Рождественский подарок

Основано на реальных событиях

 

Із Різдвом Христовим

Ми щиро вітаєм!

Щастя й здоров’я

Ми усім бажаєм!

Нехай віра в серці кожного засяє

Матір Божа з неба усіх привітає!

 

                                                Колядка до Різдва українською мовою

Брали русские бригады Галицийские поля,

И достались мне в награду два железных костыля…

 

                                                Русская военная песня времен Первой мировой войны

 

Сотня шла рысью споро, но скрытно… Только изредка чуть-чуть позвякивала упряжь да с легким шумом вдыхали ночной морозный воздух кони.

Сотня напоминала волчью стаю, охотящуюся в полной тишине за убегавшей жертвой. Только маленькие облачка пара и черные мчащиеся в ночи тени на снегу отмечали ее путь по затихшим в канун Рождества галицийским полям. Не было ни усталости, ни жалости к себе и коням. Было единое стремление маленького отряда закаленных вековым опытом воинов выполнить наказ царя-батюшки, взять в полон австрияка-супостата, привезти в штаб языка и получить очередного Георгия на широкую казачью грудь.

Внезапно сотня остановилась на краю редкого соснового лесочка. Вдали виднелся мост, ведущий в очередное село через маленькую речушку, сбегающую с таких красивых этой лунной предрождественской ночью Карпатских гор. При въезде на мост стояла полосатая сторожевая будка, возле нее постукивал замерзшими ногами часовой в австрийской форме. Есаул Оренбургского казачьего полка Николай Вдовкин поднял руку и шепотом передал по цепи: «Сотня, готовься к пешему строю… СЛЕЗАЙ!»

Сотня бесшумно спешилась, в мгновение ока коноводы увели под кроны деревьев сбатованных лошадей, казаки притаились за кустарником, готовые к бою. Впереди, притаившись за высоким сугробом, остались лишь есаул и его верный помощник, пожилой старший урядник по прозвищу Серьга. Прозвище это низкорослый, косолапый, рассудительный и немногословный уроженец оренбургских степей получил за здоровенную золотую серьгу, свисающую с левого уха. Была она уж больно здоровая, цыганская какая-то… Но менять ее на меньшую урядник категорически отказывался, несмотря ни на какие уговоры и даже приказы начальства. Но служака он был справный и пользовался в сотне непререкаемым авторитетом. Поэтому его в конце концов оставили в покое и сослуживцы, и начальство. Даже байку придумали, что, дескать, ему серьгу эту молодая красавица-цыганка подарила на какой-то ярмарке в качестве оплаты за жаркую ночь любви.

Вдовкин приложил к глазам мощный цейссовский бинокль и начал рассматривать диспозицию. Так, в будке, скорее всего, отдыхающая смена и начальник караула. Максимум два человека. Это хорошо. Он перевел бинокль выше. Украинское село мирно спало, нигде ни огонька, лишь над крышами некоторых хат ровными сизыми струйками вился дым. Вполне себе идиллическая картинка…

Ан нет, острый глаз есаула подметил два пулеметных гнезда возле одного из домов, с немецкой аккуратностью сооруженных при помощи мешков с песком и кусков плотного снега. Вон и голова часового маячит над невысоким снежным бруствером. Вот это нехорошо: если заметят казачков, враз положат из пулеметов. Думай, Вдовкин, думай…

Есаул повернулся к Серьге, притаившемуся, как крупный степной волк, в снегу. Тот тоже внимательно рассматривал слегка узкими по-башкирски глазами австрийские позиции.

– Ну, что думаешь, урядник?

– Да в момент все сделаем, ваше благородие. Вон, видите, слева горочка, вся сотня с нее рванет, как будто бы лавой в атаку. А мы с вами да с Неспрядькиным из второго взвода – к будке на рысях. Пока они будут вшей из одеял вытряхивать, хе-хе, да сполох объявлять, мы языков возьмем – и ходу. А сотня тем временем в лес уйдет. Австрияки же безлошадные, они нас не догонют. Да и с лошадьми бы были, куда им, болезным…

Урядник презрительно сплюнул в снег, выражая тем самым извечное презрение сыновей бескрайних степей к европейской кавалерии.

