Контрабанда во взрослую жизнь

В детстве со мной много и самозабвенно играли, в основном папа. Настолько, что мои дворовые друзья звонили в дверь и спрашивали у изумленной мамы: «Здравствуйте, а Витя выйдет?»

Среди прочего папа со мной часто шутил. Однажды он убедил меня, что я управляю трамваем, двигая ручку водительской кабинки во втором вагоне. Изучил все технические остановки и подстроил все так, что я «останавливала» или «разгоняла» трамвай. А потом я «сломала» ручку, и трамвай понесся с горы на страшной скорости, а папа в панике кричал: «Что ты наделала?! Впереди поворот! Мы сойдем с рельсов, что, что теперь делать?!» Я действительно чуть не поломала ту ручку, пытаясь исправить положение дел, и когда все хорошо закончилось («Пронесло! Мы все были на волоске!»), я еще долго считала водительниц трамваев рисковыми и героическими тетками типа пожарников или космонавтов. Папа не палился неделю, но потом, видя, что я сторонюсь всех ручек в трамвае, все-таки раскололся. Меня больше всего впечатлило, что он готовился (!), запоминал все нюансы пути, чтоб потом такое срежиссировать.

А однажды мы пошли кататься на санках. У нас рядом с домом протекала река Красная (реально красная – от заводских отходов), а за ней были городская больница и морг. И вот там были самые козырные горки. Мы пришли, а народу – видимо-невидимо, на всех проторенных горках очереди. Папа говорит:

– Давай отойдем, исследуем новую горку. Я первый проеду на санках, и если там нет никаких ужасных трамплинов, то ты – следом.

Ну хорошо. Папа съехал – аж не видно его. Возвращается, шапка набекрень, запыхался весь, говорит, отличная горка!

– А трамплинов нет?

– Нет. Отличная ровная горка.

Я должна была насторожиться, обнаружив, что санки проломлены, но нет. Поехала такая расслабленная. И когда я после третьего трамплина собралась, было поздно, потому что я врезалась в дерево и меня засыпало снегом с веток. Папа подошел, разгреб, вытащил. Я, конечно, рот открыла реветь, а он меня всерьез не воспринимает, говорит, давай же скорей кататься – видала, какая отличная горка?! сколько трамплинов?! прям везение! И потом мы еще до ночи объезжали эту горку вдвоем на санках – сидя, лежа, на спине, на животе, пока не доломали их в хлам.

Все детство у меня не было аппетита. Когда папа приходил с работы, из кухни выбегала замученная пыткой кормления мама и вручала ему с порога ложку: «На! Я больше не могу этого выносить! Иди ты корми ее!»

– Да пусть не ест, – говорил папа.

– Она же умрет! Она вообще. Ничего. Не ест. Сутками. Как она живет?!

– Ну, умрет не умрет, посмотрим.

– Посмотрим?! …с тобой разведусь!.. врачи… диагноз… ты хоть знаешь?! – из коридора доносились какие-то невнятные обрывки. – …малокровие! …клапан сердца… умрет!.. иди корми!

И папа шел. Он рассказывал мне сказки, пел песни, даже научился играть на гитаре, и когда я неосторожно открывала рот, засовывал туда ложку с кашей. Какое-то время смотрел, как каша вытекает у меня изо рта, потому что я так и продолжала сидеть с открытым ртом, не глотая, а потом молча брал мою тарелку и все съедал. Мама была спокойна, что ребенок поел. Она, конечно, подозревала… но предпочитала верить, что «съела хоть что-то», а за папой закрепился титул единственного человека, который может меня накормить.

