Настоящий юмор всегда грустный…

Мир Феликса Кривина

«Будем кратки, чтоб нас услышали»

Одни размышляют, другие замышляют, третьи измышляют, четвертые промышляют. И в основе всего этого – мысль. (Ф. Кривин)

Начало 60-х. Одна за другой появляются повести Василия Аксенова «Коллеги», «Звездный билет», «Апельсины из Марокко». Битком набитые залы с восторгом принимают Евтушенко и его друзей-поэтов. Новые темы, новый, яркий язык. Страна всколыхнулась, в воздухе повеяло свежестью и свободомыслием. И на этом фоне негромко, но убедительно прозвучало имя Феликса Кривина. Нет, он не писал про героев нового времени, не читал своих стихов в зале Политехнического, его не знали в лицо. Он всего лишь сочинял миниатюры. Но его остроумное слово ничуть не уступало  будоражащей смелости признанных шестидесятников.

Поражала уже форма его произведений – они были совсем крошечными. Но еще больше поражало содержание – в них действовали вещи. Люстра. Пень. Гвоздь. Дверная ручка. Ломаный грош. Фонарь. И множество других. А истории про них были просто великолепны. Например: «Пень стоял у самой дороги, и прохожие часто спотыкались об него. – Не  все сразу, не  все  сразу, – недовольно  скрипел Пень. – Приму сколько успею: не могу же я разорваться на части! Ну и народ – шагу без меня ступить не могут!»

Всё выстроено предельно кратко. Во всём – особый  стиль, в котором правят бал иносказание и парадокс. Для читателей встреча с ними – наслаждение, праздник остроумия. Его миниатюры запоминают и переписывают, делятся ими со знакомыми.

Я был тогда среди тех, кто восхищался блеском кривинского письма. Читал я много – и классиков, и фантастику, и, конечно, новую молодую прозу, но такого нигде не встречал. Удивлялся: обращение к неодушевленным предметам выглядело настолько естественным и очевидным, казалось бы, лежащим на поверхности, что невольно наводило на мысль – неужели до этого никто не додумался раньше? Или у кого-то было нечто подобное?

Этот вопрос я задал лишь спустя 50 лет, и задал его Наталии Саввичне Кривиной, жене и сподвижнице Феликса Давидовича. Она была рядом с ним на всех жизненных перекрестках – и когда горел зеленый свет, и когда горел красный. Она первая читательница, редактор и критик его работ.

И вот что она ответила:

– На одном из стеллажей нашей домашней библиотеки руками Феликса том к тому поставлены издания Рабле, Сервантеса, Свифта, Распэ, Салтыкова-Щедрина, Гоголя, Аверченко, Зощенко, Ильфа и Петрова, Марка Твена, О`Генри, Гейне, Гашека, Чапека, Жванецкого, Губермана и других; на полках зарубежной прозы стоят Г.-Х. Андерсен и Гофман; на стеллаже поэзии, рядом с классиками и современными поэтами – Крылов, Вийон, Козьма Прутков и горячо любимый Саша Черный. И, конечно же, Станислав Ежи Лец. А на стеллаже с книгами по истории и языку, среди изданий серии «Памятники литературы» – Эзоп. Это, конечно, далеко не всё. Я рискую утомить вас столь длинным перечнем имен – великих и просто замечательных авторов, Феликсом почитаемых, читаемых и перечитываемых, потому что, глядя на это собрание, я понимаю: у всех у них Феликс находил что-то близкое, греющее, волнующее. За что и любил.

И завершила свой ответ неожиданным образом:

– Но ни один из них не шепнул ему на ушко: «А напиши-ка, дружок: «Любопытная, ветреная Форточка выглянула во двор («Интересно, по ком это сохнет Простыня?»). Так что я думаю, что Кривин стал Кривиным сам по себе.

Что ж, с выводом невозможно не согласиться. При этом пример, приведенный Наталией Саввичной, – типично кривинский, здесь манера письма, присущая ему одному. С другими не перепутаешь. Его визитная карточка – юмор и виртуозное владение словом. Два эффективных способа блистательно передать то, что рождено богатым воображением.

Дело в том, что Феликс Кривин придумал новый вид сказки, причем сказки для взрослых. Он сделал ее максимально динамичной – от начала до финала один шаг. Он населил ее непривычными героями, одарив всё неживое человеческими качествами. То есть наделил их правом совершать поступки и делать ошибки. Такая форма потребовала тонких и точных выразительных средств – а что может быть точней и отточенней, чем слово? Поэтому в его миниатюрах главное – игра слов.