План был хорош. На часах около половины четвертого ночи, самый сладкий сон, самая нелюбимая для любого караульного смена, когда находится он в какой-то полудреме, тщательно силясь не прислониться к сугробу, не запахнуть полушубок поплотнее да не уснуть покрепче. Да и другие австрияки, которые разместились на постой по хатам, поди, разнежились на теплых перинах, не ожидая такой дерзости от русских, расположенных чуть ли не в пяти верстах от их позиций. Глядишь, пока суд да дело, и удастся одного или двух языков захватить, уйдя на рысях без потерь.

Сказано – сделано. Вдовкин подал знак коноводам, те подвели лошадей. Расторопно подбежали взводные. Есаул вкратце разъяснил план, удовлетворенно отметив бешеный азартный огонек, блеснувший в глазах казачков. Ох, черти, хлебом не корми, дай только шашкой помахать…

Вдовкин с двумя казаками медленно поехал направо, а вся сотня ушла влево, повинуясь негромкой команде: «Сотня, лаву строй!» Вперед выехали урядники, достав из ножен шашки. Словно по заказу из-за туч вышла полная луна, осветив лежащую внизу картину: и село, и мост, и вздымающиеся вверх Карпаты…
И вот оно… Началось! В ночной морозной тиши прозвучало звенящее: «Сотня, гиком марш-марш!» Словно небольшая горная лавина, окруженная вихрем рвущихся вверх снежинок, неслась сотня вниз по склону, гикая и улюлюкая особым горловым ревом, схожим с криками дикой башкирской орды и присущим лишь частям Оренбургского казачества. Одновременно есаул, Серьга и Неспрядькин, взводный второго взвода, рысью понеслись прямо к мосту по направлению к караульной будке.

План хитроумного старого урядника удался на славу. Полусонные австрияки палили в белый свет, как в копеечку, по отвлекающей внимание сотне, которая, повинуясь команде взводных, стройно рассыпалась в отступную лаву и начала уходить обратно в сторону леса. Пока неприятель, еще не отошедший от сладкого предутреннего сна, суетился, истошно вопя Alarm! и Cossacs!, Вдовкин с товарищами, срубив на ходу так и не успевшего ничего понять часового, ворвались в караульную будку.  Австрийский офицер, сидевший у стола, упал с простреленной головой, а второго, отдыхавшего после смены австрияка, казаки враз спеленали арканами, как пойманную в степи овцу, заткнули рот кляпом, завернули в бурку и без всяких церемоний закинули на коня.

– Уходим! – крикнул Вдовкин, и казаки, ни секунды не раздумывая и отчаянно понукая лошадей, кинулись догонять уходящую в ночную тьму сотню…

К утру сотня возвратилась в деревню, где были расположены основные части русской армии. Проследив за тем, чтобы казаки справно разместились на постой по местным дворам и хатам, и выставив у сарая с пленным австрийцем караул, Вдовкин отправился в небольшой домик, определенный под временный штаб, чтобы написать по горячим следам рапорт командующему 3-м конным корпусом графу Келлеру о проведенной ночью вылазке. Закончив рапорт, нашел в штабе теплую печь, ничем не отличавшуюся от привычных печей в русских деревнях, пристроился на лежанке, накрылся буркой и провалился в глубокий сон, сон солдата, чуткий и без всяких сновидений.

– Ваше благородие, а ваше благородие… – эти слова и бережное касание плеча разбудили есаула. За окном был поздний вечер, где-то около восьми часов пополудни, в стремительно темнеющем зимнем небе уже начинали светить звезды.

– Что случилось? – встрепенулся есаул, еще не отошедший ото сна.

– Господин есаул, пленный австрияк до вас просится, нешто сказать хочет, – доложил старший по караулу казак.

– Ну, веди его, поговорим, – сказал, разминая затекшие ото сна плечи, Вдовкин.

«Интересно, о чем это еще он хочет поговорить? Да и пойму ли я его? Эх, надо было в кадетском корпусе поусерднее заниматься на уроках немецкого языка у благообразной Амалии Карловны, не писать ради озорства на доске перед занятиями «немец-перец, колбаса…», – подумал с досадой есаул.

Скрипнула дверь. На пороге, едва ли не упираясь головой в невысокий потолок деревенской хаты, стоял плечистый, с хорошей выправкой блондин в форме легиона Украинских сечевых стрельцов* с нашивками фельдфебеля. И, пока Вдовкин мысленно подбирал давно забытые немецкие фразы, пленный быстро залопотал что-то на забавном для русского уха галицийско-русинском наречии, очень схожим с языком жителей южнорусских губерний российской империи.

