Как это всё случилось? Евреи, мадьяры и Дарвин

(«Солнечный удар».
Режиссёр Никита Михалков)

Некоторое ситуативное сходство с рассказом Бунина в фильме действительно имеется, но это сходство чисто внешнее.

Михалков сообщил журналистам, что он одиннадцать раз переписал от руки бунинский рассказ, «пытаясь погрузиться в его энергетику, поймать неуловимую ауру языка”. Однако, погружаясь в “энергетику” рассказа, Михалков не столько вживался в мир Бунина, сколько приспосабливал этот мир к понятным ему представлениям о психологии, любви, морали.

Это нормально. Так делается любая экранизация. Но в данном случае несходство  представлений писателя и режиссёра оказалось настолько велико, что связь между ними практически исчезла. В результате Бунин и Михалков рассказывают две различные истории про совершенно непохожих друг на друга людей.

Сюжетная схема при этом остаётся той же. И у Бунина, и у Михалкова дело происходит на пароходе, идущем по Волге. И у Бунина, и у Михалкова поручик и «прекрасная незнакомка» сходят на какой-то пристани, проводят вместе ночь и расстаются – «незнакомка» утром садится на следующий пароход, а поручик убивает день в непоименованном приволжском городишке и только потом отправляется дальше.

Разница в том, что рассказ Бунина – о неожиданном чувстве, от которого эти двое вдруг теряют голову, о страсти, вспыхнувшей между незнакомыми людьми.

А фильм Михалкова – о маленьком романчике молодой замужней женщины и поручика: встретились, переспали и разошлись.

Вот Бунин (прошу прощения за пунктирное цитирование):

«После обеда вышли из ярко и горячо освещённой столовой на палубу и остановились у поручней. Она закрыла глаза, ладонью наружу приложила руку к щеке, засмеялась простым прелестным смехом, – всё было прелестно в этой маленькой женщине, – и сказала:

– Я, кажется, пьяна… Откуда вы взялись? Три часа назад я даже не подозревала о вашем существовании. Я даже не знаю, где вы сели. В Самаре? Но всё равно… Это у меня голова кружится или мы куда-то поворачиваем?

Поручик взял её руку, поднёс к губам. Рука, маленькая и сильная, пахла загаром. И блаженно и страшно замерло сердце при мысли, как, вероятно, крепка и смугла она под этим лёгким холстинковым платьем после целого месяца лежания под южным солнцем, на горячем морском песке (она сказала, что едет из Анапы). Поручик пробормотал:

– Сойдём…

– Куда? – спросила она удивлённо.

– На этой пристани.

– Зачем?

Он промолчал. Она опять приложила тыл руки к горячей щеке.

– Сумасшествие…

– Сойдём, – повторил он тупо. – Умоляю вас…

– Ах, да делайте, как хотите, – сказала она, – отворачиваясь».

(…)

«Вошли в  большой, но страшно душный, горячо накалённый за день солнцем номер с белыми опущенными занавесками на окнах и с двумя необожженными свечами на подзеркальнике, – и как только вошли и лакей затворил дверь, поручик так порывисто кинулся к ней и оба так исступлённо задохнулись в поцелуе, что много лет потом вспоминали эту минуту: никогда ничего подобного не испытал за всю жизнь ни тот, ни другой».

(…)

« – Нет, нет, милый, – сказала она в ответ на его просьбу ехать дальше вместе, – нет, вы должны остаться до следующего парохода. Если поедем вместе, всё будет испорчено. Мне это будет очень неприятно. Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли обо мне подумать. Никогда ничего даже похожего на то, что случилось, со мной никогда не было, да и не будет больше. На меня точно затмение нашло… Или, вернее, мы оба получили что-то вроде солнечного удара…».

История Михалкова – другая и очевидно про совсем других людей.