Возьмем, к примеру, кирпич. Биография у него простая: замесили глину с водой, положили в форму, обожгли. А Кривин посмотрел на него и написал: «Кирпич прошел огонь и воду». Или, скажем, туфли на выход: нарядная туфля и нога – враги или друзья? Ведь у них «отношения самые тесные». Идем дальше. Кухонный кран, повесив медный нос, изливает душу. А вот ходики на стене замедлили ход и стали: «Как случилось? Почему случилось?» – тут и там вопросы раздаются. Все твердят, что Гиря опустилась и что Гире нужно подтянуться».

Так Кривин постоянно разыгрывает слова – то принимает их буквальные значения за переносные, то, наоборот, переносные – за буквальные.

«Одни надежды оправдались, другие не оправдались. Почему-то надежды наши – как преступники перед судом: им постоянно нужно оправдываться».

От вещей и явлений писатель переходит к живым существам. В стихотворении «В мире животных» – полный аншлаг: плотвичку сом прищучил; сазан с лещом судачил; и кот, окрысясь на щенка, мышонка проворонил.

И, наконец, на острие юмористического пера попадает венец творения – человек.

«Из него вышел Моцарт – и ушел в неизвестном направлении».

Уже в кривинском творчестве этого периода мы найдем множество оттенков смеха. Потом их диапазон значительно расширится – снисходительный и гневный, ласковый и ехидный, лукавый и иронический, изобличающий и озорной и так далее. Талант Кривина привлекает к нему многих известных людей. Он дружит с Григорием Гориным и Никитой Богословским. Оказавшись в одном доме отдыха с Леонидом Утесовым и Аркадием Райкиным, всю ночь, по их просьбе, читает им свои миниатюры.

Он вторгается в любые области. «После удаления слепой кишки больной стал значительно лучше видеть». «В любовном треугольнике, по меньшей мере, один угол – тупой». «Не зря врачи советуют ограничить себя и в том, и в другом. Все ограниченные обладают завидным здоровьем».

В последнем случае уже едкий юмор.

Когда читаешь и миниатюры, и стихи Феликса Кривина, создается впечатление, что всё это ему дается легко, одним росчерком пера, и что их автор – блестящий импровизатор. В значительной степени это действительно так, да и образы являются к нему, как озарение. Однако на то, чтобы довести первоначальный вариант до максимальной выразительности, уходят часы, дни и даже ночи. Наталия Кривина рассказывает, как во времена наивысшей творческой активности работал ее муж.

«Всю известную мне жизнь Феликс плохо и мало спал. В предрассветное время, в тишине, к нему приходило то, что в дальнейшем превращалось в стихи, сказки и прочие вещи. Если приходило это Слово – он утром бывал в чудесном расположении духа и спешил скорее к машинке; хотя чаще всего нужное у него уже было записано ночью в дневнике. Рядом с подушкой всегда лежали дневник и ручка. Работая над большими вещами, он ночью в дневнике записывал даже целые главки. А перепечатывая готовое на машинке, он дорабатывал текст».

Между прочим, богатство языка и оригинальные приемы имеют совершенно неожиданную обратную сторону: они предельно усложняют перевод на иностранные языки. Попробуйте перевести на любой язык такой кривинский оборот: «Деньги не пахнут. Особенно, когда деньгами не пахнет». Не получится. Или такой: «Быть без царя в голове – еще не значит быть демократом». Есть такой вариант перевода первой части этой фразы на английский: без царя в голове – mindless man. Но привязать сюда «демократа» никак не удастся, это воспримут как прямое оскорбление. Ну и самое главное – игрой слов тут и не пахнет.

Однако, несмотря на очевидные сложности перевода, кривинские произведения вызвали интерес за рубежом. Первая публикация увидела свет уже в 1956-м, в польском журнале «Шпильки». В следующие десятилетия появилось немало как отдельных текстов, так и книг на различных языках мира.

«А настоящий юмор, глубокий, всегда грустный»

Время уже не течет, оно вытекает, и никак не удается заделать пробоину… (Ф. Кривин)

В 1966 году выходит книга Феликса Кривина «Божественные истории». Представив в самом начале древнегреческих богов-олимпийцев и их окружение, автор рассказывает десяток-другой историй из их божественной жизни. В частности, про внутриолимпийские разборки.

Титаны, хоть и сами были богами, восстали против главного – Зевса. Ситуация  накалилась. Зевс по-отечески пожурил недовольных: дескать, нехорошо так, ребята, давайте поговорим, обсудим. Подходите ко мне, только поодиночке. Подошел первый, здоровенный малый – разговаривать с таким великаном как-то неудобно. Пришлось поставить его на колени. А он всё равно выше – на целую голову. Пришлось ее отрубить. Ну вот, сказал Зевс, с этим как будто договорились. Кто там следующий? Давайте – поодиночке!