В связи с малокровием мне покупали красную икру и давали с собой в бутербродах в школу. Притом что жили родители бедно. Мама однажды расплакалась, что у нее на стиральной доске расползлась папина рубашка. А на следующий день папа пошел на работу прекрасный, как принц, – во второй и последней рубашке. Свадебной. К моменту бутербродов с дефицитной икрой жили уже получше, но в целом – «как все советские люди». Я же их не ела и часто забывала выбросить по дороге домой. Вспоминала уже в подъезде и по такому случаю засовывала за батарею на втором этаже, рядом с почтовыми ящиками. Бутерброды сгнили и были обнаружены мамой. Конечно, сейчас я могу себе представить ее состояние, но тогда я просто сидела на кухне и ждала, пока у всех пройдут хмурые лица. Меня никогда ни за что не ругали в семье, но я остро реагировала на общий упадок настроения. Бабушка, которая знавала настоящий голод и даже арбуз всегда ела с хлебом, конечно, сказала все как есть. И припечатала: «Лучше б Витя съел, что ж выбрасывать-то!» На мысль о том, что он таки предпочтительней мусорки, папа поднял брови, и мы переглянулись. Он сидел в такой же позе, как я, и тоже ждал, когда у всех пройдет траур.

Папу подозревали во всех моих болезнях. Когда я лежала попой кверху у бабушки на коленях и она искала наименее синячное место для укола, бабушка вкрадчиво пыталась добыть у меня признание:

– Светочка, скажи, папа давал тебе мороженое, когда вы ходили гулять? Я не буду ругать, но я же медсестра… мне надо знать… как же гнойная ангина? Давал мороженое? Давал?

– Нет.

– А два мороженых? – проницательно спрашивала мама. Но я не кололась. Хотя давал. Два.

Родители брали меня с собой в походы и поездки. Когда мне было лет 8, они с компанией ездили в Гурзуф, и я с ними. Жили в курятнике. Как назло, все время лил дождь. Взрослые интеллигентно выпивали и резались в преферанс. Кто-то дал мне попробовать «на язычок» вишневую наливку, и дня через два она закончилась. Ну, подумали, мало ли, кто-то выпил. Все восхищались, какой я спокойный и удобный ребенок.

По вечерам папа ходил в единственный бар в Гурзуфе и брал меня с собой. Себе он покупал 50 граммов коньяка, а мне – горячий шоколад. Я не знала, что такое коньяк, но от объяснения, что это спиртное, очень оживилась. Я же уже знала, что спиртное – это сладко и вкусно.

– Дай попробовать, – говорю.

– На, – отвечает папа.

Я отхлебнула большой глоток, примерно как я хлестала наливку из горла, и несколько мгновений думала, что умираю. Слезы из глаз, сопли из носа, душа из тела. Этот коньяк не выветрится из меня еще лет десять – почти до конца университета меня невозможно было уговорить на спиртное.

Когда я была подростком, ну, может, чуть старше Алеши сейчас, мы с папой вместе смотрели фильмы ужасов – тогда как раз первый раз показывали по телеку Фредди Крюгера. Мама нам обоим запрещала «это» смотреть, но засыпала рано. А мы смотрели. Когда фильм закончился, папа пошел спать, а я включила свет в коридоре, в своей комнате, в туалете, в ванной, на кухне, короче, везде, где только можно было, и пошла купаться. Выхожу из ванной – темно.

– Папа?

Тишина. Страшно до одури. Нужно как-то проделать путь до своей комнаты. Или хотя бы до выключателя. И тут на кухне, в темноте, падает вилка.

– Папа?! Это ты? Пожалуйста, скажи, что это ты!

Я так умоляла, что он сознался. Ну, успокоил, утешил, провел до комнаты, пожелал спокойной ночи, все дела.

Я запрыгнула в кровать и чуть не умерла от ужаса. Он подложил мне под простыню упаковку от цветов, которая страшно шуршит при любом прикосновении. Ну какой уж тут сон, пошли ржать на кухню и пить чай с хлебом, маслом и вареньем.

А однажды во время воскресной уборки он достал мамину старую шубу, залез в крошечный закуток между креслом и балконом, накрылся этой шубой и прикинулся ветошью. Не знаю, сколько он там сидел, но он знал, чего ждет – когда мама пойдет на балкон с тазиком белья. И она пошла.

