Александр Володин: mea culpa

Почему не воспользоваться годовщиной – 15 лет, как его не стало, – чтобы рассказать о человеке, который несколькими своими пьесами определил целую эпоху в истории русского театра? Нет, не Розов, не Радзинский, не Рощин, а именно Александр Володин с его «Фабричной девчонкой», «Пятью вечерами», «Старшей сестрой» и «Назначением» заполнил тот вакуум, который образовался со смертью Евгения Шварца, а после Володина, хоть и при его еще жизни, в театр пришли Александр Вампилов и Людмила Петрушевская.

Уж коли сорвалось с языка определение, то рискну его расширить: Володин – целая эпоха не только в нашем театре, но и в нашей культуре. Пусть не только сам по себе, но совместно с родственными явлениями. С тем же «Современником», где шли его главные пьесы, в том числе «Назначение», запрещенное во всех остальных городах и весях России, включая Ленинград, а там пьесу ставили сразу в двух театрах – Акимов в своем Театре комедии и сам Володин в Александринке: так и не состоявшийся его режиссерский дебют. Либо с кинематографом – его пьесы не только театральны, но и кинематографичны, недаром их ставили такие режиссеры, как Сергей Герасимов, Никита Михалков и Элен Климов (в мастерской Михаила Ромма). Или с Булатом Окуджавой, первые питерские вечера которого Володин сам же и организовывал – в Доме кино, куда собралось, помню, полторы дюжины человек, а репертуар Булата состоял тогда всего из восьми песен, которые он, чтобы заполнить время, спел дважды, и во Дворце искусств, куда Володин собирал народ по телефону:

– А что, хороший голос? – спрашивали.

– Не в этом дело! – отвечал Володин.

– А что, хорошие стихи?

– Не в этом дело!

– Хорошо играет на гитаре?

– Не в этом дело!

Собственно, с того вечера и пошла всесоюзная слава Булата – благодаря негативной раскрутке, которую ему устроила официальная пропаганда: погромный фельетон-заказуха Игоря Лисочкина в ленинградской молодежной газете «Смена» был тут же перепечатан в «Комсомольской правде». Роль негативного паблисити в этом случае переоценить невозможно.

Сошлюсь на себя, так как был в те годы активно действующим литературным критиком. За год до переезда в Москву, еще питерцем, я опубликовал в «Новом мире» (1974, № 8) статью, которой редакция дала не очень оригинальное название «Сопричастность веку», а оригинальное, то есть мое, вывела в подзаголовок: «Литературная эволюция и проблемы жанра». Я позволю себе привести несколько выдержек из этой (или все-таки той?) статьи – не потому что моя, но потому что это единственное упоминание имени Володина в критике тех лет. Плюс, конечно, синхронность и аутентичность: статья – часть тогдашнего литературного процесса, и писал ее в 1974 году критик Владимир Соловьев, а не нынешний его нью-йоркский тезка и однофамилец – прозаик, мемуарист, политолог.

«Пьесы Володина – это пьесы о несоответствиях… Герои не принимают созданной без них ситуации, они хотят ее создать сами – по образу своему и подобию.

Старшая сестра ведет младшую на экзамен в театральный институт, не подозревая в себе таланта.

Лямин боится, что не сможет руководить людьми («Назначение»).

Некрасивая Настя не знает, что она красива («Происшествие, которого никто не заметил»).

Золушке необходима ситуация бала, чтобы стать принцессой, иначе она останется замарашкой. Она не соответствует ситуации, ибо ситуация, при которой ее сводные сестры – красавицы, а она – их служанка, – ложная ситуация.

Человек несет ответственность за собственный талант. Он отстаивает свой талант быть похожим на самого себя.

Герой кажется неестественным по сравнению с ситуацией. На самом деле неестественна ситуация. Хотя и привычна.

Приход непривычного героя в привычную ситуацию. Это видимость.

А суть в том, что естественный герой приходит в неестественную ситуацию».

Как много, кстати, можно было сказать на «эзоповой фене» в подцензурной советской печати!

Последняя, предсмертная книга Александра Володина «Записки нетрезвого человека» никакого отношения к театру либо к кино не имела. Прощальная книга восьмидесятилетнего «шестидесятника» с читателями и зрителями, с друзьями и женщинами, с жизнью. Странноватое такое сочетание дневниковых записей с дневниковыми же стихами, один из которых я поставил бы к ней внутренним, рабочим, что ли, эпиграфом:

 

Мы поздно начинали жить,

мы долго были дураками.