Через 20 лет в другой кривинской книге, «Миллион лет до любви», в рассказе «Письмо в прошлое», речь идет об ученом. Он в отчаянии – никто не может помочь его больной дочери. Остается единственный шанс – он рассчитывает нужную траекторию и попадает к инопланетянам. В надежде, что они помогут спасти его девочку. Но те в происходящее не вмешиваются, у них свой принцип: пусть события идут своим чередом. А вернуться назад, в свою временно-пространственную точку на Земле, отец уже не в состоянии. И оттуда, из другого измерения, он пишет письмо в прошлое – то ли жене, то ли внучке, или внучке внучки – к кому попадет, заключая его такими словами:

«Я не могу к вам вернуться. Прошло столько лет… Меня там никто не помнит… Стоит ли нарушать событийную последовательность? Одно только меня тревожит: выздоровела ли моя дочь? Пусть она уже всё равно умерла, важно, чтобы она выздоровела тогда, в детстве. Чтобы она прожила свою жизнь, пусть мгновенную по неземному времени, но по земному – долгую, по земному – полную, по земному – жизнь, которую не могут заменить никакие вселенные и вечности, никакие времена и пространства!»

Первый эпизод – с юмором, второй – очень серьезный. Разные герои – мифический Зевс и ученый из фантастического рассказа. А тема одна: бесценность и эфемерность человеческой жизни на планете Земля. По большому счету, грустная тема.

Кривин не пытается класть на одну чашу весов зло, а на другую – добро; он знает, что стрелка не шелохнется. Еще в самом начале 60-х в сказке «Полуправда» аналитический ум писателя выстраивает абсолютно нереальный сюжет. Он заканчивается тем, что два умника купили вскладчину на базаре правду, разрезали ее пополам и стали пользоваться полуправдами. Вскоре и другие за ними последовали – оказалось, очень удобно. Например, вместо того, чтобы сказать кому-то: «Подлец!», можно сказать: «У вас трудный характер». А про дурака – «человек, по-своему мыслящий».

Очевидно, идея такого «практичного» разрешения возможных конфликтов была выдвинута автором как повод для раздумий. Или как предупреждение. Казалось бы, не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что приставка «полу» – реверанс в сторону приспособленчества, а в конечном счете – уступка злу. И меньше всего Феликсу Кривину могло прийти в голову, что его сказка станет пророческой – спустя три-четыре десятилетия идея полуправды восторжествует. Более того, ей дадут красивое название – «политкорректность», и она станет агрессивно себя утверждать. Со всеми вытекающими отсюда последствиями…

Особенность кривинского творчества – глубокий, философский взгляд на все стороны человеческого бытия. И взгляд этот он сдабривает солидной порцией юмора. Скажем, говорит он о жизненных обстоятельствах, через которые, в силу присущего ему неуемного характера, прокладывает свой путь человек. Жизнь – заводная, она несется вперед в неостановимой гонке, не глядя по сторонам. И часто упускает прекрасные возможности. А назад пути нет. Жалеет она об этом? Или не жалеет? Счастье – в желаниях, а не в их удовлетворении, мудро замечает мыслитель Кривин. «Требуя у жизни удовлетворения, мы вызываем собственную жизнь на дуэль. А там уж как повезет: либо мы ее прикончим, либо она нас ухлопает», уточняет Кривин-юморист. Веселенькая перспектива.

Если не спеша пройти вдоль длиннейшей шеренги кривинских «короткометражек», внимательно всматриваясь в каждую, можно у многих заметить улыбку на лице и грустинку в глазах. «Историю здоровья не пишут. Пишут историю болезни». «Мы так быстро бегаем от инфаркта, что прибегаем к нему с другой стороны». Как правило, его афоризмы носят вневременной характер – они об общечеловеческом. И кажется, что они написаны сегодня. «Когда не хватает человеческого тепла, его заменяют костры и пожары». Или на другую тему. Как-то он обыграл известное изречение: «Мы в ответе за тех, кого мы приручили, – сказала овца, воспитавшая волка. Это были ее последние слова…».

«Мы в ответе за тех, кого приручили» – прекрасная мысль А. де Сент-Экзюпери. Увы. Неожиданный кривинский поворот сегодня оказывается актуальным.

Есть у Феликса Кривина фирменный прием, который можно было бы назвать «искусством уточнения». Речь идет о выражениях, поговорках, цитатах, которые любят часто повторять, считая их истиной в последней инстанции. Феликс Давидович собирает их и с любовью располагает на страницах своей книги. Правда, при этом слегка уточняет.

«В спорах рождается истина. Конечно, если есть от кого».

«Лучше недоесть, чем переесть. Поэтому кошка съедает мышку, а не наоборот».

«Аппетит приходит во время еды, но не всегда еда приходит во время аппетита».

«Знание – сила. Иногда – нечистая сила».