Крику было – не вообразить. Идет себе человек на балкон белье развешивать под Мирей Матье, вдруг из угла с утробными звуками поднимается что-то черное, страшное, бесформенное… Потом – мать в кресле, бросает в него мокрые вещи из тазика и смеется сквозь слезы: «Сумасшедший! У меня чуть сердце не остановилось!» А бабушка выбежала из кухни с руками в штруделе: «Что? У кого сердце? Я бывшая медсестра!» И Мирей Матье разливается на всю залитую солнцем квартиру: Je suis une femme amoreu-u-use…

Я с первого класса не разрешала лезть в свои школьные дела, и родители это уважали. Мой дневник и тетрадки никогда не смотрели, и их единственным способом узнать, как у меня дела, были игры «в учительницу». Я учила папу всему, что проходили в школе, и с упоением ставила ему колы по английскому.

В старших классах я ждала его с работы с домашкой по физике. Папа – физик по образованию, но заниматься со мной не мог. Все заканчивалось тем, что я бросалась учебниками, а он выходил из моей комнаты с возгласами: «Ну как можно быть такой тупой!» А когда я читала свою первую неадаптированную книжку на английском и швырялась словарями, потому что не понимала пять слов из шести в предложении, папа сидел у меня в комнате, наблюдал эту адскую истерику и говорил: «Как ты будешь жить? Жить будешь как?» И добавлял с интонацией: Go to the window!

– Что? – остановилась я.

– Go to the window! Irresponsible! This is a table! – повторял папа с удивительно красивым произношением и пояснял:

– Это все, что я знаю на английском. Очень красиво. Гоу ту the ууууин-доууу!

Мне до сих пор смешно, как тогда.

В старших классах я много читала. Папа часто таскал у меня со стола книги и тоже их читал. Однажды спер у меня «Так говорил Заратустра», а потом ходил под дождем без куртки и без зонта, как сверхчеловек. А в другой раз… Тут нужна предыстория.

Я ездила домой из школы на автобусе, а рядом с остановкой была книжная раскладка, где я паслась в ожидании автобуса. Тогда был перестроечный бум книгоиздания – издавали все, что хотели и как хотели, и вот один раз смотрю: маркиз де Сад. Я что-то слышала, но имела лишь смутное представление, что это «что-то такое…». И ладно бы там была «Жюстина» или «Философия в будуаре». Но нет. Там было не что-нибудь, а «120 дней Содома». Я купила, а вечером поинтересовалась. Дочитала до какой-то страницы и, пораженная до глубины души (помним, я – советский подросток, к тому же девочка из хорошей семьи), спрятала книгу с твердым намерением выбросить ее с утра пораньше.

И вот не знаю – шок стер все подробности, – то ли мусоропровод оказался запаян, и я оставила ее в закутке в подъезде, то ли я ее плохо заныкала, но следующее, что я помню, так это папу на кухне: сидит, пьет чай с булкой и вареньем и читает «120 дней Cодома». Я думала, умру от ужаса.

Папа был под большим впечатлением (во-первых, что кто-то выбросил такую книжку, а во-вторых, от самой книжки – помним, что он тоже был простой советский человек и не в курсах, как оно бывает…) и честно ее со мной обсудил. Мы подивились фантазии автора, загнались на тему «что если такое подробное пособие попадет в руки маньяка», а потом расслабились и оборжали, как обычно.

Вообще, я всегда была уверена, что папа тащится от всего точно так же, как и я. И отчасти это было так: он играл в выбивного на равных, никогда не поддавался ни в какие настольные игры, не мог удержаться от соблазна, когда кто-то стоял спиной к нетронутому пышному сугробу… Потому с ним и было так смешно и интересно.

Но лет в 14 у меня стали закрадываться подозрения, что все не так просто и безусильно. Мы с младшей сестрой спали в одной комнате, и точно так же, как некогда мне, папа читал сказки на ночь Оле. Я к тому времени успела их подзабыть, поэтому тоже слушала вполуха.