Поэтому, чтоб кратким быть,

отныне я пишу стихами.

Мне только к делу бы подшить

анкету медленной разлуки

с одной-единственною жизнью…

 

Если читатель попытается извлечь что-нибудь о творчестве самого Володина из этого его прощального послания в стихах и прозе, его ждет разочарование. Володин относился к своим театральным повестям, сами названия которых стали классическими и хрестоматийными, резко отрицательно.

Искажение исторической перспективы?

Аберрация памяти?

Скромность паче гордости?

За многое, что мной было написано прежде, стало стыдно. Если кто-нибудь извещал меня о намерении поставить «Фабричную девчонку» или «Старшую сестру», я уговаривал не реанимировать устаревшее. Никиту Михалкова, который решил снимать «Пять вечеров», я молил: «Не позорьте себя, не позорьте меня!»

Однако эта негативная самооценка – не только ретро и постфактум, а всегдашняя. «Фабричную девчонку», с которой началась его драматургическая судьба, Володин называл обруганной и захваленной. Обруганной официально и захваленной приватно.

«И друзья и враги одинаково ждут, чтобы Володин шел на Голгофу», – не просто остроумно, а очень точно определил Николай Павлович Акимов, когда таким неожиданным и парадоксальным образом совпали настроения властей и интеллигенции в связи с «Фабричной девчонкой».

А вот на премьере «Пяти вечеров» в БДТ автор раздает контрамарки знакомым перед входом, приговаривая:

– Не стоит смотреть, это случайная, маленькая пьеса, не получилось…

Михаил Ромм предлагает ему сочинить совместно сценарий.

«…Мысль о том, чтобы стать соавтором Ромма, была для меня кощунственной. Зачем я ему нужен? Что могу дать? Чем могу помочь?.. Я сказал ему об этом, как мог, и, терзаясь, уехал в Ленинград».

Литературное самоотрицание – только часть самоуничижения автора-героя этой небольшой, в 132 страницы, книжки. Здесь, конечно, возникает множество религиозно-культурных аналогий – от католического mea culpa до «Исповеди» Жана-Жака Руссо, который не останавливался в своем самоедстве перед самонаговором. Вплоть до увесистого «Дневника» Юрия Нагибина, где самокритика нет-нет да переходит в маньеризм. А мне как автору горячечной исповеди «Три еврея» подобная литература особенно близка, хотя собственное покаянное чувство я бы скорее определил как Jewish guilt.

Есть у Фазиля Искандера повесть с замечательным названием «Школьный вальс, или Энергия стыда». Так вот, именно эта энергия стыда и является моральным и творческим импульсом Володина, а не только этой его дневниковой книжки, которую я сейчас перечитываю.

Конечно, в ней много литературных и театральных баек, забавных наблюдений, отточенных характеристик випов русской культуры. Типа рассказа про то, как Любимов репетировал «Бориса Годунова»:

«Золотухин на репетиции был жалок перед надменной полячкой. Любимов спрашивает:

– А что бы ты сделал, если бы над тобой издевалась русская баба?

– Я бы ей съездил.

– Ну вот и давай.

И Золотухин «съездил» Демидовой. И сразу поставил ее на место. «Царевич ты!»

Однако как ни забавны разбросанные по книге такого рода истории, сквозное ее действие, ее лейтмотив – mea culpa, чувство вины, энергия стыда. Стыд на пляже, где надо раздеваться при знакомых, стыд в ресторане, где гордые официанты и безудержное веселье. Ноев стыд перед сыновьями – Володин даже супротив грамматики измышляет множественное число для этого стыда:

«Стыды. Не ходил на Красную площадь с теми, семерыми, против наших танков в Чехословакии. Это например. А сколько лихорадочных, глупейших поступков, они же, как правило, и плохие?.. Ладно у Соловьева: «Я стыжусь, следовательно, существую». Или: «Спокойная совесть – изобретение дьявола». Для утешенья на полторы минуты. А как с этим жить по утрам? Ведь стыды-то невыдуманные, настоящие!

…С годами меняется многое. Обиды превращаются в вины. Говорят, это естественно, известно даже медицине. Но вины-то настоящие!