И так далее. У него есть целый цикл таких фраз с уточнениями, где исходное утверждение указывается с именем его автора. Например, насчет аппетита высказался Рабле, а насчет знания – Ф. Бэкон. Причем, Кривин смело обыгрывает высказывания любых авторитетов и даже признанных мастеров афоризма:

«Мир – высшее благо, которого люди желают в этой жизни (Сервантес), но обычно достигают в другой».

«Следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная (Пушкин) для соответствующих учреждений».

«Родимые пятна капитализма (Маркс), где вы, родимые?»

«Хлеб открывает любой рот (Лец). И закрывает».

«Финансовая пропасть – самая глубокая: в нее можно падать всю жизнь (Оскар Уайльд), но пока падаешь – не расшибешься».

Читать эти подправленные афоризмы действительно занимательное занятие.

 

«Я рос медленно. Хлеба было мало. Любви было мало. Но фантазии было много…»

Пятый пункт есть у всех. Но у некоторых он особенно пятый. (Ф. Кривин)

Он родился под красной пятиконечной звездой. Шел 1928-й год. Страна Советов начала строить социализм и готовиться к мировой революции. Красная звездочка сверкала и на фуражке его отца. Он был военным. Семья часто переезжала. Города его детства – Мариуполь, Конотоп, Одесса, Измаил. Когда ему исполнилось пять, трагически ушел из жизни отец. Когда вспыхнула война, ему было тринадцать.

Немцы стремительно наступали. Все, кто мог, спасались. Кривиным повезло – мама  работала машинисткой в милиции, и ее взяли в машину вместе с Феликсом и его сестрой.  В кузове, кроме них – 12 здоровых мужчин с чемоданами, работников областного масштаба. На полпути к Снегиревке водитель остановился и заявил: «Мотор перегревается. Надо убрать часть груза». Мужчины переглянулись, и их взгляды устремились в одном направлении – кто же еще мог оказаться главным виновником перегрева двигателя? Женщину с двумя детьми высадили. Они остались на дороге. Проезжавшие машины были переполнены, никто не останавливался. Только поздно вечером их подобрал добрый человек и довез на телеге до станции.

Они добрались до Сталинграда, где некоторое время в огромном людском скопище  жили на стадионе, на скамейках. А потом – дальше на юг. Эшелон довез их до Ташкента. Десятки тысяч эвакуированных, заполнивших город, создали проблемы с жильем и питанием. Феликс пошел работать на завод, учеником слесаря. Было тяжело – целый день приходилось пилить напильником одно и то же. Крохотные металлические опилки разлетались в разные стороны, и что-то попало ему в глаз. Через годы это обернулось тяжелой болезнью.

Из эвакуации вернулись в Измаил. Феликсу семнадцать, он устраивается  мотористом на самоходную баржу «Эдельвейс». Потом он с большой теплотой опишет эти дни и экипаж, с которым начинал трудовую жизнь. Всякое бывало. В румынском порту Галац, в устье Дуная, как-то при них стали глушить рыбу. Динамитом. Вся поверхность бухты покрылась всплывающими рыбинами – белыми животами кверху. Как и другие моряки, они стали подбирать «улов». Конечно, подбирать более справедливо, чем глушить, грустно заметит позже в своем рассказе Кривин и добавит: «Сколько вокруг одной несправедливости кормится справедливых, еще никому не удалось подсчитать».

Как ни приятно было отдыхать после смены на открытой солнцу и ветру палубе, но новоявленный морской волк покидает баржу и устраивается ночным корректором в газету. Вскоре предоставляется возможность, и он переходит на радио – журналистом, на шаг ближе к своей цели. Потому что к тому времени он уже точно знал, что его путь будет связан с литературой. Более того, он уже писал. Причем, что совершенно нетипично для такого юного автора – писал басни. Первую из них напечатала областная газета «Придунайская правда» еще в январе 1946 года, когда ему не исполнилось и восемнадцати.

Параллельно надо было ходить в вечернюю школу, чтобы получить среднее образование. Наконец, в руках аттестат. Феликс Кривин ни минуты не сомневался, что ему делать дальше: Москва, Литературный институт. И отправился в столицу. Его не приняли. «Были у института  свои мотивы», – философски прокомментировал он произошедшее.

В итоге – филфак киевского пединститута, где он встретился со своей будущей женой, Наташей. После его окончания, в 1951-м, их обоих направляют учителями в Мариуполь. Работать ему пришлось в нескольких местах. Через три года они возвращаются в Киев, родной город Наташи, где живут ее родители. Она сразу получает место в школе. А Феликсу Давидовичу не везет. Куда ни обратится, всюду отказ. Ходил он, ходил по разным педагогическим заведениям восемь месяцев подряд – и всё безрезультатно. Пока в одном месте ему не сказали открытым текстом: «Евреев на работу не берем».