Развлекая и подначивая зрителя, а временами устраивая клоунаду в духе то ли Гайдая, то ли Эльдара Рязанова, Михалков рассказывает нам о том, как, поднимаясь на пароход, поручик замечает молодую женщину, которая рассматривает его в бинокль. Разместившись в своей каюте, поручик выходит на палубу в надежде встретиться с этой женщиной, высматривает её издалека, а женщина также издалека, стреляя глазками, кокетничает с поручиком. При этом поручик неуклюже топчется, гоняется за улетевшим шарфиком, в отсутствие женщины заходит в её каюту, роется в её вещах (и чуть не оказывается пойманным – смешно, не правда ли?). Перепутав её с другой дамой, сошедшей с парохода, он кое-как сваливает свои вещи в баул, вышвыривает их на пристань и прыгает с отходящего парохода сам. А поняв свою ошибку, кричит, размахивает руками, просит вернуть пароход, и пароход – по просьбе обратившейся к капитану женщины – возвращается. Поручик же, с баулом в руках, от избытка чувств почему-то танцует на пристани лезгинку (опять очень смешно).

В какой-то момент «прекрасная незнакомка» даже свистит в свисток, чтобы разбудить напившегося в дым поручика.

Всё это происходит на фоне регулярно возникающей в кадре «машины» –  пароходного двигателя, в котором, блестя ухоженным металлом, размеренно – туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда, – перемещаются какие-то шатуны и поршни. В смысле – вот она, страсть. А для совсем уже непонятливых режиссёр, как иллюстрацию в букварь, вклеивает кадры работающих этих самых поршней в постельную сцену.

На фоне этих же поршней происходит и последнее объяснение: «Сойдём, – жалким голосом скулит поручик. – Умоляю вас… Это вопрос жизни и смерти…»

Ну, если жизни и смерти…

«Запри дверь», – говорит «прекрасная незнакомка» поручику, как только из гостиничного номера выходит обслуга, и этот невообразимый переход на «ты» говорит нам о михалковской героине и обо всей этой истории больше, чем, может быть, хочет сказать сам режиссёр. А когда поручик делает робкий шажок в её сторону, она останавливает его: «Подожди… подожди». Проходит минута, мы слышим какое-то шуршание, и вот незнакомка, уже совершенно голая, появляется перед поручиком.

Солнечный удар? Страсть? Ею тут и не пахнет. Поручик стоит, замерев и выкатив глаза, а прекрасная обнаженная незнакомка смотрит на него каким-то хитроватым, игриво-вызывающим взглядом.

А поутру незнакомка, умильно глядя на поручика, который, по её представлениям, спит безмятежно, как ребёнок (никакого, вообразите себе, похмелья), шепчет: «Я уезжаю от тебя: бегу, бегу, бегу. То, что случилось с нами обоими – это был солнечный удар. А это нельзя долго – от этого сгорают». Потом она садится за стол и пишет поручику записку (перемешивая бунинские слова со своими): «Никогда того, что между нами случилось, со мною не было и, самое ужасное, более никогда не будет». Подумав, «самое ужасное» вычёркивает – и уезжает.

Да, в качестве сувенира из предметов туалета поручика «незнакомка» прихватывает склянку с одеколоном: «Будет напоминать о тебе, пока не выдохнется». Ему же оставляет чуть примятую конфету-карамельку.

Воображаете, замужняя женщина привозит с курорта початую бутылку мужского одеколона? Неплохо, правда? Уже я не говорю про Бунина, думаю, даже Константин Симонов постеснялся бы такое написать! Впрочем, может быть, Михалков ориентируется на зрителя, который именно так рассказ Бунина и прочитает.

Тем более, что на самом-то деле в фильме «Солнечный удар» рассказу «Солнечный удар» отведена я бы сказал, служебная роль. Фильм Михалкова вовсе не про встречу безымянного поручика с безымянной «прелестной женщиной». Никиту Михалкова уже давно не занимают маленькие истории о маленьких людях. Он размышляет о большом: Война, Революция, Россия. Картина «Солнечный удар» по Михалкову это ответ на вопрос: «Как всё это случилось? С чего началось?» И, чтобы зрители не забывали, о чём тут речь, вопрос этот на разные лады повторяется в фильме как минимум двадцать раз.

