На Красной площади всего круглей Земля

Из цикла «Наш Никита Сергеевич».

Повесть временных лет

Эфраим БАУХ

Автор – председатель Федерации Союзов писателей Израиля

Строка стихотворения любимого мной Осипа Мандельштама, вынесенная в заголовок, врезалась мне в память лишь в девяносто первом году, когда я, после четырнадцати лет жизни в Израиле, впервые приехал с делегацией ивритских писателей в «еще СССР», в Москву, и купил на книжном развале его «Избранное». В том – девяносто первом – исполнилось ровно сто лет со дня рождения поэта, и в память, в тот же миг, врезались открытые наугад строки – «…И в кулак зажимая истертый/ Год рожденья – с гурьбой и гуртом/ Я шепчу обескровленным ртом:/ – Я рожден в ночь с второго на третье/ Января в девяносто одном/ Ненадежном году – и столетья/ Окружают меня огнем/…

И тут – эта строка – как удар под ложечку – НА КРАСНОЙ ПЛОЩАДИ ВСЕГО КРУГЛЕЙ ЗЕМЛЯ…

Написанные по совсем другому поводу, эти три слова «всего круглей земля», были невероятно круглей, настолько – что с нее скатывались миллионы голов, включая и голову поэта, начиная с Лобного места.

25 ФЕВРАЛЯ 1956 Г.

Запоминаю эту дату, ибо, сидя в пригородном поезде, машинально читаю строки в «Правде», которую держит мой сосед: состоялось последнее заседание Двадцатого съезда; принято решение о подготовке новой программы партии; Хрущев объявил повестку дня исчерпанной. «Пролетарии всех стран…»- по-тараканьи зашуршав, опрокидываются газетным листом на спину, беспомощно шевеля лапками, но со всех газетных углов в глаза назойливо лезет дата: 25 февраля 1956 года.

Ничто еще не подтверждает, что эта дата будет выжжена клеймом на лбу столетия. Мысли мои заняты иным, совсем, казалось бы, далеким от несущейся мимо за окнами слякотной реальности, промозглыми порывами сырого ветра врывающейся в вагон сквозь распахивающиеся на остановках двери. Если бы кто-либо мог проследить на экране ход моих мыслей, сумбур ассоциаций, он бы очень удивился, отметив, что слова «программа» и «устав» вызвали из памяти рисунок «магендавида», имя шведского мистика Сведенборга. Это он назвал «магендавид» знаком макрокосма. А перед глазами бежали строки из гетевского «Фауста», переведенного Пастернаком, изданного в пятьдесят третьем государственным издательством «Художественная литература» и недавно добытого мной: «…кто из богов придумал этот знак? Какое исцеленье от унынья дает мне сочетанье этих линий!» Таинственное звучание имени Сведенборга, в свою очередь, вызвало поток обрывочных знаний о масонах, потомках иерусалимских вольных каменщиков, в кругах которых он весьма почитался. Поток этот пронизывает какая-то неясная тревога. И не зря эта тревога особенно усиливается при проскальзывании на экране слова «обрывочные». Дело в том, что в последние месяцы странными путями от разных лиц, которые вертелись в букинистическом мире, мне попалось несколько книг без начала и конца. По содержанию и по гнетущим иллюстрациям, изображающим бодрую лагерную самодеятельность, можно было догадаться, что одна из них – запрещенная книга, написанная группой советских писателей, во главе с Горьким, посетивших строительство Беломорско-Балтийского канала. На одной из страниц другой книги, внизу, можно было различить затертую надпись – «Морис Мюре. Еврейский ум». Третья же книга была о масонах, написанная, вероятнее всего, каким-то поборником французской революции.