К тому времени у него уже была публикация в «Литературной газете». И в киевском корпункте «Литературки» ему посоветовали: езжай в Ужгород, там нужен редактор в местное издательство. Так в 1955 году Кривины оказались в Ужгороде.

… Вскоре, по издательским делам, новый редактор отправился в один из районных городков Закарпатья. Гостиница была заказана заранее, и, завершив дневные дела, он вошел в небольшой, уютный номер. После морозной улицы – приятный полумрак и еще не остывшая печка-голландка, возле которой охапка дров про запас да видавший виды веник. Согрев у кафельной стенки озябшие руки, Феликс Кривин открыл чугунную дверцу и вбросил полешку на тлеющие угли. При этом чуть не отправил туда же зацепившийся за нее веник. Сев поодаль, стал смотреть, как оживают юркие язычки огня. Полешка вспыхнула – и в тот же миг в его мозгу пронеслось: веник… он мог броситься к любимой… в пламя… и сгореть… Это было мгновенное озарение. Это было рождение сказки.

Да, его влекла литература, влекла магия слова. Но в баснях ему было тесно. Надо подчиняться строгим правилам, всё сводить к морали. Тут и сам не разгонишься, и у читателя нет простора для полета воображения, ему выдается готовое нравоучение. Но теперь всё изменится, он будет писать сказки! Как Андерсен! Нет, не так, как Андерсен. Ведь для того, чтобы выразить даже самую глубокую мысль, совсем не обязательно употребить много слов. Его сказки будут короткими. Как вспышка пламени. А персонажами в них станет Всё, Что Существует На Белом Свете.

С 1956 года его работы в новом жанре – сказки-миниатюры – начинают привлекать внимание читателей. Они появляются на страницах «Огонька», «Смены», «Крокодила», многих газет и журналов. В 1960-1961–м выходят первые книги. А дальше – успех и признание.

Постепенно круг интересов Кривина расширяется, захватывает биологию и физику, историю и астрономию, и всё это находит отражение в его произведениях. Он умудряется с юмором представить эволюцию жизни на Земле и физические законы. Он сыплет остротами, которые перемежаются мудрыми афоризмами. «Подходите к ветреным женщинам с подветренной стороны!» – вскользь бросает он. Потом вдруг: «Жизнь безжалостно сдирала с него рубашку, в которой он родился». А затем о том же, но по-другому: «Для того ли обезьяна слезла с дерева, чтобы стоять в очереди за бананами?» И с неожиданной лукавой усмешкой: «В делах любви любители всегда предпочтительнее профессионалов». И уже совершенно серьезно – иронический философский вывод: «Люди не раз отдавали жизнь за свои убеждения. Но убеждения они отдавали только за хорошую жизнь».

Наталья Саввична познакомила меня с рукописью из личного архива мужа под названием «Почему я пишу о животных».

Небольшая стопка листков, отпечатанных на машинке и частично написанных от руки. В очерке речь идет не только о животных, но и вообще о подходах к творчеству. Писал его Кривин в первой половине 80-х и не завершил, не довел до конца. Однако и то, что сделано, подтверждает колоссальную эрудицию автора и его серьезное, ответственное отношение к своему труду. Ни сам очерк, ни его фрагменты до сих пор не публиковались.

Ф.Д. Кривин начинает с рассуждений о том, как выстраивать басню. Он полагает, что не обязательно брать для нее конкретный пример, а можно опираться на общие положения. И ссылается на свой опыт. «Из этого я исходил, создавая аллегорические рассказы на естественно-научные темы. Например, я беру не единичную, а общую научную истину: «Змея муссурана питается исключительно змеями». Дальше я продолжаю: «… и видит в этом своего рода патриотизм. Ведь собственно – почему мы должны есть чужих? И почему нас должны есть чужие? Разве у нас – некому есть? Разве у нас – некого есть?..».

Он приходит к выводу, что в художественном произведении правильно идти не от идеи, выстраивая на ее основе образ, а от образа к идее. И подтверждает это. Когда-то он взял все классические темы басен и по-своему изложил каждую в восьми строках. В очерке он приводит одно из своих восьмистиший. «Да, волчья пасть – не мамина постель. Козленок плачет, хнычет: «Неужели я не услышу больше звук свирели?» – «Услышишь!» – Волк сказал и взял свирель. Сыграл. Глядит, где был Козленок – пусто. Волк озверел, колотит лапой в грудь: «Раз ты мясник, то мясником и будь. Какого черта лезть в искусство?»

Кривин считает, что мысль автора должна выглядеть так, чтобы читатель почувствовал ее своей, как будто им самим рожденной. Людям всегда приятно встретиться в книге с мыслями, которые они считает собственными. Поэтому, если в произведении оставить немного недосказанности, у читателя появляется возможность досказать что-то своё и таким образом почувствовать себя соавтором.