– Что, что ты у меня просишь? Отпустить домой? – разобрав непривычный говор, растерянно переспросил есаул австрийского фельдфебеля.

– Так, до дому…

– Да ты в своем ли уме, любезный?!

– В своем, пане офицер, в своем… Та воно ж и блызенько тут.

– Что «блызенько тут»? – ничего не понимая, спросил Вдовкин.

– Хата моя, а в ей и ридна маты, так стара, так добра, отпустить, бо завтра ж Риздво.

– Риздво? Это, стало быть, Рождество?

– Так, так… Рождество!

Увидев, что Вдовкин задумался, пленный неожиданно бухнулся перед есаулом на колени и умоляюще сложил руки.

– Да ты брат, видно, действительно рехнулся от всего пережитого, – практически впав в панику, закричал Вдовкин.

– Нияк не рехнувся, – ответил украинец.

Он смотрел на русского офицера наполненными слезами, честными и добрыми серыми глазами, продолжая божиться и клясться, что, дескать, хата его совсем недалеко, тут рядом, и что к рассвету он вернется назад обязательно.

– Войдите в положение, хата моя рядом, маты – стара, я – пленный, пойду в Россию, а она помрет без меня, отпустите. Клянусь Богом и Его святым Риздвом, вернусь до свиту. А як пан офицер захочет выйти в огород, так з видтиля и хату мою побачит.

Есаул, пленный и караульный казак вышли во двор. Стояла морозная ночь, на небе висели крупные, ясные рождественские звезды. «Совсем как дома», – неожиданно для себя подумал Вдовкин.

– Бачите оту купу? – спросил пленный, указывая на какое-то темное строение, стоявшее совсем недалеко от русских позиций.

– Бачу, – невольно усмехнувшись своему переходу на галицийское наречие, ответил Вдовкин.

– То моя хата, и в ей ридна маты. Маты, яка думае обо мне и просит Бога, чтобы Он помог ей побачить хоть ще раз сына своего.

Проникновенные слова украинца заставили Вдовкина задуматься: «Мама… Как она там, в далеком Оренбургском крае? Небось, каждый день думает о нас, трех сыновьях, ушедших на фронт, молится в маленькой станичной церквушке за здравие, ждет не дождется, когда сможет вновь взглянуть на нас, прижать к истосковавшемуся материнскому сердцу».

А пленный фельдфебель, словно услышав мысли есаула, продолжал гнуть свою линию.

– Ну так як же, пане офицер?

– Как зовут тебя?

– Иосифом. Так звали и обручника Пресвятой Девы Марии.

– Ступай! – решительно сказал Вдовкин. – Но знай, пан Иосиф, если обманешь – подведешь меня. Да и Дева Мария может прогневаться за обман.

До конца не веря своему счастью, пленный четко козырнул, щелкнул каблуками и исчез в ночной темноте.

Ночь для Вдовкина прошла без сна. Он беспрестанно корил себя за то, что сразу не догадался отправить арестованного на свидание с матерью в сопровождении конвоя, ворочался на лежанке печи с боку на бок, гадая: обманет его «пан Иосиф» или нет. Он то убеждал себя в правдивости украинца, то, холодея, вспоминал соответствующие статьи устава, грозящие военным трибуналом и офицерским судом чести.

Так и не заснув, есаул встал еще до рассвета, сел у окна и начал курить одну за одной трофейные австрийские папиросы. С первыми лучами утреннего солнца в оконную раму постучали. Вдовкину показалось, что с души у него упал огромный камень: через посветлевшее стекло виднелась знакомая физиономия пленного и за его спиной – фигура казака…

Прошло несколько дней. Военнопленного австрийца препроводили в штаб корпуса, допросили и отправили в тыл. Вскоре есаул был назначен командиром конвойной сотни и сопровождал командующего корпуса с обзора позиций в расположение штаба. Не выдержав, Вдовкин рассказал генералу о случае с австрийским пленным. Федор Артурович Келлер, любимец солдат и офицеров, герой русско-турецкой войны, заслуживший гордое прозвище «Первая шашка России», слушал молча. «Ну все, сейчас разделает меня, как Бог черепаху», – подумал Вдовкин. Все знали крутость нрава генерала, унаследованного от тевтонских предков. Безо всякого чванства или прямого хамства Федор Артурович одной короткой фразой мог так поставить на место иного зазнайку из гвардейской золотой молодежи либо даже из самого Генерального штаба, что проштрафившаяся в глазах генерала особа долго не могла прийти в себя, бледнея и краснея на глазах у сослуживцев.