…Так вышло, что жизнь моя целиком уместилась в годы «печального приключения русской истории» (Шульгин). Впрочем, что я на это киваю. И сам-то я, сам, воспаленная дурость моя».

Пусть моя аналогия самопроизвольная и субъективная – из Бродского: «Отчизне мы не судьи. Меч стыда погрязнет в нашем собственном позоре…»

Легче всего было бы списать покаянные признания Володина за счет его суперсовестливости. Такой возможности автор, однако, нам не оставляет, ибо не голословит, а приводит конкретные примеры своих «вин». А жанр кратких дневниковых замет позволяет вместить в одну или несколько чуть ли не романный сюжет. Отсылаю читателя к записям и стихам Володина о его последней любви, когда он берет на себя вину за смерть женщины.

Это книга вопросов, сомнений и многоточий. Когда-то, почти полвека назад, в качестве эпилога к своему избранному Володин напечатал «Оптимистические заметки». Его предсмертный постскриптум – глубоко пессимистичное сочинение в стихах и прозе, в конце туннеля то самое черное, которое, согласно Л. С. Выготскому, есть провал в потустороннее, уход за грань жизни. Вся эта завещательная книжка – полуздесь-полутам. Если есть выход из лабиринта жизни, то, увы, он один.

 

Но – самого себя осколок –

Живу, бреду, скудея по пути.

 

Именно этот смертный опыт смертного существа интересен. Особенно когда им делится умный, талантливый, наблюдательный и самонаблюдающий одной ногой в могиле человек. «Как хорошо однажды понять, что ты – человек прошлого. Знакомые думают, что они знают тебя, а на самом деле они помнят тебя…» И, как обычно, еще лучше в стихе:

 

Как будто мы жители разных планет.

На вашей планете я не проживаю.

Я вас уважаю, я вас уважаю!

Но я на другой проживаю. Привет!

 

К счастью, в этом прощальном слове дряхлого до мозга костей писателя, который сам на себя смотрит как на сколок утраченного времени, столько жизни, столько муки и трепета, столько мыслей и наблюдений, что хочется цитировать и цитировать, никакого удержу!

«Никогда не толпился в толпе. Там толпа – тут я сам по себе. В одиночестве поседев, по отдельной иду тропе. Боковая моя тропа! Индивидуализма топь! Где ж толпа моя? А толпа заблудилась средь прочих толп.

…Достоевский писал, что длительная дискриминация усугубляет качества человеческой натуры – как хорошие, так и плохие. Евреи, мне кажется, разделились на две категории, не похожие одна на другую, как негры и эскимосы. Одни – бескорыстные, непрактичные, духовные, и другие – наоборот.

…Что-то изменилось. Были внутри круга и критиковали окружность. И злились на ее неровности и старались выровнять… Что-то изменилось. Стоим снаружи, каждый – поодаль, друг друга почти не видно, и круг этот вовсе не круг, а черт знает что».

Стоп! А почему, собственно, «Записки нетрезвого человека»? Увы, достаточно даже бегло полистать книжку, чтобы ответить на этот вопрос. Вряд ли здесь требуется моралите. Без разницы, кто где черпает вдохновение.

Проснулся – и выпил немного.

Теперь просыпаться и пить.

Дорога простерлась полого.

Недолго осталось иттить.

 

В Москве завершено издание сенсационного мемуарно-аналитического пятитомника Владимира Соловьева и Елены Клепиковой:

«Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека»;

«Иосиф Бродский. Апофеоз одиночества»;

«Не только Евтушенко»;

«Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых»;

«Путешествие из Петербурга в Нью-Йорк. Шесть персонажей в поисках автора: Барышников, Бродский, Довлатов, Шемякин и Соловьев с Клепиковой».

 

Дополнительно вышли новые версии двух первых книг – «Довлатов. Скелеты в шкафу» и «Бродский. Двойник с чужим лицом».

Подарочные издания с множеством цветных и черно-белых впервые публикуемых иллюстраций.

Цена каждой книги c автографом авторов, включая почтовые расходы, – $25, всего пятитомника – $100.

 

Чеки посылать по адресу:

Vladimir Solovyov

144–55 Melbourne Avenue, Apt. 4B

Flushing, NY11367

 

Владимир СОЛОВЬЕВ, Нью-Йорк