

Виделись, не виделись, ни за что обиделись,

помирились, встретились, шуму натворили.

Год прошел – как не было.

Не поговорили.

 

Так и жили – наскоро, и дружили наскоро,

не жалея тратили, не скупясь дарили.

Жизнь прошла – как не было.

Не поговорили.

Все чаще Левитанский обращался памятью к ушедшим друзьям, к утраченному объемному, полноценному общению. Однажды в разговоре он произнес сокрушенно: «Некому больше сказать: «А помнишь?..» А ведь такое отношение друг к другу зачастую оказывается невосполнимым – тогда, когда уже поздно…

 

Все уже круг друзей, тот узкий круг,

где друг моих друзей – мне тоже друг,

 

и брат моих друзей – мне тоже брат,

и враг моих друзей – мне враг стократ.

 

Все уже круг друзей, все уже круг

знакомых лиц и дружественных рук.

 

Все шире круг потерь, все глуше зов

ушедших и умолкших голосов.

 

Но все слышней с годами, все слышней

невидимых разрывов полоса.

 

Но все трудней с годами, все трудней

вычеркивать из книжки адреса –

 

вычеркивать из книжки имена,

вычеркивать, навечно забывать,

 

вычеркивать из книжки времена,

которым уже больше не бывать,

 

вычеркивать, вести печальный счет,

последний счет вести начистоту –

 

как тот обратный медленный отсчет

перед полетом в бездну, в пустоту,

 

когда уже – прощайте насовсем,

когда уже – спасибо, если есть,

 

в последний раз вычеркивая – семь,

в последний раз отбрасывая – шесть,

 

в последний раз отсчитывая – пять,

и до конца отсчитывая вспять

 

до той черты, когда уже не вдруг –

четыре, три – и разомкнется круг.

 

Распался круг – прощайте – круга нет.

Распался – ни упреков, ни обид.

 

Спокойное движение планет

по разобщенным эллипсам орбит.

 

И пустота, ее зловещий лик

все так же ясен, грозен и велик.

 

Окончание следует

Использованы фото с сайта https://levitansky.ru

Михаил ГАУЗНЕР

Продолжение чиать тут