В двух десятках главок Феликс Кривин рассуждает об аллегории, о серьезности юмора, о соотношении текста и подтекста, об особенностях сатиры и о других аспектах мастерства писателя. Можно только сожалеть, что по каким-то причинам этот очерк не был доведен до конца и не увидел свет.

«В будущем мы живем хорошо. Нам бы еще научиться жить
в настоящем»

Наконец, и воробей получил возможность высказать свои мысли. «Чик-чирик, – сказал воробей. – Чик. Чирик. Этого – чик, этого – чирик. А чего с ними чикаться?(Ф. Кривин)

Может возникнуть вопрос: неужели в творческой жизни создателя сказок с двойным дном всё текло гладко – и власти к нему претензий не имели, и он – к ним? Если бы…

Человек с критическим мышлением, Феликс Кривин не мог безмятежно воспринимать многие явления советской действительности. Не считал возможным для себя оставаться равнодушным наблюдателем. Неприятие и горечь требовали выхода. Конечно, у него есть миниатюры, но этого явно недостаточно. Надо создавать и что-то более основательное. И уже в 1962-63 годах он пишет повесть-сказку «Птичий город».

Все герои в ней – птицы. Живут они в некоем городе-государстве и передвигаются только пешком.  Крылья не для того, чтобы летать, за это могут и в клетку посадить. Есть у них король – Индюк. Орел ходит в дворниках. Советник короля Удод – с претензиями интеллигента, но без его интеллигентности. Адвокат Сорокопут пишет доносы. Марабу – начальник тайной полиции, Филин – начальник явной полиции. А из семьи солдата Канарея всегда кто-то исчезал – сначала отец, потом приехал Ворон и увез мать неизвестно куда…

Есть там и другие персонажи. Повесть разбита на главы, действие в ней разворачивается по всем правилам. Неудивительно, что автор попытался где-нибудь ее опубликовать. Удивительно другое, что ее даже приняли в одно издательство. Но быстро опомнились. И пролежала она в домашнем кривинском архиве четверть века. Лишь в 1989-м, на волне новых веяний, она увидела свет в журнале «Радуга».

Когда трудно бывало с чем-то пробиться, Феликс Давидович не отступал. Однако менял тактику. Он понимал: для того, чтобы успешно высказать ту же самую мысль, надо искать другие пути и формы. И находил их.

Без возражений прошла миниатюра с совершенно безобидным названием «Из истории театра»: «Аристотель пишет, что древнегреческая трагедия возникла из дифирамба. В жизни тоже так: то, что начинается дифирамбом, оканчивается трагедией».

С удовольствием восприняли сказку про те далекие времена, когда все слова свободно употреблялись без «не». Про страну, в которой правил король Годяй и где жили просвещенные люди – вежды. А королеву звали Ряха. И еще были там доумки, то есть мудрецы. Король благодарил их за то, что услышал от них сусветные суразицы, и что, благодаря их уклюжести, в королевстве такая разбериха и такие взгоды и урядицы.

А ведь тот, кто читает эту сказку, автоматически подставляет в нужных местах «не».

В 1971 году в Ужгороде, в издательстве «Карпаты», выходит очередная книга Феликса Кривина – «Подражание театру». Она начинает поступать в библиотеки и магазины. И вдруг – приказ сверху: отправить весь тираж под нож. Феликс Давидович в недоумении: вроде бы ничего крамольного там нет. Оказывается, партийные инстанции Украины что-то нашли – то ли сами, то ли им подсказали. И на семь долгих лет перед писателем со всесоюзной известностью в этой части СССР опустился шлагбаум. В других частях еще кое-где мелькали в периодике статьи научно-популярного характера или миниатюры из уже опубликованного – там, где на украинский запрет смотрели сквозь пальцы.

Вообще-то, «заметили» выпадающего из общего ряда автора гораздо раньше, уже сразу после его отличного старта – в 1962-м. В том году вышла «Карманная школа» – талантливое, занимательное изложение некоторых сложных тем учебных предметов. И – разгромные рецензии в Ужгороде. В дальнейшем его не раз пытались обличать. И тогда главным оружием защиты он избрал неопровержимый довод: его печатают в Москве. «Журнал «Крокодил» выпускается главным партийным издательством «Правда»»! Но в случае с «Подражанием театру» и это не помогло. Позже в одном интервью он сказал: «В моей жизни самое сильное чувство – то, что я постоянно нахожусь под подозрением как антисоветчик, даже тогда, когда не даю для этого повода».

Только в 1978-м в издательстве «Советский писатель» вышла его книга  «Гиацинтовые острова». Цензура поработала над ней всласть – выбрасывали не только отдельные фразы, но и целые куски и минирассказы.