Фильм начинается с обращения Михаила Фрунзе к руководителям Русской армии. От имени Реввоенсовета Южного фронта обращение предлагает избежать бессмысленного кровопролития и сдаться. Солдатам и офицерам гарантируется амнистия под честное слово не выступать больше против советской власти, а тем, кто не пожелает оставаться на родине, будет разрешено беспрепятственно покинуть Советскую Россию.

Титр сообщает нам, что перед нами Юг России, 1920 год. Ветер мотает по мостовой какие-то листовки. Единственное живое существо на улице – непонятным образом оказавшийся в городе павлин. Издалека доносится сакраментальное «Яблочко», появляется трамвай, до отказа набитый братвой, лихими морячками; те, кому не хватило места в вагоне, гроздьями свисают с подножек. Трамвай приближается, гремят выстрелы. В кадре мертвый павлин. Это своеобразный эпиграф.

Надо думать, Михалков интерпретирует здесь запись в дневнике Бунина «Окаянные дни», сделанную в июне 1919 года в Одессе:

«Мужики, разгромившие осенью семнадцатого года помещичью усадьбы под Ельцом, ощипали, оборвали для потехи перья с живых павлинов и пустили их, окровавленных, летать, метаться, тыкаться с пронзительными криками куда попало.

Но что за беда! Вот Павел Юшкевич уверяет, что «к революции нельзя подходить с уголовной меркой», что содрогаться от этих павлинов – «обывательщина». Даже Гегеля вспомнил: «Недаром говорил Гегель о разумности всего действительного: есть разум, есть смысл и в русской революции».

Да, да, «бьют и плакать не велят». Каково павлину, и не подозревающему о существовании Гегеля».

Итак, Юг России, 1920 год.

Лагерь военнопленных. Михалков не вдаётся в детали. Какие-то бараки, какая-то свалка, какая-то прямо в этом лагере удивительная лестница – 89 ступеней, -единственное назначение которой – столкнуть по ней вниз детскую коляску, имитируя хрестоматийный эпизод «Броненосца Потёмкина». (Очевидно Михалков хочет подчеркнуть своё неприятие эйзенштейновского пафоса, но что именно он пытается сказать – я, признаюсь, так и не понял).

Прежде чем запустить их в лагерь, пленных регистрируют и просят подписать бумагу о том, что они отказываются от вооруженной борьбы с советской властью. Этой канцелярщиной занимается молодой человек, Георгий Сергеевич, несмотря на страшный титул – комиссар Особого отдела ВЧК – вежливый, деликатный и, по всему видно, доброжелательный. Проходят один за другим: наивный юнкер с дедовским деревянным фотоаппаратом; полковник, озабоченный тем, чтобы никто не рассердил этого самого Георгий Сергеевича, теперешнего над ними начальника, а то, мол, всем будет плохо; барон, который представляется детским прозвищем Кока, с собакой на коротком поводке, существом, несомненно, голубых, как её хозяин, кровей; молодой поручик с чемоданом, заполненным пачками папирос – отцовская коллекция (Георгий Семёнович просит открыть чемодан, но, едва заглянув туда, пропускает); ротмистр, который лезет в бутылку, демонстрирует свое презрение к Георгию Семёновичу, ко всей нынешней власти и отказывается снимать погоны. И среди всех этих людей – растерянный тот самый поручик из «Солнечного удара», теперь уже капитан. «Как всё это случилось?» – бормочет он. «Вы что-то у меня спросили?» – откликается Георгий Сергеевич. «Нет, нет, ничего».

«Как всё это случилось?» – думает капитан, бродя по лагерю, и в его памяти всплывает пароходик на Волге, сам он, тринадцать лет назад молодой поручик, и вся история с «прекрасной незнакомкой». Таким образом, в фильме параллельно развиваются два сюжета.