Книга без начала и конца вызывает чрезмерный прилив любопытства, особенно если знаешь, что обрывали ее преднамеренно. Очерки Мюре о выдающихся еврейских умах, таких, как Гейне, Дизраэли, Маркс, Брандэс, Нордау, особенно жгли сознание строками о Марксе, по всей вероятности, написанными через пару лет после его смерти:

«Капитал» Маркса попахивает серой… Трудно сказать, какие эта, на первый взгляд, безобидная теория будет в будущем праздновать кровавые триумфы…»

Инстинктом я понимал, что такие книги нельзя хранить в общежитии, отвез их к маме. Эти дни помнятся мне копошением людских толп в любом месте, в любое время, как будто все сдвинулись с места: полупустые магазины забиты чего-то ожидающими скопищами, улицы чмокают и чавкают тысячами ног, сотни скользящих мимо лишенных выраженья глаз, беспрерывный галдеж и балдеж доводят до состояния, каким страдает отравленный угарным газом.

В университетских коридорах приходится пробираться бочком, в общежитие со всех сторон страны понаехали дружки студентов, кто в командировку, кто в отпуск из северных краев, какие-то офицеры-пограничники, курсанты военных академий, и у всех вежливо-нагловатые повадки, хриплые испитые голоса. Комендант бессильно мечется по коридору, хватаясь за голову при пьяных криках и грохоте: в очередной комнате драка, бьют скудный студенческий инвентарь.

В воздухе носятся флюиды какой-то забубённой отчаянности и бунтовских чаяний, веяния неустойчивости, вливающие беспричинную свирепость в зеленые авитаминозные лица. Возвращаюсь в университет пригородным поездом, опять же, как никогда, битком забитым, так, что приходится стоять в проходе, с трудом дыша спертым запахом сырых одежд, винного перегара и промозглой слякоти. Запахом человеческого тела, смешанным с винным перегаром, гнилым дыханием и внезапным ошалелым пробуждением от омерзительной долгой спячки, когда неожиданная, не к месту, тяга гонит тебя неизвестно куда. Такими врезались мне в память последние дни февраля пятьдесят шестого года.

Начало апреля было тихо-солнечным с мягким воздухом над высыхающими лужами, высокими облачками, беззвучным многообещающим закатом над озером. Но и тут, в приозерном парке с подросшими деревьями, негде было найти уединенный уголок, все аллеи были забиты гуляющими толпами, шарканьем ног и взрывами какого-то вульгарного смеха. Лодочная станция гнулась и скрипела подмостками и уключинами, все лодки на плаву были полны катающимися, очередь у входа на станцию нетерпеливо напирала на дряхлый заборчик, покрикивал кассир, и единственными, кто сохранял спокойствие и невозмутимость, были маляры, красившие лодки, которые, как мертвые рыбы, опрокинутые кверху брюхами, лежали на берегу. Это были довольно ранние часы субботнего дня. Мы сдавали бег на три километра вокруг озера под бесчисленные советы и тихое улюлюканье гуляющей публики. Неожиданно прибежал какой-то первокурсник, явно взволнованный порученным ему делом и, задыхаясь, передал нашему физруку просьбу самого ректора: срочно и незамедлительно возвращаться в университет. Отстающих подбадривали. В душевых была только холодная вода: это перехватывало дыхание, но и взбадривало. Наблюдалось усиленное движение из всех университетских щелей и закоулков в сторону большого актового зала. Врожденный что ли инстинкт, какой бывает у птиц, никогда не сбивающихся с путей перелета, рассаживал наших любимых преподавателей слева, а всех, читающих историю партии, диамат и истмат, короче, предметы, вызывающие у студентов тихий мат, – справа. Но на этот раз они вовсе потеряли свой прямолинейный и самоуверенный лоск, выглядели неуверенными, беспокойно ерзали. Тревожно и печально было в воздухе, как бывает в начале долгой – иногда многими годами длящейся – панихиды.

По студенческой привычке – никогда и ни при каких чрезвычайных обстоятельствах не впадать в чрезмерное волнение – я извлек из сумки книжку про масонов. Слово дали какому-то лицу, то ли из горкома, то ли из ЦК, то ли из других органов, имена, названия и фамилии которых забываются в момент их произнесения. Лицо, не менее взволнованное своим поручением, чем прибежавший за нами первокурсник, надело очки, блеснувшие дорогой оправой.