У Оли была любимая сказка «Про молодильные яблочки». В этой сказке у нее был любимый отрывок – про гигантскую птицу, которая выносит героя из пропасти. Лететь пришлось много дней, и у них закончилась провизия. «Ох, не долечу, Иван, – говорит птица, – упаду с голоду». Иван отрезал мясо со своей ноги и скормил ей. Она снова жалуется: мол, не долечу, пить, умираю. Он напоил ее своей кровью. И так несколько раз, пока он с себя все не срезал и всю кровь ей не отдал. Прилетели. Иван – трупак, естественно. Тогда, сказано в сказке, «птица отрыгнула все назад», приложила к Ивану куда следует, полила мертвой водой – все срослось. Полила живой – он глаза открыл.

На этом месте пятилетняя Олечка обычно говорила: «Читай еще раз про птицу». И папа читал этот отрывок снова и снова, пока не засыпал сам. «Ты заснул! Читай про птицу! Как она его отрыгнула!» Я лежала и охреневала. С птицы, с зомбака Ивана, с папиной судьбы, который снова и снова просыпался, чтобы читать про птицу.

И вот что я хочу сказать про педагогику. Нет ее. Есть люди, живые и разные. Они шутят, швыряются учебниками, пьют коньяк, едят кашу… Главной педагогике я научилась у папы. Она такая: смотреть на вещи легче.

Еще – открытость и любопытство ко всему сущему. Вот как папа: Ницше – значит Ницше. «120 дней Содома»… ну что ж, значит, они.

Вот и вся педагогика. Сейчас много информации, возможностей – тоже, а соцсети повернуты на публичном шейминге родителей за неправильное поведение. Постоянный родительский невроз на почве «правильной педагогики» часто делает людей агрессивными по отношению к другим, «заблуждающимся» родителям. Я читала, что маму трехлетнего мальчика, который играл в шахматы с Карповым в телевизоре, «надо долго бить чем-то тяжелым, а потом ставить записи о детской психологии в изолированной комнате», пока не поймет, тварь, про педагогику. И это – не крайний случай, средней свирепости высказывание, но довольно типичное. Я не в укор – очевидно, людям неспокойно, а от волнения чего только не наговоришь.

Понятно одно: все хотят своим детям счастья. Стараются просчитать, какими действиями его можно гарантировать. Ревностно следят за другими людьми: а они как причиняют своим детям счастье? Чаще всего те, другие, причиняют его неправильно. Но это иллюзия, что есть какие-то общие правила. По итогу каждый одинок в этом квесте, потому что у него вот такой ребенок, а не какой-то другой. И сам он – вот такой человек, а не какой-то другой. Ошибки – это нормально. Провалы – неизбежно. Нет неправильного поведения. А если и есть, то невроз правильного родителя гораздо вреднее самого неправильного поведения.

И главное – невозможно просчитать счастье. Невозможно знать, что западет человеку в память под грифом «счастливое детство». Будет ли это то, что требовало усилий, самосовершенствования и временных затрат, или случайный eye contact на кухне? Песня в воскресный день? Чай после фильма ужасов? Не то чтобы я за пофигизм, мол, нам не дано предугадать… так какая разница. Я пытаюсь сказать, что счастье не нуждается в просчетах. Счастье – это один из побочных эффектов обычной жизни. Педагогики не существует как самоцели. Самоцель – это, собственно, жизнь. Так что будьте естественны, сердитесь, шутите, отвлекайтесь от детей на другое, грустите, парьтесь проблемами, ломайте санки, засыпайте над книжкой. А счастье… Дети очень чувствительны к счастью, его не надо специально добывать и вручать им в руки. Дети распознают его сами, даже под маской Фредди Крюгера. И контрабандой унесут во взрослую жизнь.

 

Художник и автор книг Светлана Дорошева живет в Израиле с мужем и тремя детьми.

Купить ее книги вы можете здесь:

«Книга, найденная в кувшинке»:

https://www.ozon.ru/context/detail/id/34386036/

«Как справиться с ребенком»:

https://www.ozon.ru/context/detail/id/138362059/

https://www.behance.net/lattona

 Светлана ДОРОШЕВА