Эпизоды лагерного быта и любовного приключения на Волге чередуются, фильм длится и длится, и по прошествии полутора часов вы уже ясно видите: никакого ответа на сакраментальный вопрос «Как это случилось?» история «солнечного удара» не содержит. Жили иначе? Да. Были моложе? Да. Но что же в этом прошлом стало причиной сегодняшней трагедии? Я хочу сказать, что выбор именно рассказа «Солнечный удар» в качестве материала для воспоминаний капитана выглядит совершенно произвольным. С таким же успехом Никита Михалков мог  использовать десяток других бунинских рассказов, и в фильме о революции, о том, «как это случилось?», ничего бы по существу не изменилось.

А тем временем офицеры интересуются, когда же их вывезут из этого лагеря. «Вопрос решается в Симферополе, – объясняет Георгий Сергеевич. – Решить его должны товарищи Землячка и Бела Кун».

Кто они такие?

«Бела Кун – венгр», – объясняет Георгий Сергеевич.

А Землячка, чья она землячка?

«Наша землячка, – отвечает Георгий Сергеевич. – Розалия Самойловна Залкинд. А для простоты – Землячка».

«Мадьяр и жидовка будут решать судьбу русских офицеров», – говорит ротмистр.

Сотоварищи по заключению его одёргивают – мол, такой неприличный кондовый антисемитизм. Но дело сделано – слова произнесены. А если заинтересованные зрители попробуют узнать, кто такой Бела Кун, они с лёгкостью выяснят, что, по рецепту Жириновского, у которого мама русская, а отец юрист, Бела Кун мог бы сказать про себя: мама венгерка, а отец нотариус.

Какое решение могут вынести жидовка и сын нотариуса? Объявить солдатам и офицерам, что их везут в Очаков, погрузить всех на баржу, вывести её на буксире в море и утопить.

Жаль, что для полноты картины Михалков забывает упомянуть, что Розалия Самойловна Залкинд и сын нотариуса были членами Чрезвычайной тройки по Крыму, председателем которой был русский дворянин Георгий Пятаков.*

Но обитатели лагеря до последней минуты не знают о своей участи и спорят, спорят о том, как же это случилось. Во-первых, виноват либерализм. Морской офицер рассказывает, что в 1905 году офицеры, и он в том числе, отказывались командовать расстрелом Петра Шмидта (руководившего мятежом на крейсере «Очаков»). «Теперь вы понимаете, почему вы сидите в таком дерьме? – кипит ротмистр. – Потому что таких, как лейтенант Ставраки, который согласился, единицы, а таких, как вы, сотни, тысячи, не перечесть». Во-вторых, виновата русская литература. «Ненавижу русскую литературу, – говорит владелец чемодана с папиросами. – Сто лет сами себя говном поливаем, остановиться не можем. Сто лет… Попов, господ, власть, любую власть. Как это Некрасов – пьянь, картёжник, как он написал «и широкую, ясную грудью дорогу проложит себе». Вот, проложил. Ненавижу!  Ни стыда, ни греха, всё можно, всё… /…/ Человека русского загубили, государство русское загубили».

Матросики уже отцепляют баржу, а пассажиры её в тесноте продолжают скорбеть о судьбе России, и тут к нашему капитану – бывшему поручику – пробирается юнкер и протягивает небольшой свёрток: «Георгий Сергеевич просил вам передать». В свёртке оказываются карманные часы-луковица, завёрнутые в титульную страницу книги Дарвина «Происхождение видов». «Георгий Сергеевич?», – переспрашивает капитан, руки его дрожат. – «Да это же..», – только сейчас осознав, что Георгий Сергеевич – это симпатичный паренёк Егорий из приволжского городка, в котором тогда поручик, расставшись с «прекрасной незнакомкой», провёл день. «Егорий, Егорий», – кричит он, высовывается в иллюминатор и машет рукой стоящему на пирсе Георгию Сергеевичу. Георгий Сергеевич тоже машет рукой. Может быть, в ответ капитану. А может быть, отдавая команду буксиру отцепить баржу. В бинокль он наблюдает с пирса, как баржа уходит под воду. Мы не видим его глаз, но лицо вздрагивает, словно от сдерживаемого плача. Он подносит трёхперстие ко лбу, но, вовремя остановившись, поправляет свою фуражку со звездой (накануне товарищ Землячка  с большим жаром объяснила ему, что разговоры о сходстве коммунистических идей и христианства – вредное заблуждение).