«Доклад Хрущева на закрытом заседании ХХ-го съезда КПСС о культе личности и его последствиях».

Папская булла. Прежний пахан, державший десятилетиями в страхе и ужасе двухсотмиллионный лагерек социализма, помер. Новый пахан через три года после истерических конвульсий людских масс, затаптывающих друг друга насмерть по пути к гробу помершего пахана, в отличие от служек египетского фараона, добровольно отдающих свою жизнь Хозяину, открывал все мерзости, творимые усопшим, и тем самым выставлял всех этих вопленниц и истериков участниками шабаша, лишенными рассудка. Было от чего рыдать вторично. На миг представил себе Никиту Хрущева в папской тиаре и сутане, обшитой золотом. Ничего смешного. Разве обшитый золотыми галунами и увешанный всяческими бриллиантовыми орденами мундир генералиссимуса – не то же самое? А скромный депутатский значок и орден Ленина на отлично сшитом пиджаке Никиты Сергеича не подобен перстню с выгравированным на нем светильником на пальцах членов масонской ложи. И откуда у масонов эта страсть к изображениям светильников, ламп, факелов? Не потому ли, что тайны их, не всегда благовидные, вершились во тьме? Светящий ледяным ужасом свет ламп допросов и истязаний бил буквально из каждой строчки читаемого нудным голосом доклада. А кто мы, единым скопищем сидящие в этом зале? Разве мы не разделены незримо на группы, подобные масонским ложам? Во всяком случае, эти, сидящие справа миссионеры пахнущих смертью паханских положений и уложений, они уж точно принадлежат к одной из самых свирепых масонских лож, чьи тайны сегодня нам раскрывают. Вот тебе и далекая от реальности книга о масонах, внезапно и парадоксально оказавшаяся самым точным и необходимым орудием для осознания десятилетиями скрываемой, невыносимо давящей и, наконец, вулканически прорвавшейся действительности. За строками этой книги мерещились грандиозные залежи еще не раскрытых параллелей и ассоциаций. Именно от этого, внезапно мне открывшегося, а не от ужасов, читаемых монотонно из-под дорогих очков, похолодели кончики пальцев ног, спина покрылась потом, зашевелились корни волос на голове.

Рядом со мной сидел Гришка Буть, пятикурсник с филологического факультета, небритый, едва опохмелившийся. Перочинным ножиком он что-то остервенело вырезал на столе.

«Сейчас я зачитаю вам эти документы…» – сказал монотонный голос с таким выражением, как будто именно он, лично, решился вынести эти документы на суд народа, – «письмо Н.К.Крупской: Лев Борисович! Из-за короткого письма, которое я написала под диктовку Владимира Ильича с разрешения врачей, Сталин позволил себе совершить вчера по отношению ко мне необычайно грубую выходку… Я обращаюсь к вам и к Григорию, как к близким товарищам В.И. и прошу защитить меня… от скверных ругательств и угроз…»

– Твою мать, – угрожающе выругался Буть, – кто это Лев Борисович?

– Каменев, – ответил я.

– А Григорий?

– Зиновьев.

– Самые, значит, враги народа и близкие товарищи В.И.? А, сучье вымя, мать твою размать!..

– Тише, товарищ, – зашикали на него сидящие сзади гладко прилизанные и благоухающие одеколоном аспиранты, ловящие каждое слово докладчика, как сладостную облатку, опускаемую им в рот самим новым папой и тем самым причащающим их тайнам папского и мадридского дворов.

– Волк тебе товарищ, – буркнул Буть и с еще большим остервенением принялся скрести ножом по столу.