Молча подъехали к штабу. Вдовкин открыл генералу дверь авто, тот вышел и, слегка прихрамывая (сказывалось тяжелое ранение, полученное в Варшаве во время взрыва бомбы левыми эсерами-националистами), опять-таки молча пошел в сторону стоявшей у штаба группы офицеров. Но внезапно Келлер остановился, достал из портсигара папиросу, прикурил, с явным удовольствием затянулся и лишь потом, выдержав паузу, глядя есаулу прямо в глаза, сказал:

– А знаете что, Вдовкин?

– Что, Ваше сиятельство?

– Поступок ваш, конечно, по уставу службы государевой ни в какие ворота не лезет, но даю вам честное слово, будь я на вашем месте, я поступил бы так же. Благодарю вас за признание!

Затем генерал пожал растерянному Вдовкину руку и направился к ожидавшим его штабным.

Эх, Федор Артурович, Федор Артурович… Благородный и консервативный человек, так и не принявший в недалеком будущем никакие новые власти, человек, отказавшийся в 1917 году признать Временное правительство, заявив: «Я христианин и думаю, что грешно менять присягу». А в 1918-м его убили в Киеве, на Софийской площади, убили петлюровцы, подло и жестоко, стреляя в спину якобы при попытке побега.
***

Апрель 1920 года. Одесса.

Уже бывший есаул Вдовкин, пристроившись у буфетной стойки маленького замызганного шалмана, затерявшегося среди доков и технических строений одесского порта, медленно цедил сквозь зубы мутную коричневато-янтарную бурду, которую здесь, в этом злачном вертепе, называли гордым словом «коньяк». В действительности же напиток представлял самый обыкновенный самогон, далеко не самого высокого качества, вдобавок разведенный черт его знает чем.

Трудно было признать в этом худом, поседевшем до срока, больном человеке того лихого казачьего офицера, каким его знали, казалось бы, совсем недавно сослуживцы и подчиненные. Лишь очень внимательный наблюдатель смог бы определить во Вдовкине, одетом в старый матросский бушлат, большие, явно не по размеру, кавалерийские галифе и старые рыжей английской кожи сапоги, принадлежность к белой кости русской армии.

А если и распознает праздный наблюдатель в смирно потягивающем портовое пойло доходяге классово чуждый элемент, то предпочтет не связываться. Времена лихие, сегодня ВЧК, а завтра, глядишь, опять белая контрразведка. Да и мало ли таких бродяг с самыми чудными судьбами сейчас скитается по бескрайним просторам многострадальной матушки-России? Ну что в нем особенного? Звериный, цепкий взгляд, руки явно не рабоче-крестьянского происхождения с несмываемыми пороховыми пятнами и явно выделяющейся на указательном пальце правой руки мозолью от частой стрельбы из «трехлинейки», шрамы от осколков, слегка портящие симпатичное славянское лицо… Все это еще не повод кричать на всю Ивановскую: «Помогите, граждане, я беляка зловил!»

Сам же Вдовкин (а теперь по документам, выданным уже несуществующей Одесской городской думой, немецкий колонист Шиллинг Мартин Питерович) пребывал в состоянии между глубочайшей апатией и отчаянием, способным толкнуть на самые непредсказуемые поступки. «Надо уходить за кордон, надо, но как? В городе я никого не знаю, рожа у меня, прямо скажем, белогвардейская. Из имущества только наган с боезапасом да зашитые в подкладку бушлата три Георгия и пять золотых николаевских десятирублевок, чудом скопленных за всю короткую офицерскую жизнь. Что делать, твою мать!?»

У самого бывшего есаула к господам большевикам особых претензий не было, кроме душевной боли за братьев, сложивших головы на полях боев между защитниками «единой и неделимой» и «нашего, нового мира». Один погиб под Петроградом, другой умер от ран в госпитале в Новороссийске. Что же, судьба казачья, служивая… Не на пиру, чай, гуляли.