Существует мнение, что не надо смешивать личность художника и его творчество – бывает, что пишет о высоком, а остается безнравственным. К Феликсу Кривину это неприменимо – он знает только один набор нравственных ценностей, на все случаи жизни. В частности, и как писателю, и как человеку, ему свойственно обостренное чувство справедливости. Поэтому он вставал на защиту гонимых литераторов в своей писательской организации. Отказался выступить против Солженицына, когда его об этом просили. И вообще, выделялся самостоятельностью суждений. Что, как известно, не поощрялось.

Иногда его парадоксальная мысль умудрялась проехаться по самым больным местам: «Может, космос потому и пустой, что в нём всё давным-давно разворовали?»

А порой он бывает очень едким. Вот несколько примеров из созданной им Энциклопудии, состоящей из слов, в которых изменена одна буква: блефстроганов, бюстселлер, видеокляп, едохимикаты, кибернытик, лысонасаждения, кровотолки, ультиматом, хамильярность.

 

«Исторические планы, исторические свершения, исторические победы… И всё это кончается исторической родиной»

… наконец, пришло время козла отпущения: его отпустили в другой огород, на историческую родину… Вот когда пожалела Сидорова коза, что не вышла за него замуж! (Ф. Кривин)

 Переломному 1991-му предшествовали надежды, сразу после него наступила  эйфория. Вскоре, однако, она сменилась сомнениями, потом недоумением, а затем и горечью. Новая действительность оказалась совсем не похожей на то, что ожидали. В Западной Украине стало остро чувствоваться противостояние русскому языку. В одной из львовских газет написали, что Бухенвальд и Бабий Яр – выдумка. Государственные издательства исчезли, а возникшим в Ужгороде коммерческим нужна была прибыль. Они готовы были печатать книги, но чтобы им за это платили.

Лихие 90-е принесли немало горьких сюрпризов. Кривин отвечал на них, как и следует писателю, создав ряд прекрасных произведений.

Сборник «Я угнал машину времени» состоит из фантастических повестей и рассказов. Тематика их кардинально отличается от хлынувших на рынок боевиков про победные сражения с инопланетянами. В повести, давшей заглавие книге, в одной из сюжетных линий герой, историк по образованию, на угнанной машине времени отправляется из 4119 года в 1941-й. Он хочет разобраться в причинах гибели маленького отряда Сопротивления, действовавшего против немцев в Восточных Карпатах. Ему удается найти партизанскую группу, даже стать ее членом… Это  потрясающий по силе эмоционального воздействия рассказ.

90-е годы двадцатого столетия – еще и время ломки одних стереотипов и утверждения других. Это некая пограничная зона. И Кривин решает заглянуть в прошлое – как выглядели человеческие отношения там. Он выпускает «Всемирную историю в анекдотах».

Одни пишут историю как смену правящих династий. Другие – как нескончаемую цепь войн за власть и за территории. Третьи – как поступательное движение прогресса. Исходная позиция Феликса Кривина позволила высветить иное: добродетели и пороки составляют вместе дружную компанию, которая в неизменном виде и с неизменным успехом проходит через все века и эпохи.

Он начинает с неандертальцев и добирается до наших дней. Летописец Кривин отталкивается от реальных исторических фактов. Анекдотами же они становятся благодаря остроумной подаче автора. Иногда они звучат смешно, иногда очень смешно, бывает – щемяще. Это когда в давней эпохе улавливаешь сегодняшний день. Хорошо знакомые нам личности предстают в неожиданном свете. К примеру, величие Александра Македонского, оказывается – совсем не в завоеваниях. А в том, что, отправляясь в поход на персов, он роздал всё, что имел, оставив себе только надежду. И когда он с армией был в пустыне и ему поднесли полный шлем воды, он отказался пить – ведь его воины в это время изнемогали  от жажды.

В своем научно-юмористическом труде, по пути от пещерного человека к советскому, автор «Всемирной истории в анекдотах» вылавливает какие-то древности или средневековости, очищает их от пыли, и они блестят, как новые, словно из свежих газет. Взять хотя бы стыд. Его изобрели, вообще-то, верно, но неправильно. С самого начала получилось так, что стыд испытывают не те, кто должен был его испытывать – не те, кто унижал других, а те, кого унизили; не те, кто побил, а те, кого побили.

Или, скажем, ассирийская любовь.

Ассирийских девиц выставляли на брачный аукцион. Сначала – красивых, причем с  убыванием красоты снижалась и цена на них. Когда запас красоток иссякал, наступала очередь некрасивых. Их выводили напоказ по тому же принципу – от дурнушек, пигалиц (дальше у автора идет еще 7 категорий по возрастающей) – до страшилищ и как смертный грех. А вот за них платили уже покупателям, опять же с учетом категории – чем страшнее, тем больше. После изложения такой гуманной традиции следует авторское резюме:  «Справедливо? Справедливо. Вот так она и выглядит, справедливость: наполовину она красавица, наполовину – как смертный грех».