«…Письмо В.И.Ленина: товарищу Сталину; копии: Каменеву и Зиновьеву. Дорогой товарищ Сталин… «

– Е-мое, – озверел Буть, – тебе бревном по кумполу, а ты – «дорогой»…

«…Предпочитаете ли вы взять ваши слова обратно и извиниться, или же вы предпочитаете разрыв между нами отношений. Искренне ваш, Ленин…»

– Да что они там, все, чокнутые, или совсем иезуиты? Дорогой, вы свернули мне челюсть, а я вам пасть порву, искренне ваш, – орал Буть, но его никто не одергивал, ибо в зале тоже стоял страшный шум. Никакие ужасы, читаемые дальше, почему-то не произвели на братию такого впечатления, как эта ссора двух паханов.

«…Шум в зале…» – добросовестно прочитал докладчик и отпил воды из стакана, – «…значительное число выдающихся… пали жертвой деспотизма Сталина… «

Сжав скулы и побледнев, благоухающие аспиранты и ассистенты с кафедр истории партии и всяческих матов, вкупе со своими доцентами и профессорами, на глазах беспартийной публики привыкали к новому словосочетанию – «деспотизм Сталина».

«…Сталин создал концепцию «врага народа»… Массовые аресты и высылки многих тысяч людей, расстрелы без суда и нормального следствия создали обстановку, лишенную чувства безопасности и полную страха и даже ужаса. Поручено расследование причин, сделавших возможным проведение массовых репрессий… Многие были оклеветаны и, часто, не будучи в состоянии выносить варварских пыток, обвиняли самих себя (по приказу следователей-фальсификаторов) во всех видах самых ужасных и неправдоподобных преступлений… Из 139 членов и кандидатов ЦК партии избранных на ХVII съезде, 98 человек, то есть 70%, были арестованы и расстреляны (большинство в 1937-1938 гг.) (Возгласы возмущения)…

В зале – мертвая тишина. Даже Буть перестал скрести ножичком.

«…Из 1956 делегатов Семнадцатого съезда…1108 были арестованы по обвинению в контре…»

– Все про партийную шайку, – процедил сквозь зубы Буть, – а где, простите, простые трудящие?..

«…Семнадцатый съезд известен в истории, как «съезд победителей…» История свирепым зверем дышала нам в затылок, обнажив свой смердящий смертью, до сих пор тщательно скрываемый поток. И Гриша Буть, втягивая голову в плечи, поворачивался назад, встречая лишь охваченные ужасом и умилением благоухающие лица аспирантов и ассистентов. За медленным и монотонным голосом докладчика машина смерти начинала на глазах набирать невероятное ускорение:

«…После убийства Кирова… вечером 1 декабря 1934 года, по инициативе Сталина… Енукидзе подписал… директивное указание: следовательским отделам ускорить… судебным органам не задерживать исполнения смертных приговоров… органам комиссариата внутренних дел… приводить в исполнение смертные приговоры немедленно после их вынесения…»

Впервые в суконном тексте была живая боль, это потрясало: оказывается и от штампованных фраз волосы могут вставать дыбом.

«Обстоятельства убийства Кирова… содержат в себе много непонятного и таинственного… руководящим работникам ленинградского НКВД были вынесены очень легкие приговоры, но в 1937 году их расстреляли. Можно предполагать, что они были расстреляны для того, чтобы скрыть следы истинных организаторов убийства Кирова. (Движение в зале) «.

– Ну и что вы на это скажите, проповеднички? – вдруг резко обернулся назад, описав ножичком круг в воздухе, Буть. Аспиранты отшатнулись, и один из них, с рыбьими глазами, сказал:

– Мы сейчас потребуем вывести вас из зала.