А красные… Много их Вдовкин перевидал сквозь прицел пулемета, с десяток, а то и больше, порубал верной шашкой. Dans la guerre comme а la guerre. На войне как на войне. Он помнил несгибаемые цепи красных курсантов в донецких степях, которые шли, не кланяясь пулям, прямо на пулеметы. Их он уважал. А ненавидел лютой ненавистью всю эту штабную шваль, этих продажных политиканов и их разодетых проституток-кокаинисток, бросивших погибать в заледенелом зимнем одесском порту сотни мальчиков-кадетов да горстку офицеров из добровольческих дружин, до последнего прикрывавших уходящие к константинопольским берегам пароходы. Вот кому с превеликим удовольствием пустил бы в голову девять граммов свинца бывший есаул! И рука, будьте уверены, господа хорошие, не дрогнет…

Внезапно Вдовкин почувствовал на себе чей-то внимательный взгляд. На него смотрел рослый мужчина, одетый в удивительно для нынешнего времени чистую и ладно скроенную одежду. Открытое, доброжелательное лицо мужчины навеяло бывшему есаулу какие-то смутные воспоминания. Но не до них было Вдовкину сейчас. Внутренне он весь сжался, готовясь к прыжку в сторону двери кабака. Мысли метались как крысы, запертые в трюме тонущего корабля. «Если это чекист, значит, пришел не один. Выхватываю наган, стреляю в него, прорываюсь к выходу, а там… А там будь что будет!»

К изумлению Вдовкина, незнакомец не стал палить в воздух из какого-нибудь там маузера и кричать: «Именем революции!», а просто подсел на соседний стул и, наклонившись к плечу есаула, тихо сказал: «Пане офицер меня не узнает?» От изумления Вдовкин даже не стал что-то отрицать, а только шепотом ответил: «Нет». «Я Иосиф, тот пленный австрийский фельдфебель, которого одной рождественской ночью вы отпустили повидаться с матерью, помните?» – сказал есаулу его собеседник. И только сейчас Вдовкин понял, откуда ему знакомо это простое и доброе лицо. То был его «крестник» из того далекого четырнадцатого года, из года отчаянных кавалеристских атак и настоящего армейского благородства.

Иосиф подал незаметный знак буфетчику, и в мгновение ока помещение опустело. Двери в заведение были закрыты на крепкий засов. Откуда-то появилась женщина среднего возраста, красивая той южнорусской красотой, которая выдает греческие или семитские корни уроженок славного приморского города Одессы. «Это жена моя, Наташа», – сказал хозяин. Женщина смущенно улыбнулась.

Впервые за несколько суток Вдовкин нормально поел: домашнее вино, острый консервированный перец, ароматное сало с толстой мясной прослойкой, украинский хлеб. Для оголодавшего есаула все это было прекраснее самых изысканных блюд столичных ресторанов, в которых он, справедливости ради отметим, так и не побывал ни разу за всю его бесшабашную жизнь.

Оказалось, что Иосиф, попав в плен, еще в четырнадцатом году очутился на работах в окрестностях Одессы. Здесь по разнарядке ему пришлось побатрачить на одного местного кабатчика. Дочь кабатчика, Наталья, сразу приметила красивого, грамотного и работящего парня. Суд да дело – сыграли свадебку. Вскоре в мир иной отошел тесть Иосифа, и тому в наследство перешло питейное заведение в одесском порту, пользующееся огромной популярностью среди докеров, матросов торговых судов и залетной шпаны с Молдаванки.

«Мать умерла. Хозяйства у нее не было, только старая хата, так что возвращаться мне было не с руки. А здесь у меня жена, дочь. Вас я со своей семьей каждый сочельник вспоминал, молился Богу за ваше здравие», – рассказывал есаулу бывший австрийский фельдфебель, волею судьбы ставший преуспевающим кабатчиком в приморском городе. «А вам я помогу, пане офицер, ничего не говорите, помогу во имя Пресвятой Девы Марии, как вы когда-то помогли мне», – сказал Иосиф, твердой уверенностью в своей правоте решительно пресекая всяческие возражения Вдовкина.
***

Рыбацкая шаланда уходила в утренней тиши в сторону Константинополя. Тихо и незаметно проскользнув мимо нескольких патрульных катеров красных, стоявших на рейде одесского порта, старая, но еще вполне надежная посудина постепенно набирала ход, рассекая почти черные предрассветные волны. Вдовкин сидел на банке в задней части корабля и силился до самых последних подробностей запомнить момент прощания с Родиной. Прощайте, безымянные могилы братьев, прощай и ты, мать, приговоренная самим жестоким ходом истории к смерти в одиночестве, прощай, Иосиф, истинный добрый самаритянин, родившийся в далеких Карпатских горах…

То не слезы текут по моим щекам – то душа моя вытекает по каплям…

Минск, осень 2015 года

Александр КАРАБЛИКОВ