Работа над всемирной историей могла отвлечь, но ненадолго. Побывав мысленно в разных веках, возвращаешься в свою действительность. А в ней происходит что-то непонятное. Неясно, как жить сегодня и куда подует ветер завтра. Что же касается стыда и справедливости, то они всё еще где-то на ассирийском уровне.

Для мастера парадоксов создается парадоксальная ситуация. Все его книги после 1991 года выходят в частных издательствах города Ужгорода. По сути, в небольшом областном центре Украины. Который раньше знали все, потому что там работал замечательный юморист. И про который быстро забыли под напором национальных и экономических проблем. И на целых десять лет имя Феликса Кривина исчезает со страниц газет и журналов России, не говоря уже обо всех остальных бывших республиках.

Последствия разрушения всего и вся не могли пройти бесследно и для семьи Кривиных. Невозможность получить качественное лечение и нужные лекарства вынудила их дочь с мужем покинуть страну. Они уезжают в Израиль. Родители остаются одни.

В 1995-м выходит новая книга ужгородского затворника – «Тюрьма имени свободы». Название сборнику дал входящий в него рассказ. Постоянный обитатель тюрьмы приватизирует сначала свою камеру, потом этаж и всё здание. Передачи перераспределяет – теперь они называются гуманитарной помощью. Строит во дворе несколько домиков свиданий для желающих пар. Став гендиректором заведения, сдает номера для проживания даже иностранцам. Зашедший туда журналист, не имея денег заплатить за выход, в итоге так и остается там и приглашает родственников тоже переселиться к нему, чтобы не мучились на свободе. Картинка, не очень далекая от реальности.

Чувства Феликса и Наталии Кривиных обострены до предела: происходящее в стране отзывается в них болью. К тому же, рядом с ними нет теперь дочери и внука, а какая жизнь вдали от них? 26 мая 1995 года в письме Петру и Татьяне Вайнтруб, давним друзьям еще с институтских времен, Феликс Давидович признается: «… мы отдаем себе отчет, что долго в разлуке с детьми жить не сможем. Скорее всего, нынешний год будет для нас решающим». Через три месяца, 4 сентября, в очередном письме он возвращается к этой теме. Пишет, что они готовятся к отъезду, и замечает: «В Америке надо становиться американцем, в Германии – немцем, на Украине – украинцем. А русским можно оставаться только в России и Израиле. Так мне почему-то кажется. Хотя не исключено, что я очень сильно ошибаюсь. Но я знаю, почему я ошибаюсь. Потому что других вариантов у меня нет».

Но уехали они лишь через три года, в 1998-м. Позже Феликс Кривин сказал: «Я никогда бы не оставил эту землю, если б имел какой-то другой выход. У меня его не осталось. Мои мозги, мой писательский труд оказались невостребованными. Книги выходили. Но нередко при минусовом гонораре, по принципу: чем больше тебя печатают, тем больше убытки».

Они поселились рядом с детьми, в Беэр-Шеве. Их дом стоит на краю пустыни Негев. Израиль оказался гостеприимной страной. Здесь вышло «Избранное» Феликса Давидовича, а в 2000 году сборник «Пеший город» (так стал называться бывший «Птичий город»).

21-й век продолжает общаться с Кривиным. В 2001-м году в серии «Антология сатиры и юмора России ХХ века» 18-й выпуск был посвящен его творчеству. Конечно, там не весь Кривин, но многое из того лучшего, что создано им за эти годы. В 2006-м  ужгородское издательство В. Падяка выпустило книгу «Полет жирафа». Среди прозаических и стихотворных вещей – цикл микрорассказов «Пустыня сказала…» Оказывается, Феликс Кривин нашел общий язык с устроившейся за его домом пустыней, и этот язык – русский. Она рассказала ему много интересного. В 2010-м в Берлине вышел сборник стихов Ф. Кривина «Размышления на ветру» (Gedanken im wind), где немецкие тексты соседствуют с русскими первоисточниками.

Феликс Кривин, вне сомнения – выдающийся писатель. Поэт и прозаик, юморист и  просветитель, философ и автор афоризмов, он всё свое творчество посвятил человечности – как основе бытия, свободы и взаимопонимания. Его читают – ведь он думает не только о прошлом и настоящем, он думает о будущем. И завершить мне бы хотелось одним из советов, высказанных им, вроде бы, для начинающих фантастов в повести «Фантастика-буфф». Но на самом деле этот совет направлен всем нам: «Ища другие цивилизации, на всякий случай, сохраните свою!»

С учетом сегодняшних реалий, очень дельная мысль.

Самуил КУР