Если задуматься, этот Егорий – Георгий Сергеевич – единственный персонаж, исключая поручика-капитана, конечно,  чей портрет разработан в объёмный характер.

У Бунина в «Солнечном ударе» нет никакого Егория – поручик проводит день в одиночестве. У Михалкова поручик спрашивает у мальчишки в порту о расписании пароходов, начинает с ним разговор, и получается так, что с этим мальчиком вдвоём они проводят целый день. Следующий пароход должен отойти от пристани в 9 вечера, и поручик решает немного поспать. Мальчику приходится его будить, а разбудив заспавшегося поручика и погрузив на извозчика поручиков баул, Егорий вдруг понимает, что поручик забыл свои часы. «Чясы! – кричит он вдогонку. – Господин поручик, чясы, вы забыли чясы!», но догнать извозчика, конечно, не может.

Этот «окающий» и «якающий» смышлёный мальчик с удовольствие и в то же время почтительно составляет компанию тоскующему поручику. Они вдвоём любуются волжскими красотами, фотографируются вместе, и мальчик решается задать поручику вопрос, на который сам он не решается дать однозначный ответ. У них в школе новый учитель аж из самого Петербурга, добрый, внимательный, отзывчивый. Так вот этот учитель рассказывал про Чарльза Дарвина. «Происхождение видов», знаете? Он в Бога не верует, он говорит, что всё без Бога, от обезьяны. Это правда?

«Ну, если принять теорию Дарвина, тогда так», – отвечает либеральный поручик.

«И вы, господин поручик, от обезьяны!? – изумляется Егорий. – И я от обезьяны!?… Это получается, что и батюшка с матушкой от обезьяны!?… И сам царь от обезьяны!?…»

«Егорий, во что человек верит, то и есть», – отвечает поручик.

То и есть? От обезьяны? Вот оно что. Дарвин разрушил систему мира, в котором воспитывался Егорий. Розалия Самойловна Залкинд объяснила ему, что христианство это вредное заблуждение. Землячка с Бела Куном распорядились, и вот он, русский человек, отдаёт команду топить своих русских братьев.

Вот так это всё и случилось. Если бы не было Некрасова и вообще русской литературы, если бы каждый офицер был готов командовать расстрелом своего товарища, если бы не Дарвин и не евреи, жил бы себе богобоязненный Егорий, поживал. И всё было бы хорошо, просто замечательно!

По-моему, это единственно возможный вывод из трёхчасовой конструкции, сооруженной Никитой Михалковым.

То, что это не имеет отношения к рассказу Бунина «Солнечный удар» – очевидно. То, что предложенный вывод не имеет никакого отношения к Бунину – несомненно.

По какой-то странной причине многие рецензенты указывают на дневник Бунина «Окаянные дни» как на источник, из которого черпал Михалков своё вдохновение.

Поэтому, наверное, стоит закончить эту статью цитатой из «Окаянных дней»:

«Левые» все «эксцессы» революции валят на старый режим, черносотенцы – на евреев. А народ не виноват! Да и сам народ будет впоследствии валить всё на другого – на соседа, на еврея: «Что ж я? Что Илья, то и я. Это нас жиды на всё это дело подбили…»**

Как в воду Иван Алексеевич Бунин глядел.

* Георгий Пятаков в 1937-м, а Бела Кун в 1938-м сами получили от своей же банды пулю в затылок. Розалия Залкинд прожила до 70 лет и умерла своей смертью в 1947 году, будучи заместителем председателя Комитета партийного контроля при ЦК ВКП(б).

** В сборнике “Свободы вечное преддверье”, и-во “Художественная литература”, Ленинград, 1990 г., стр. 275.

Михаил ЛЕМХИН