– Я бы и сам вышел. Дышать ведь нечем. Смердит, – Буть звучно скреб щетину на щеках, – и вообще пора перерыв. Они что, и нас уморить решили тоже? Нужда есть – в клозет, да и душа горит… Столько-то времени в смердящем пекле…

«…Товарищ Эйхе, член партии с 1905… был вынужден под пыткой подписать заранее заготовленный следователем протокол… На суде он сказал: я не смог вынести пыток, которым подвергали меня Ушаков и Николаев. Особенно первый из них – он знал о том, что мои поломанные ребра еще не зажили… причинял при допросах страшную боль – меня вынудили обмануть себя и других (своим признанием)… прошу… умоляю… вновь рассмотреть мое дело, не для того, чтобы пощадить меня. Но для того, чтобы разоблачить всю ту гнусную провокацию, которая, как змея, обволокла теперь стольких людей из-за моей слабости и преступной клеветы. 4 февраля 1940 Эйхе был расстрелян…»

– Падлы, – громко сказал Буть, и слово повисло в плотном, хоть топор вешай, молчании зала. Топор был весьма кстати к другим пыточным орудиям, используемым Ушаковым, Николаевым, Комаровым, Родосом, Заковским и прочими следователями-палачами, которые удостоились быть названными в докладе.

За окном цвела сирень, но запах ее не мог пробиться сквозь заливающую все щели жизни кровь, крики, боль, пороховой дым. За убийственно-суконными строками беспрерывно трещали расстрельные залпы. Я пытался отвлечься чтением о масонах, но строки об ордене, который снимал бремя совести с отдельного человека во имя абсолютной идеи и освящал во имя ее самое кровавое преступление, звучали как продолжение читаемого вслух доклада: «братство вольных каменщиков» замуровывало весь мир в тюремные стены. Демократическим централизмом пахла вся масонская пирамида, надо было лишь попасть в пыточную школу, прилежно учиться, чтобы пройти по ступеням степеней: ученик палача, подмастерье доноса, мастер допроса, гроссмейстер убийства – все выше и выше. А на самом верху – Совершенный Мастер смерти, Кровавый рыцарь Востока, Первосвященник Освятитель убийств, Великий Князь, Рыцарь Солнца.

«Одним из наиболее характерных примеров самовосхваления Сталина… его «Краткая биография». Человека делают божеством, рисуют его… как «величайшего вождя», «лучшего стратега времен и народов»… не хватало слов, чтобы превозносить Сталина до небес… примеры отвратительного идолопоклонства… Все эти выражения были одобрены и отредактированы самим Сталиным, а некоторые даже дописаны его рукой на корректуре книги…»

Дьявол, как явствует из апокрифа, был хром, ибо, сброшенный с неба, при падении сломал ногу. Дьявол, как явствует из закрытого доклада середины двадцатого столетия и Двадцатого сборища, вкупе с обрывочными сведениями, ползущими из уха в ухо от самих патологоанатомов, приближенных к особе, походил на карлика с «широкой грудью осетина», был ряб, в оспинку, левая рука короче правой, два пальца срослись на левой ноге.

Ритуалы масонов. Особенным образом ставили ступни и приветствовали друг друга, как ни странно, жестом Бутя, который провел рукой у горла, мол, осточертело, сил нет. Эти в определенном порядке выстраивались на мавзолее или на газетной странице. Любое смещение от центра означало приговор, а исчезновение из ряда – смертную казнь. Явление Совершенного мастера Смерти в сияющем хрустальными люстрами зале вызывает ритуальное – «все встают» и отбивают ладони, если надо, до третьих петухов. Череп – жертве ежеминутно дают почувствовать собственный череп и кости. Мечи остриями в грудь. Какие еще там мечи, просто отбивают печенку, гасят об кожу сигареты, бьют линейкой по уху или ногой в пах. Последнюю часть доклада с «единодушно одобряя» и «руководствуясь ленинским принципом» уже никто не слушал, в зале стоял негромкий, но невообразимый шум, да и сам докладчик спешил отстреляться обоймами холостых фраз.

– Этим бы ножичком, – сказал Гриша Буть, проковырявший стол насквозь, – я бы Иоське-корифею голову отчикал.

И ничего вокруг не стряслось, и ничье ухо не заострилось жаждой доноса.

Над головами тяжким облаком висели суконные клише доклада, пахли кровью, гибелью, запахом пусть неполной, но правды.

Еженедельник «Секрет» (velelens.livejournal.com), Тель-Авив, информационный партнер «Кстати»